– Доброе утро. Вы кого-то ждёте? – осведомилась она с долей вызова, положив руку на калитку.
Мужчина замялся.
– Мисс Мэйнард? Эта… Доброе утречко, – сиплым пропитым голосом откликнулся он, отступая на шаг назад. – Я вот, того… Моя засранка не тут кантуется? Саммерс, Бобби Саммерс я, – спохватился он и запоздало представился. – Вы звиняйте, что так внезапно, но она, это, про вас много чего рассказывала, вот я и подумал…
– А, вы отец Уиллоу? – смягчилась Тина. И улыбнулась: – Да, она ночевала у меня. Сейчас развозит газеты.
Мистер Саммерс вздохнул, шумно поскрёб давно небритый подбородок – и угрюмо глянул исподлобья. Радужки у него были мутные, водянистые, неопределённого цвета, белки – желтоватые. Вблизи отчётливо ощущался запах перегара с той особенной кисловатой ноткой, которая говорит о глубоком нездоровье.
– Ну, это… Вы тогда моей засранке передайте, чтоб домой возвращалась. Отец я или не отец, а? И, это… скажите ей, что ли, что я извиняюсь.
– Чего? – от неожиданности переспросила Тина.
Мужчина сплюнул себе под ноги, ругнулся – и заковылял вниз с холма, сунув руки в карманы пиджака. На повороте его шатнуло; врезавшись плечом в указатель, мистер Саммерс снова выбранился и тяжело привалился плечом к столбу. Обернулся, заорал через плечо:
– Ну, чего пялишься, пень с глазами? Твою, а… – Мотнул головой, тронулся с места. Голос его осип совершенно, звуки тонули в сгущающемся тумане. – Пусть возвращается, дрянь мелкая, я полночи не спал… Вся в мать, стерву, упокой, Господи, её душу, вот дура-то…
Он удалялся, и его бормотание стихало. Тина постояла немного у калитки – и направилась к дому, где, склонившись над порогом, шелестела, точно плакала, склонённая ива.
Часть мэйнардского прайда во главе с Гекатой, охотящейся на кротов, резвилась в мокрой траве под яблонями. Остальные переваривали завтрак, отсыпаясь в укромных местах. Лишь Королева, как положено царственной особе, восседала на столе, оглядывая свои владения, и урчала, как маленький мотор. В остальных четырнадцати комнатах особняка стояла тишина: гости пока проснуться не соизволили.
«Им же хуже, – подумала Тина, заскакивая в душ. Горячая вода каждый раз доставляла острое, почти болезненное удовольствие – после стольких-то лет еле тёплых омовений. – Сама решу, чем всех кормить».
Когда-то давным-давно этот большой дом с самого утра наполнялся божественными ароматами. Все Мэйнарды были ранними пташками и работу себе выбирали под стать: дед с летним рассветом уходил на почту, отец уезжал в автомастерскую на другом конце города, мама… мама сначала устроилась в банк, но потом уволилась, благо доходы позволяли, и начала «искать себя». Но чем бы она ни увлекалась – гончарным делом, плетением украшений из шёлка, музыкой или иностранными языками, – каждый день начинался с алхимического таинства: под действием её волшебных рук дурацкие рецепты из женских журналов и стандартный набор продуктов из холодильника преображался в дивные кушанья с разных концов света. От рулетов из сладкого омлета и рисовых шариков с начинкой до нежнейшего пудинга и жаренных на сковородке пирожков – чего только не перебывало на столе! Затянувшийся развод ознаменовался периодом пресных каш и холодного молчания. Позже завтраки легли на плечи деда: он предпочитал что-то сытное, убийственно ароматное и подходящее к эспрессо – кофемашину Тина подарила ему на первую же зарплату в библиотеке. Потом, когда под крышей большого дома остался только один человек, утренний приём пищи стал действом исключительно утилитарным – обеспечить себя достаточным количеством калорий, чтобы хватило до обеда, желательно чем-то полезным.
А теперь опять накатило вдохновение – не иначе, пробудились мамины гены.
Тина сама не заметила, когда стала мурлыкать себе под нос детскую песенку про кошек, у которых полные кладовые – «а там окорока, вязанка рыбки, десять кринок молока», и потому мышкам бояться нечего. То ли когда выпекала пышные гречневые оладьи к кофе, то ли когда взбивала яйца для омлета и резала бекон, памятуя о том, что мужчинам, как говаривал дед, надо с утра перехватить что-то поосновательнее… Но в какой-то момент она поймала себя на том, что чувствует иррациональное, уютное счастье.
«Странно… А я думала, что мне нравится жить одной», – пронеслось в голове.
– А вот я! Велик поставила на место, спасибо огроменное! – воскликнула Уиллоу, влетая в кухню. Принюхалась: – Офигеть, как круто, а можно я останусь на завтрак?
Тина скосила взгляд и чуть не рассмеялась: из всего многообразия её подростковых шмоток, девчонка выбрала легинсы дикой кислотно-зелёной расцветки и чёрную тунику в россыпи фиолетовых, жёлтых и голубых феечек.
«Начинаю думать, что розовые рубашки вкупе с обрезанными джинсами – это у неё не от бедности», – подумала Тина, а вслух сказала:
– Не можно, а нужно – я зря готовила, что ли? Кстати, твой отец заходил. Извинялся за что-то и просил, чтоб ты возвращалась.
Уиллоу сразу приуныла.
– А куда я денусь? – пожала она плечами и привалилась спиной к косяку. Поморщилась: – Папаша же без меня пропадёт… Вот только не пойму, за что он извинялся. Вроде насчёт того, что он мою заначку с зарплатой распотрошил, мы уже перетёрли… А, ладно! – Уиллоу махнула рукой. – Пойду растолкаю Кёна, а то он самое интересное проспит. В смысле самое вкусное.
За дело она взялась с энтузиазмом – вскоре сверху послышался грохот, да такой, словно кресло не только опрокинули, но и перевернули пару раз для верности. Потом раздался визг, дробный топот босых пяток по лестнице, отчётливое «шмяк», какое бывает, когда кроссовка попадает в стену, истошный кошачий мяв…
«Альвильда, – с замиранием сердца опознала Тина басовитые ноты. – На хвост наступили. Сейчас будет мстить».
В кухню Кённа, завёрнутый в плед наподобие тоги, и Уиллоу влетели синхронно – и подозрительно резво захлопнули дверь. С той стороны доносилось зловещее рычание, переходящее в шипение. Если не знать наверняка, что там выражает недовольство изящная трёхкилограммовая кошечка, то можно было подумать, что это беснуется разъярённый тигр.
– Обидели даму, – укоризненно вздохнула Тина, подцепила со сковородки кусочек бекона и подула на него, остужая. – Изверги.
– Да она сама кого хочешь обидит!
– Я вообще просто мимо проходила! – Оправдывались они синхронно – хоть смейся, хоть плачь, и рожи строили одинаково невинные. Хозяйку Альвильда калечить не стала, хотя глазищами сверкала на зависть всем ночным монстрам и ломтик бекона из повинной руки взять соизволила далеко не сразу. Потом оттаяла, зафыркала, ткнулась в ноги мохнатым лбом – простила. Омлет за это время стараниями Уиллоу дошёл до нужной кондиции и запросился на стол. Тина отсчитала три тарелки, на четвёртой замешкалась:
– А как там Маркос? Уже почти восемь…
Кёнвальд мгновенно посерьёзнел и прекратил флиртовать с Альвильдой.
– Надо будить, – коротко ответил он. – И лучше, если вы пойдёте со мной.
Что дело предстоит неприятное, стало ясно, когда Кённа на ходу сбросил полосатый плед, а под ним оказались не привычные джинсы с футболкой, а нечто строгое, жёсткое, церемониальное. Всё чёрное – и узкие бриджи, и рубашка, и камзол, и сапоги до колена, только по рукавам змеилась синяя и серебряная вышивка, а воротник был скреплён сияющим лазоревым кабошоном, оправленным в тусклый белый металл. Кто-то другой, наверное, выглядел бы в этом нелепо; но у Тины мурашки пробежали по спине, и сделалось холодно – так холодно, как становится осенью над тёмным омутом.
Река была страшной; она забирала жизни, она текла от начала времён к их концу и помнила очень, очень многое.
Маркос спал на диване в гостиной – расслабленный, безмятежный, сейчас похожий скорее на ребёнка, чем на без-пяти-минут-мужчину из грозной семьи Оливейра. Кёнвальд сел у его изголовья, сдёргивая одеяло почти до пояса; на груди слева у мальчишки виднелся отчётливый отпечаток руки, сероватый, немного похожий на старый-старый шрам.
Уиллоу свистяще выдохнула и притиснула запястье ко рту, кусая саму себя, чтоб не выпустить наружу крик, но с места не сдвинулась.
– Ты слышишь, а я приказываю, – тихо произнёс Кёнвальд и пальцами прикоснулся к его лбу. – Проснись, Маркос, сын Алистера.
Мальчишка вдруг скривился, раскашлялся, словно в лёгких его была вода, – и резко сел, распахивая глаза.
– Я спал на дне реки. – Взгляд у него был испуганный, маловменяемый. – Там было холодно, тихо и… – Маркос моргнул, точно приходя в чувство, и только тогда, кажется, заметил колдуна рядом с собой. – …и страшно. Ты там был.
Кёнвальд сгрёб его за волосы, заставляя обернуться; даже со стороны это выглядело больно.
– Чтобы сбить гончих из плоти и крови со следа, надо перейти ручей, – произнёс он отчётливо; каждое слово точно проворачивалось внутри головы осколком льда и ранило. – Чтобы сбить со следа тени, надо вброд перейти через смерть. Ты упрям и глуп, Маркос Оливейра. Против этого врага нельзя идти, неся в сердце обиду, страх и сомнения.
Губы у мальчишки задрожали, однако он упрямо насупился.
– У меня есть нож. Особенный. От… от бабки Костас.
Кённа ударил его по щеке коротко, без замаха. Тина рванулась вперёд, сама не зная зачем – остановить, удержать, защитить? Но Уиллоу обхватила её руками за талию, лбом утыкаясь в лопатки, безмолвно умоляя: «Не надо, подожди».
– Доставай свой нож, – приказал колдун. – Давай. Попробуй обратить его против меня.
Маркос задышал чаще; глаза у него были на мокром месте, а из носа капало.
– Я не… я…
– Попробую угадать. Ты не можешь этого сделать – потому что ты наг, перепуган и унижен… А ведь я не тень. Я даже не фейри зимней, ночной стороны, из тех, кому достаточно взгляда, чтобы ужасом сковать человеческое сердце. – Голос его смягчился. – Я просто пафосно одетый ублюдок, который оттаскал тебя за волосы и залепил пощёчину, а ты уже трясёшься, как чихуахуа. Стыдно? А стыдиться бы следовало другого. Ты выступил против твари, которая ещё долго будет тебе не по зубам. Ты мог бы погибнуть там, как дурак, или даже хуже – стать такой же тварью. – Кёнвальд приложил руку к его груди; ладонь оказалась куда меньше чудовищного отпечатка. – Опоздай я на минуту – и ты принёс бы очень, очень много горя тем, кто любит тебя. Мало одной бравады для того, чтоб стать героем. Нужно что-то ещё. А вот что – подумай. Время есть.