– Ну, а некоторые пока последят за домом, кошками и холодильником. – Уиллоу напоказ зевнула. – Развлекайтесь, дети мои. А я буду страдать, жрать мороженое ложками и пялиться в телевизор. О, кстати, рекомендую взять то, что нам с Маркосом не пригодилось, к сожалению, потому что вечер закончился слишком рано.
– Уиллоу!
Они с Кённой воскликнули одновременно, даже интонации были одинаковые, словно у давно и безнадёжно семейной парочки. Девчонка невинно хлопнула ресницами:
– Не знаю, о чём подумали вы, а я про тёплую толстовку с капюшоном. Ветер-то северный, а солнце уже село.
Она оказалась абсолютно права.
Похолодание в самом начале лета после опустошающей жары не было, разумеется, неожиданным. Редкий год обходился без того, чтоб со стороны моря, от Сейнт-Джеймса, не пригнало вереницы туч в самый неподходящий момент – обычно перед выходными, когда горожане только-только начнут привыкать к жаре и планировать пикники на открытом воздухе, а мэрия установит дату традиционной благотворительной ярмарки. Но одно дело – дожди, а другое – пронизывающий ветер, точно залетевший прямиком из позднего безнадёжного октября.
Тина подготовилась основательно и вытащила из осеннего отделения платяного шкафа сосланные туда с началом тёплого сезона плотные джинсы, высокие походные ботинки на шнуровке, тонкую шерстяную водолазку и стёганый жилет с пухом. Теоретически такого обмундирования должно было хватить даже для самого промозглого дня, при этом оно не стесняло движений, позволяло комфортно закинуть спутнику руки на шею, дабы не свалиться, или хорошенько, с размаху, дать пинка условному врагу.
На практике у неё ужасно мёрзли уши.
– Т-ты никогда не простужаешься после п-полётов? – спросила она, заикаясь, сразу после приземления в заросшем саду на окраине.
Кённа пижонским жестом откинул с лица прядь волос и покровительственно улыбнулся:
– Любой ученик колдуна первым делом познаёт три великих премудрости: не мёрзнуть, не тонуть и… гм. – Он кашлянул и поскучнел.
– И? – заинтересованно обернулась Тина.
– И не гореть на костре, – нехотя ответил он. – И звучит это куда приятнее, чем чувствуется. Подойди ко мне.
– Жечь будешь?
Вместо ответа Кёнвальд привлёк её к себе, привстал на мыски – и коротко дохнул в ухо. Тина коротко ахнула – в ночной тиши это прозвучало как саундтрек к фильму для взрослых; по телу прокатилась волна жара, затем слабости, но совсем короткая, и от озноба не осталось и следа.
– Не так романтично, как отогревать возлюбленную поцелуями. – Уголки губ у Кённы многообещающе дрогнули. – Но зато гораздо быстрее. А теперь идём.
Если сад в полумраке, редеющем от волшебных фонарей, ещё обладал неким очарованием дикости, запущенности, то дом с обвалившейся крышей в глубине за деревьями производил гнетущее впечатление. Уже шагов за двадцать от него несло сыростью, затхлостью; деревянные стены и перекрытия прогнили, пол вовсе провалился. В первой же комнате вещи лежали грудой мусора в углу – старая одежда, обломки кресел, разбитый телевизор с пузатым экраном. Вторая, видимо спальня, выглядела почище, там даже можно было ступать ногами, а не плыть по воздуху. Но от узкой, видимо девичьей или детской, кровати остался один каркас, некогда весёленькие обои покрылись концентрическими кругами плесени. Под окном стоял огромный пустой ящик из стекла, с металлическими ржавыми скобами – видимо, аквариум. Внутри когда-то пауки навили сетей, но затем и сами сгинули, и рваные, пыльные полотнища колебались теперь в пустоте от неощутимых почти движений воздуха.
– Бр-р… – передёрнула плечами Тина. – Настоящий дом с привидениями.
– Я помню его другим, – откликнулся Кёнвальд тихо. Лицо у него немного исказилось, точно от боли – почти незаметной, однако неустранимой. – Холмы и Корона, какой у неё был голос, как она пела над пяльцами…
Горло точно невидимая ладонь стиснула; пришлось сглотнуть.
– Кто?
– Одна женщина, – с нежностью произнёс он. Быстро глянул искоса – ожёг синим пламенем: – Давно, очень давно. Пришла на берег реки за приданым, готова была обменять на миску жемчуга долгие ночи и нежные ласки. Такая красивая – и по уши влюблённая в какого-то спесивого болвана. Жемчуга я ей насыпал полный подол, что мне, жалко, что ли… И попросил заштопать мне рубашку. И, хотя зачаровать иглу с ниткой было бы куда быстрее, я приносил свои рубашки ещё не раз.
Кёнвальд явно рассказывал о старых временах, довоенных; но дом выглядел покинутым лет тридцать назад, не больше.
«Значит, у неё были дети, – думала Тина, переводя взгляд с каркаса кровати на аквариум, с пробитого подоконника – на испятнанные стены. – Которые жили здесь. И внуки… Получается, спесивый болван всё же польстился на жемчуг? И та женщина потом не жалела?»
Хотелось задать с десяток вопросов разом, а сквозь онемевшие непослушные губы удалось протолкнуть только один:
– Как её звали?
Кённа коротко выдохнул и опустил ресницы.
– Не помню, – сказал он ровно. – Дело было давно.
– Мне очень жа…
– Не надо. Всё-таки я не изысканный принц-фейри, который может покрыться ржавчиной или вовсе истлеть от тоски, – улыбнулся Кёнвальд вполне искренне, хотя глаза у него оставались холодными и слишком яркими; синева пылала так, что казалось, ресницы вот-вот вспыхнут. – Я в достаточной мере бесчувственное бревно, чтобы плыть по течению, пока обстоятельства благоволят. И всегда выбираю жизнь.
Тине захотелось его обнять – остро, почти до фантомной боли в пустых руках; сдержаться удалось только чудом.
«И я ведь не собираюсь его жалеть или унижать сочувствием, – подумала она, кусая губы и молча следуя за ним в другую комнату. – Боже, я себя чувствую так, словно открыла многотомник на середине. И знаю, что мне отведена только одна глава».
На секунду… даже на долю секунды возникла вдруг мысль: а хорошо б, если бы его история закончилась одновременно с моей, да? Появилась – и испугала до тошноты, до кислого привкуса во рту. Но Кённа словно бы ничего не заметил. Он галантно подал руку – в последней комнате полы совсем сгнили, и пришлось вновь прибегнуть к магии и воспарить над постылым бытом в буквальном смысле – и потянул за собой.
Там оказалось пусто – окончательно и бесповоротно, без пыли, без мусора, без плесени даже. Голые, ободранные стены, почерневший потолок, зев камина в противоположной стене. К нему-то Кёнвальд и потянулся, как магнитом притянутый.
– Здесь была плита, – нахмурился он, проводя рукой над решёткой. – Там стояли часы, фарфоровая статуэтка – вроде как пастушок, а на самом деле моделью, конечно, был я. И ваза с жемчугом… Лисы с ними, с безделушками, не жалко. Но камень забрал явно кто-то осведомлённый.
– Тени?
Кённа на мгновение сжал губы – так, что они побелели.
– Возможно. Если б тени действовали самостоятельно, я бы только посмеялся над твоей версией: слишком умно для них. Но если прежний хозяин реки в деле… О, это меняет всё. Уходим отсюда, Тина Мэйнард. Этот дом теперь – пустая раковина. Сокровище забрали до нас. Если не считать убежище ведьм Шеннон и твоё родовое гнездо, то осталось ещё два места… Ах, да, и Маккой ещё. И, боюсь, что там нас тоже могут ожидать неприятные сюрпризы.
Второй дом Кёнвальд искал долго и упорно, бродя кругами по пустырю. Наконец разозлился, почти сердито отбросил Тину от себя… «Почти» – потому что упала она прямо на пружинистую подушку тумана.
– Ну-ка, ну-ка, посмотрим, – прошептал речной колдун. Волосы у него пылали в ночи расплавленным серебром и топорщились вокруг головы, словно одуванчиковый пух, только смеяться над этим никак не получалось. – Эдна Харрис! К клятве твоей взываю! Ты клялась на веретене, ты имя своё мне открыла – так ответь; быть кудели нитью, далеко нить протянется, а всё же конца не миновать. Ответь! Именем твоим заклинаю – Эдна Харрис, моё же имя порукой станет – Кёнвальд!
Голос, тихий поначалу, окреп, а после загрохотал; последнее слово прозвучало в унисон с громом, гулко раскатившимся по низким облакам. Тина рефлекторно сжалась в комок, закрыла уши руками, но не зажмурилась – и потому успела заметить, как от пижонских кроссовок речного колдуна разбегаются в разные стороны сияющие нити, словно трещины по льду.
Их было восемь.
Пять из них вели на городское кладбище и ныряли в бурьян, под выщербленные могильные плиты – большей частью безымянные, но на одной сохранилось имя, мужское причём, и даты, разделённые ошеломительно коротким промежутком. Затянутый вьюнами ангелок с отбитыми крыльями трубил в невидимый горн, и по серым гранитным щекам стекали чёрные слёзы: он оплакивал ребёнка, погибшего на четвёртый год после рождения.
Ещё одна нитка уводила к шоссе и там обрывалась под деревом, рассохшимся чёрным вязом. Кённа положил руку на растрескавшуюся кору, постоял с полминуты, закрыв глаза, и тихо сказал:
– Это висельное дерево, пойдём отсюда.
Седьмая нить уводила в городской колумбарий, и туда Тина даже заходить не стала – помялась у входа, пока Кёнвальд осматривал урну.
Восьмая…
Восьмая и последняя нить упиралась аккурат в недостроенный кинотеатр на пустыре.
– Её род угас – за три поколения, едва пережив войну, – выцветшим голосом произнёс Кённа, издали глядя на голые бетонные перекрытия. – Её дом сравняли с землёй. Я бы подумал, что это всего лишь злая человеческая судьба, но камней нигде нет, даже осколков… Кровь Харрисов извели подчистую. А ведь я всё время был рядом. И не видел ничего. Ни-че-го.
– Это не твоя вина.
– Нет. – Он усмехнулся. Мелкие, ровные белые зубы опасно блеснули в синеватом свете колдовских фонарей. – И я собираюсь выяснить, кто приложил столько сил ради уничтожения моих вассалов.
Он не сказал – «друзей», но это слово витало в воздухе.
А Тина думала о другом. О том, что до определённого момента род Мэйнардов процветал – богатый, многочисленный; у её прадеда, Эстебана, было двое братьев и три сестры. Все они прожили интересные жизни, зачастую очень долгие… Из следующего поколения долгожителем стал только дед, его сестра погибла довольно рано.