и это скоро на болотах не скоро делается. Пока-то пробьется туда солнышко, покато вековые снега растопит. Хорошо, если к маю закраснеют из-под снега моховые кочи, взойдут желанной сладкой ягодой. Будет это уже после того, как они запрут в церкви рыбацкие снасти и по последнему хрупкому льду переберутся на берег. Может, и мая, как в прошлом году, немного прихватят — толст лед на море, долго не поддается солнцу и замедленному теперь течению Шексны. Фарватер уже взломает, пароходы идут, а здесь, на далеких заберегах, зимняя тишь, медленно истаивает метровый лед. Да, если память не изменяет, прошлой весной до середины мая рыбачили, по крепкому льду бегали. Как-то будет нынче?..
Все сделав, со всем управившись, в последние минуты ожидания Айно подперла правую щеку кулаком, пригорюнилась. Но тут же и в смех ее кинуло: как она, наверно, на Домну сейчас похожа! Чем дольше жила в Избишине, тем очевиднее становилось это сходство. Айно сопротивлялась, Айно не хотела отдавать душу даже Домне, которую любила вечной памятью. Но было что-то сильнее ее желания, стирало, сглаживало карельские углы, как солнце и ветер сглаживают, подгоняют под общий фон и гранитные скалы. А она живая кровинка, мягкая. Ее обминали люди со всех сторон, оглаживали натруженными ладонями, плечи вниз приспускали, горбок, как у всех, вырастал, походка становилась медлительной и тяжелой. Со слезами замечала Айно, как постарела за четыре неполных года, будто целая жизнь прошла, отутюжила своим шершавым катком. Мужик мужиком стала девочка Айно — так по крайней мере сама считала, досадуя на свою быструю старость. «О, мой туатто! О, моя армасту!» — пожаловалась она, как бывало в детстве, когда мокрая, исцарапанная и несчастная прибегала из лесу к теплой печке.
Жар палил ее щеки, но она так и сидела пригорюнясь, пока не ввалились рыбари, а следом за ними и Юрий-большун, мокрый и серенький, как пескарик. Она его пожалела:
— Юрко, маленький мой!..
Еще и не обняла, а он уже фыркнул:
— Все был большой, а тут маленький! Некогда мне обниматься, с работы пришел.
С ног чуть не валился, а туда же, характер показывать. Айно поглядывала на него, собирая на стол, за который устало валились рыбари. Сейчас им надо поскорее дать поесть, чтобы не заснул кто загодя. У Айно не было времени поговорить с ряжинским упрямым оботуром, только постаралась ему миску с похлебкой поскорее под нос сунуть. Заодно и Демьяну, который тут толкался, крикнула:
— Помогал бы, невелик барин.
А сама в его сторону и не смотрела, хозяйка расторопная. Демьян не был рыбаком, нечего вокруг него хлопотать. Юрию подливала и подкладывала, может быть, в ущерб и другим рыбарям. И Демьян не преминул этим воспользоваться, шутливо, но нехорошо заметил:
— Куда дяде перед племянником! Не маловат ли только мужичок?
Юрий, натопорщив мокрую ложку, ему сразу же отрезал:
— Тоже мне дядя! Лодырь какой-то!
Оскорбленный при всех Демьян потянулся рукой к его уху, но Юрий, не долго думая, треснул по руке все той же мокрой ложкой. Демьян рассердился не на шутку, подскочил к несговорчивому племяннику:
— Ты говори, да не заговаривайся! Ты у меня взбучку сейчас!..
Но неизбежную взбучку сама Айно предотвратила: вскочила и тяжелой своей оловянной ложкой как отрубила тянущуюся к парнишке руку.
— Дурьяк набитый!
Демьян такого, видно, не ожидал. Да и руку оловом не хуже свинца прижгло. А ругаться при всех ему не хотелось, он тряс рукой и посмеивался:
— Посердись, посердись, добрее будешь!
Он заявлял на нее какие-то свои особые права, он при всех приобнял ее за плечи. Айно такая досада взяла: вот бригадирша бестолковая, за себя постоять не может! Как мокрые сети, сбросила с плеч его тяжелые руки:
— Дурьяк набитый!
Хохот пошел под сводами кельи, вовсе не женскими раскатами отдался — посыпались с потолка, казалось, тяжелые гранитные камушки. Старались рыбари громко не разговаривать в своем церковном доме, боясь этого многократного эха, а сейчас вот в несколько голосов поддержали свою бригадиршу, и, чего никогда не бывало, Луиза даже засмеялась. Это, видно, и обидело больше всего Демьяна. Бледный, он разогнулся, как бы отталкиваясь от плеч Айно обеими руками, постоял, презрительно посмотрел на эту иссохшую полустарушку-полудевочку и как оплеуху влепил:
— А ты помолчи, фашистка недобитая.
Никто не знал, откуда пришла Луиза, что раньше делала и что делали, если живы, ее родители, но Демьяну все это было вроде как известно, ни тени сомнения на лице. Как приговор произнес, окончательный и беспощадный. Всем стало неловко, друг от дружки отвернулись. Айно и больше того — вскинулась ему навстречу, желая защитить Луизу, но та сама, откуда что и взялось, ответила:
— Немка я, а не фашистка. Зачем вы меня обижаете, злой вы человек?
Она и есть не стала, ушла в глубь церкви, слышно было, поплелась вверх по лестнице, на колокольню. Айно больше не могла терпеть, Айно слабыми своими кулачками начала толкать Демьяна к двери:
— Уходи! Сейчас же уходи! Дурьяк набитый! Я не буду твоя акку, ты не будешь мой укку! Скатертью дороган!
Вслед за Айно вскочил ряжинский оботур и смешным петушком прокричал:
— Говорят тебе, скатертью дорога! Разве непонятно?
Поднялись с нар другие женщины и несколько бывших с ними подростков, чуть побольше Юрия, и, ободренные его ребячьей запальчивостью, обступили Демьяна. Колючими, вечно, голодными глазенышами уставились на него. Как ершики, собравшиеся стаей и оттого такие храбрые. Демьян на попятную:
— Какие вы все, право…
Он пришел в свободный от службы день посидеть с ними в тепле и покое, он спирту принес, чтобы заледенелую после зимы кровь подсогреть, а они упрямо гнали его прочь. Видела Айно, как безжалостны ее рыбари к человеку, который в общем-то ничего плохого им не сделал, наоборот, даже подкармливал при своих наездах, но защищать и не подумала. А он и всего-то одно жестокое слово сказал, то, что и у других с языка не сходило. Да, видно, сказал как-то не так, не поверили ему, хотя на это слово откликались как на злейшее проклятье. Сейчас вот не было отклика — одно презрение к человеку, который возмутил их рыбацкий мир. И хоть втайне, может, и обзывали Луизу фашисткой, но теперь вдруг встали на ее защиту, себе же верить перестали — ей вдруг поверили. За то, что молча сносила укор за весь свой народ. За вдов этих, за сирот, за голод и холод военный. Вина ее, безвинной души, видать, была так велика, что никакие слова оправдать не могли. Она и сейчас ведь не оправдывалась, сказала только то, что другой бы с первого знакомства напоказ выставил. А Луиза жила среди избишинцев больше года, молчаливая, как земля, которая и зло, и добро в себе скрывает. Какое и было у Айно недоверие, жестокими Демьяновыми словами смело она отдала его на расправу своим рыбарям, а сама за Луизой поспешила.
Та стояла на верхней площадке, как смертельно раненная птица, которой остается последнее средство, — падая, попытаться расправить искореженные, смятые крылья.
— Чего ты, линду моя?
Луиза с трудом отвела взгляд от бездны, которая сверкала ласково искрящимся льдом.
— Чего ты, птица перелетная? Он дурьяк набитый! Во-он как его погнали!
Демьяна и в самом деле провожали комьями снега, палками и такими словами, что хоть уши затыкай. Особенно старался ряжинский Юрий, на дядю своего так и кидался волчонком. Айно не сразу поняла причину такой глухой вражды, а потом догадалась: в голове этого одиннадцатилетнего мужика еще сидели материнские проклятья, посылаемые на голову Демьяна, еще не забылась родственная рознь, отделившая братца Демьяна от брата Кузьмы. Ряжинский оботур непримиримо наскакивал:
— Нечего! Мордаху разъел, так, думаешь, и герой?
Демьян решил поскорее отделаться от настырного племянника. В санки, домой! Пустив лошадь вкруг церкви, на прежний свой череповецкий след, он крикнул только Айно:
— А все-таки ты приезжай ко мне!
Эта запоздалая назойливость совсем ее рассердила. Прокричала она ему в поход прежнее, теперь уже ненужное:
— Дурьяк набитый! Я не буду твоя акку, ты не будешь мой укку! Скатертью дороган! Проваливай!
Быстро уносили санки человека, который неизвестно зачем приезжал и неизвестно чего искал…
Так быстро побежала с угориц вода, так тяжко вспухали окрестные ручьи, что Федор забеспокоился о своих рыбарях. Надо было самому съездить посмотреть, как-то они живут. Рыбы, если наловилась, привезти, да и уши Юрию заодно надрать. Марыся, больная и обиженная, ему наказывала: «Без Юрки не приезжай смотри». Сколько он потратил на уговоры этого оботура там, в церкви, — поп молчуном показался бы. Уши-то драть надо было тоже умеючи, иначе вместе с ушами и сам оботур убежит. Но как бы там ни было, Юрий сидел в санях и ехал домой. Федор посматривал на него, а думал о еще более трудном — о рыбарях. Не погубит ли их жадность?
Он хотел уже было вместе с Юрием снять со льда и рыбарей, да Айно ни в какую, уперлась: самая рыба, председатель, зачем домой? Ее ласковое упрямство всегда сбивало с толку, да и права Айно: держит еще лед, а рыба ловится так, что они, продлись лов еще дней десяток, и план выполнят, и ледник колхозный втихомолку набьют. Под посевную как найденная, пахарям хороший приварок. Не мог он против таких доводов устоять, но сейчас, когда уже порядочно отъехали и под Веретью вся угорица зашумела ручьями, он вновь забеспокоился. Ведь если лед еще и держит, так его водой заливает, а обутка у рыбарей какая? Валенки, обшитые резиной, у одной только Айно и есть сапоги. Но рыба, которую они с Юрием увозили, была так хороша, что страхи быстро забылись. А тут еще Юрий возьми да скажи:
— А что, дядь Федь, если я завтра обратно к рыбарям вернусь?
На том ведь они и сговорились: рыбу отвезти надо, не управиться ему с одной-то рукой, помоги, Юрий! Юрий ехал в помощниках, а считал себя, видно, в рыбарях. Федор ему:
— Я те вот штаны сниму… да порыбачу вицей…