зднившихся путников… И на рассвете, видно, притомился и решил вернуться под Холм вместе со свитой. Высокий, статный, в расшитом плаще – но без сапог и с венцом набекрень. Смеясь, он вёл под локоть какую-то дочь человеческую. Я был, разумеется, очарован и в помутнении рассудка принял самое верное решение в своей жизни: с холма я бросился опрометью к Королю-Чародею, проехавшись на животе, вцепился руками и ногами в его королевскую ногу и заорал, что если он не возьмёт меня в услужение – я его не отпущу.
Тина представила – и не удержалась от смешка, едва не расплескав шоколад из кружек. Лис в кустах расфыркался, словно понимал каждое слово.
– И что же дальше?
Губы Кёна растянулись в самодовольной улыбке; в глазах появился живой блеск, точно тёплый свет коснулся омутов.
– Прекрасная дева завизжала и убежала. Эйлахан какое-то время пытался стряхнуть меня со своей царственной ноги, но я для верности ещё и зубами в штанину вцепился – голодное детство научило меня, по крайней мере, не упускать добычу. Потом он смирился, обернулся лисом, закинул к себе на спину и умчал под Холм. В слугах великий Эйлахан, конечно, не нуждался. Так я стал учеником чародея.
Напряжение, которое поначалу пронизывало даже воздух в саду, спало, и Тина отважилась наконец опуститься на траву под вишнями. Передала Кённе чашку с горячим шоколадом – он принял подношение с небрежным, неосознаваемым достоинством принца в изгнании, который остановился утолить жажду у простецкого деревенского колодца в жаркий день.
– А что было потом?
– О, много чего, – улыбнулся Кёнвальд. – Эйлахана можно описать двумя словами: добрый и весёлый. Но это доброта и весёлость фейри, для человека они не всегда во благо. Моё ученичество началось с того, что он умыл меня, нарядил в лучшие одежды и усадил на чёрного коня в серебряной сбруе, сам же обрядился нищим и пошёл пешим, держась за стремя. За год мы объехали почти всю страну, стучались и в бедные дома, и в богатые… Эйлахан жестоко наказывал спесивых, льстивых и жестоких хозяев и щедро награждал тех, кто относился равно ласково к нам обоим. Я же понял к концу путешествия, что между людьми по большому счёту нет разницы, а поучения старших не всегда правдивы: человек нуждающийся не станет сразу благочестивым только оттого, что ему есть нечего, а достаток не обязательно развратит. Ещё я разучился стыдиться, бояться и лгать; тогда Эйлахан решил, что я готов наконец к серьёзным делам, и начал учить меня колдовству.
Шоколад Кённа пил медленно, осторожно, дул на него перед каждым глотком – и зябко грел пальцы о чашку. Рассказ он вёл странно – порой нелогично, очень интимно и отстранённо в то же время; так течёт река – то быстро, то медленно, то грохочет на порогах, то задумчиво умолкает. О проказах Эйлахана он говорил так, словно это было только вчера, о своих чувствах – так, словно читал книгу, написанную кем-то другим. Тина часто не могла удержаться от смеха, но в горле у неё постоянно ком стоял, как на похоронах.
Двойственное ощущение; мучительное.
– Вот примерно в таком духе прошло лет двести, – внезапно произнёс Кёнвальд, на полуслове прерывая занимательную историю о том, как он по заданию учителя за ночь спрял стог соломы в золотую пряжу, чтобы удачно выдать замуж добрую и смышлёную дурнушку. – Однажды я заглянул в омут и увидел, что на меня пялится всё тот же тощий мальчишка, только волосы у него стали седыми как снег. Конечно, я возмутился и потребовал у Эйлахана ответа: мол, не его ли рук это дело. Он отпираться не стал, обещал снять заклятье, только промолвил печально: «Лучше бы ты оставался ребёнком, ибо всякая женщина, которую ты полюбишь не как сестру или мать, разобьёт тебе сердце».
Тина похолодела, сама не понимая отчего.
– А ты? – спросила она тихо.
Кённа усмехнулся – и бледным языком слизнул шоколадный подтёк с ободка чашки.
– Разумеется, я ответил, что не собираюсь никого любить. Видимо, два века – слишком малый срок, чтоб набраться ума, если всё это время заниматься исключительно учёбой. Но не прошло и пяти лет, как я безоглядно влюбился… В женщину по имени Гвенда, предназначенную в жёны другому человеку. Лучшему другу Эйлахана.
Перед глазами у Тины замелькали книжные страницы.
– Ох…
«Прямо Гвиневра, Ланселот и король Артур».
– Не вздыхай с ужасом, Тина Мэйнард, – улыбнулся Кёнвальд беспечно, вытягиваясь на траве. Опустевшие чашки сами собой покатились по ночному саду, подпрыгивая на кочках – прямо к порогу, к приоткрытой щели, держа путь, очевидно, на кухню. – Я был тем ещё высокоморальным засранцем, а потому никого не подвёл, не предал и не соблазнил – страдал исключительно в одиночку. От учителя разве что отдалился, а это была непростительная ошибка… Возможно, будь я поблизости, всё бы сложилось иначе. Ты читала сказку о лисах графства Рэндалл? О графе Валентине и его друге-чародее?
Тина рассеянно кивнула, кутаясь в плед, хотя никакого холода не чувствовала.
– Да. – И зачем-то уточнила: – В расширенном варианте, с учеником чародея и расчленёнкой в конце.
Она прикусила язык, вовремя сообразив, что для участника событий выбрала не самые деликатные слова. Кёнвальд закрыл глаза. Губы у него побелели.
– Я не знаю, какая версия истории вошла в легенды, их немало ходило потом. Но в жизни… в жизни это было море крови. Они не щадили никого, королевские солдаты. Одну служанку, молоденькую совсем, обезглавили прямо на кухне, и голова у неё свалилась в очаг. Мальчишку, который помогал на конюшне, затоптали конями – а он-то что сделал? Немой был, не понимал ничего. Не знал даже, наверное, кто вообще в стране король… Гвенду, конечно, одной из первых убили. Она вышла защищать замок, как воин – с мечом в руках. И… – Он сглотнул и накрыл глаза тыльной стороной ладони. – Наверное, руки ей отрубили поэтому. У меня не то что сердце разбилось – дыра развезлась в груди, причём размером с Тисовый Омут. Я искал хоть кого-то живого, на ком злость сорвать, но всё уже было кончено: враги повержены, замок изрядно разрушен. А единственный, кто мог бы хоть что-то изменить, сидел на берегу реки над телом бездыханного друга.
– Валентина?
– Валентина Рэндалла, да, – выдохнул Кённа. – Я говорил ведь, что Эйлахан был весёлым и добрым? Так вот, тогда я впервые увидел его не таким. И сделал… наверное, глупость. У меня в руке было ожерелье Гвенды, тринадцать чёрных бусин и семь белых. И до того, как Эйлахан успел что-то предпринять, не знаю, реку осушить вместе с её жадным Хозяином, или наслать тысячу бедствий на королевство, или истребить род людской… В общем, пока не случилось непоправимое, я бросил это ожерелье, самое дорогое, что было у меня тогда, на берег реки. Хозяин тут же почуял жертву, потянулся за ней… – Он осёкся.
Тина перевернулась набок. Ей хотелось обнять Кёнвальда или хотя бы придвинуться к нему, но она не могла, словно между ними появился невидимый барьер, и страшно было разрушить хрупкое равновесие.
На траву ложилась роса. Становилось зябко.
– Ты его убил?
Кёнвальд привстал, опираясь на локте; приоткрыл глаза – они полыхнули потусторонней синевой.
– О, этого было бы мало, Тина Мэйнард. Я отнял не его жизнь, но суть и присвоил её – саму реку, от истока до устья, со всеми притоками и ручейками. Отыскал графского первенца – живого; отыскал сердце Валентина – мёртвое… Готов был собственную жизнь положить, чтоб спасти хоть кого-то ещё, но тут Эйлахан наконец пришёл в себя. Друга он спас великим колдовством, которое вошло в историю, и повторить его никто не смог: он разделил своё сердце надвое. А я… я вдруг понял, что не могу покинуть реку.
Профессия библиотекаря и тысячи с жадностью проглоченных книг привили Тине навык, почти утерянный ныне: в то время когда большинство людей читали, увы, мимо строк, она умела читать между. И пока Кёнвальд вёл свой сбивчивый рассказ, то перескакивая на несколько веков вперёд, то возвращаясь к истоку, она выстраивала цепочку причин и следствий, восстанавливая реальную историю.
…Кённа повзрослел среди фейри, обучился удивительным вещам, заработал себе звучное имя и отчасти перенял способ мышления своих воспитателей. Однако фейри он не стал. До поры до времени роли это не играло, но в роковой момент стало той самой соломинкой, что переломила спину лошади. Когда он в отчаянной попытке спасти хоть кого-то, не умножая жертвы, отобрал бразды правления у Хозяина Реки, то случилось непоправимое: невероятная мощь, которая текла от истока к устью, бурлила на порогах, дремала в омутах – вся она разом хлынула в Кёнвальда. А как человеку, пусть и необыкновенному, вместить целую реку? Совершить такое можно, лишь безжалостно расчистив место внутри себя; отказавшись от человеческой сути, от личности, от судьбы…
Не каждый на это способен. Кёнвальд не смог; он запаниковал. Если б кто-то разделил с ним ношу подобно тому, как Эйлахан разделил надвое своё бессмертное сердце фейри, вложив половину в помертвевшую грудь друга… Но не было никого рядом.
– Я и опомниться не успел, как начал исчезать, – глухо произнёс Кённа, глядя на собственные сжатые кулаки. – И на моём месте стал появляться кто-то… кто-то… Но Эйлахан сказал: «Укроти реку!»
– И ты?..
– Укротил, – без тени иронии ответил он. И посмотрел в упор – нечеловеческими глазами; от этого взгляда затылок становился лёгким-лёгким, а в ушах начинало звенеть, как на большой высоте. – Для могущественного колдовства нужна вещь, которая дорога заклинателю. Ожерелье Гвенды всё ещё лежало на берегу. В семь белых камней я заключил семь благих воспоминаний, и они усмирили гнев реки, очистили её. В тринадцать чёрных камней я поместил тринадцать горестных воспоминаний, и они сковали реку. Эти двадцать бусин я обратил в двадцать мостов. Чёрные сдерживают силу; если высвободить её, то никакой враг не устоит передо мной, и одно половодье омоет город так, что ни единой тени не останется. Но река выйдет из берегов, и люди пострадают.
Тина вспомнила объявления в газетах и сглотнула.