Юрий позади был, подгонял отстающих коров, которые еще не знали, что впереди еда, стало быть, и жизнь коровья. Федор помог ему и, уже не сердясь, попенял:
— А ты с характером, оботур ряжинский.
Юрий ничего не ответил, стал выискивать среди малинника и мелколесья травянистые открытые кружлявинки и загонять туда коров.
А они пустились в обратный путь и на ручье с возом чуть не завязли — волокуша ведь не сани, тяжело идет. Пришлось и лошади помогать. Федор так обхвостался, что уговорили его посушиться на ферме у печки, прежде чем пускаться в обратный путь. Он шинель и сапоги скинул, развесил портянки на веревке, сам малость пообогрелся и уж потом поднялся:
— Ладно, девки, поехали.
Максимилиан Михайлович плыл по морю на большой четырехвесельной лодке. Эту лодку дал ему сердобольный хозяин-инвалид, без левой руки и правой ноги, хороший такой и несчастный мужик — дурная жена при виде калеки дала деру и оставила его с детишками одного. Бог весть чем он жил, но ведь жил, и даже песни попевал, отнюдь не горькие, которые начинались все больше словами: «Мы с миленочкой вдвоем, да э-эх!..» Может, ждал дурную бабу, а может, детишек жалел, которых и Максимилиан Михайлович, пока был паек, подкармливал. Но вот паек кончился, и кончилось недолгое и смешное княжение в Мяксе самого Максимилиана Михайловича. Надо было уезжать подальше с глаз людских. А уехать можно было только морем, и хозяин отдал последнее, что у него было, — лодку, хорошей довоенной постройки. Они вместе сиживали вечерами на завалинке, вместе поругивали всякие непорядки и, случалось, выпивали по стакашику, когда выпадала такая удача. Два инвалида, два как-никак мужика. Один крепок, даже неистощим телом, несмотря на большую усечку, а другой хил, с простреленной грудью, но о всех руках и ногах. Если оба тела поделить поровну, пожалуй, и хватило бы им, но война распорядилась иначе: обоих порядком подкорнала. На эту тему ими было всласть поговорено. Все же отказать в удаче себе они не могли: немного живы, немного и здоровы. За то, если подворачивался случай, и поднимали стакашики, причем Максимилиан Михайлович непременно говорил: «Мне-то бы не стоило. Во-первых, кашляю, во-вторых, начальствую». Но с тем и кашель вроде бы отпускал, и хлопотливая районная должность уже не так мылила шею. Он рассуждал более отходчиво: «Чего ж, поработаю, пока настоящее начальство не объявится». Думал, день этот за горами, а он оказался за первым же береговым мыском. Да-а…
Вдруг всплыло, как он продавал все с себя, чтобы накормить — «и напоить, напоить!» — на прощание беженцев. Случай настолько дикий, что о нем все в округе узнали. Вроде как подкосил пехотный капитан сразу всех под корень из пулемета. Что? Зачем? Почему без разрешения? Отпираться Максимилиан Михайлович не умел, говорил так, как и было.
А тут и странная связь с этим старичком-муховичком. Еще большая дичь! Полусумасшедший, допотопный старик, спаситель отечества — и боевой капитан… Никак не вязалось!
А тут и грабеж, как говорили, государственного молока. И хоть молоком тем Максимилиан Михайлович даже губы не омочил — все равно виноват. И уж его прямо спросили: как понимать это? «А так и понимайте, — отвечал он, — что в начальство не гожусь, душа мягкая». Ну, душу ему могли бы и потрясти, чтоб потверже стала, но у бывшего командира пехотной роты на груди позванивали боевые ордена, да и раненый — как трясти такого? Решили отпустить с миром, а на его место найти крепкого мужика, лучше всего из местных, чтоб никто за нос не водил.
Как уж там искали, но в один прекрасный день привезли из Череповца замену — Демьяна Ряжина, избишинского, про которого и Максимилиан Михайлович маленько знал. Прощальная встреча не обещала ничего хорошего, но Демьян Ряжин скрасил ее откровенным разговором. Сам стаканчик поднес, сам всепрощающе по плечу похлопал и спросил напрямик:
— Ведь к Айно поедешь?
— К ней, — не стал скрывать Максимилиан Михайлович. — Куда мне больше деться?
— Ну, ты же ленинградец. И дом, и работа у тебя найдется?
— Не найдется, — захотел разом отрубить все дальнейшие расспросы. — Немецкая бомба все похоронила. Все, все!
Демьян Ряжин помолчал, прежде чем самому распахнуть душу. Сквозняков он, видно, боялся, но в конце концов сказал именно это:
— Не обижайся, завидно мне. Айну-то я еще во-он когда нашел — первой военной осенью!
— Нашел, да потерял. Что же ты, мужик? — снисходительно покачал головой Максимилиан Михайлович.
Демьян Ряжин был, видно, неплохим мужиком, если обижаться не стал. Больше того, вдруг потянуло его на откровения. Максимилиан Михайлович слушал настороженно, а Демьян Ряжин, разгораясь от какого-то собственного огня, говорил, как последний раз в жизни:
— Айно — что! Как ее золотая рыбка — сорвалась и ушла, ищи-свищи в широком море. Жизнь, брат, сорвалась — это хуже… Да, да, капитан, — предупредил он его возражение. — Когда из пароходного начальства суют сюда, в Мяксу, велико ли повышение? Бобровую шапку надевают на лысую голову. Лысую, брат! — сдернул слишком хорошую для военного времени ушанку, под которой было хоть шаром покати. — Шесть лет я уходил, убегал от земляков — и к ним же опять вернулся. Не любят они меня, а почему? Не будь меня, нашелся бы другой Демьян Ряжин — так? Так, так, и не спорь, — привычно рубанул он ребром ладони по столу, хотя Максимилиан Михайлович и не думал спорить. — Хорошо быть добреньким, но кто-то должен быть и злым. Зло и добро рядом ходят. А люди к тому же часто не понимают, что путь к добру один — через зло. Вот и брал я его всю жизнь на себя… вроде ассенизатора, что ли. Думаешь, мне этого хотелось? Шалишь, капитан! Я вот и на войну не пошел, и сейчас мне гордиться нечем — ни медалей, ни ран, один шепот за спиной: «Тыловая крыса!» А эта крыса, повернись иначе судьба, может, в героях ходила бы. Вот ты, учитель бывший, — так ли уж храбр по натуре? — косовато пригляделся Демьян к нему, вроде как из какого-то кривого ружья прицелился. — Вот то-то, учитель. Не слишком много храбрёшки было и у тебя. А ведь не бегал от смерти, воевал не хуже других, да? Разве и я не стал бы вот так же воевать? Стал бы, капитан, как миленький побежал бы в атаку. Может, и место мое было там, на войне… — а вместо этого всю войну отирался в пароходстве, думал, тоже дело делаю — грузы-то через нас все равно военные шли. Только какое на поверку дело! Шепот один за спиной остался: «Крыса тыловая!» Так-то вот, капитан. Считай себя счастливчиком и не сердись, что я твое место занял. Меня мой характер опять на зло потянет — потя-янет, уж я знаю! То есть к добру через зло. Вот ты молоко самовольно увез в больницу, а я не увез бы, шалишь, капитан! — признался он в каком-то жутковатом откровении. — И рубаху последнюю ради беженцев не стал бы продавать, нет. И опять же не со зла, а по простому расчету: я не Христос, пятью хлебами мне голодную Мяксу не накормить. В такой войне народ должен чем-то жертвовать. Добреньким не выиграть бы войну — злые ее выиграли. Злые, капитан! И на фронте, и здесь, в тылу, — везде они, везде люди беспощадные. Может, потому меня сюда и прислали, — вдруг разом пришел он к душевному согласию. — Из военной порухи Мяксу придется за шиворот вытаскивать. Двумя руками, без жалости! — сжал он крепкие белые кулаки. — А ты хотел как Христос — босиком вести за собой толпы голодных. Нет, капитан, хоть ты и воевал, но не набрал в душе достаточной твердости, считай, не дозрел. А потому и уступаешь мне место. Не сердись на меня… и ступай к своей Айно. Ступай, ступай, а то разругаемся, — махнул он прощально и твердо рукой.
Вот так они и поговорили, после чего Максимилиан Михайлович, прихватив свой вещмешок, и пустился в этот обратный путь. Хозяин-инвалид его успокаивал: главное, весла не теряй, тогда и голова не теряется. Максимилиан Михайлович тоже так думал. Рыб кормить на дне морском ему не хотелось.
Море было зимне-весеннее. У мяксинского нагорного берега лед держался узкой, пока еще не размытой полосой, дальше начинался широкий и обманчивый водный простор. Максимилиан Михайлович поначалу удивился предостережению хозяина: лодка крепкая, а волны большой не было. Но когда попал на стрежень, тут и уразумел, что дело вовсе не в волне: со стороны Череповца негусто, нестрашно, но как-то неотвратимо сплывал лед. Там его где-то отрывало, а может, и нарочно кололи ледоколами и взрывали, чтобы побыстрее пропустить пароходы. Они уже ходили от Рыбинска и, видать, до Череповца, не дальше, и все еще с опаской. Необъятное море, его череповецкая, тоже широкая, горловина, многочисленные боковые затоны, окрестные ручьи и речки накопили столько льда, сколько прежней Шексне не собрать было и за десять лет. Но течение стало медленнее, и все по тому же стрежню, и весь окрестный лед постепенно сплывал на середину, толкался там и терся в очереди к Рыбинску. Что уж там с ним делали возле Рыбинска, Максимилиан Михайлович не знал, но здесь на него поначалу нашло отчаяние. И небольшая, и вроде бы нестрашная льдина подперла бок лодки, но было не обойти, не выгрести в обход ее, не оттолкнуть веслом. Пристала синим тяжелым лишаем. Уж он бился, бился, пока обогнул, да и то течение, наверно, помогло, повернуло льдину. И только вздохнул свободно, только взмахнул несколько раз веслами на чистой воде, как опять откуда-то взялась новая льдина. Выплывали они тихо, незримо, намокшие и окрашенные под цвет тяжелой весенней воды. Максимилиан Михайлович с тоской оглядывался, думая, не повернуть ли обратно. Но и до мяксинского берега было уже неблизко. Да и упрямство подгоняло. Хоть и с трудом, огибал льдины, где отталкиваясь веслом, где подгребая. А когда напоролся на широкий припай, этак с деревенское подворье, решил выскочить на лед, лодочной веревки, однако, из рук не выпуская. И так, подтягивая за собой лодку, перебежал на другой окраек. Дело рискованное, но он мало о том думал. Где веслом, где набегом подвигался помаленьку вперед. За спиной его раза два протрубили пароходы — значит, фарватер уже миновал, приближается к тому берегу. С последнего парохода что-то в рупор прокричал ему капитан, но он решительно замахал ему руками: не надо, не надо помощи! Издали, наверно, открывалось любопытное зрелище: бежит по воде человек, яко посуху, а и не Христос, в армейской серой шинели. Бежит, бе