– Но ведь не все же зрители… – начал Прохор, сбитый с толку.
Чигринский, утомленный собственной страстной речью, зевнул и прикрыл рот рукой.
– Ну, допустим, не все, а девяносто девять из ста – так тебе легче? В любом случае получается, что искусство в России всегда существует не благодаря, а вопреки. Да! Публика нас не понимает, да мы ей и не нужны по большому счету; власть не знает, что с нами делать, но на всякий случай пытается приручить, хотя тоже не знает, зачем ей это нужно. И в конце концов, – добавил Чигринский словно про себя, – нам не остается ничего, кроме кельи, старого пианино и музыки, если она есть. Главное, чтобы она была, и тогда на все остальное можно махнуть рукой.
Он закрыл крышку, собрал листы с нотами и прошел мимо озадаченного Прохора к выходу. «Неужели он так из-за Ольги Николаевны расстроился? – думал слуга. – Да нет, не может быть…»
Чигринский чувствовал, что он стоит на распутье, что от того, на что он решится сейчас, будет зависеть вся его последующая жизнь. И герой его – это он ощущал ясно – тоже стоял на распутье, раздираемый страстями; уже увертюра ясно показала композитору, куда все клонится. «Надо бы посоветоваться с Алешкой… Эх, какая незадача, что он сейчас за границей!»
И надо же было такому случиться, что первый человек, которого Чигринский встретил в особняке баронессы Корф (куда композитор все же отправился, предчувствуя отчаянно скучный вечер), оказался именно поэтом Алексеем Нерединым.
– Алешка, черт! – только и мог выговорить Чигринский. – Когда же ты вернулся?
– Когда? Представь себе, вот соскучился по родине и приехал…
– Ах да! Русские березы… – томно закатила глаза какая-то дама из числа гостей.
– Нет, сударыня, родина – это не только березы и даже не контур на карте, – твердо ответил Нередин. – Родина – это все!
Не утерпев, Чигринский утащил поэта в угол и там без всяких околичностей сообщил ему, что он собирается написать балет… да, пожалуй, балет… и ему позарез нужно либретто.
– Дмитрий Иваныч! Помилуй, я никогда не сочинял либретто…
– А я – балетов! Значит, сработаемся…
Нередин, не выдержав, расхохотался.
– О чем балет-то? Ты хоть примерно представляешь себе сюжет?
– Сюжет… гм… сюжет… – закручинился Чигринский. – Это, видишь ли, история человека… которого осадили со всех сторон… Гхм! Что ты так смотришь на меня?
– Нет, Дмитрий Иваныч, так дело не пойдет, – покачал головой Нередин. – Ты и сам не хуже меня знаешь, что балет – это самая искусственная форма искусства… Публика привыкла к сильфидам, к феям, к сновидениям, в которых являются дочери фараона…
– К черту сильфид! – вспылил Чигринский. – И сновидения тоже!
– Ладно-ладно, не горячись… Твой герой, кто он? Какой-нибудь принц?
– Зачем мне принц? – в изнеможении спросил Дмитрий Иванович, утирая пот. Он уже был не рад, что вообще завел этот разговор.
– Герой в балете почти всегда принц. Но если нет, тогда, может быть, он поэт?
– Поэт… поэт… – пробурчал композитор, морща свой большой лоб. – Хорошо. Пусть будет поэт… Мгм… Алеша! А у тебя нет какой-нибудь, понимаешь, истории… или баллады…
– Честное слово, нет… Может, посмотреть у Жуковского?
– Э, нет! Не хочу…
– Почему?
– Не хочу строить свой балет ни на Жуковском, ни на Пушкине, ни на Гофмане… Пушкин – это прекрасно… и Гофман – это прекрасно… но в музыке, понимаешь, это все костыли, на которые мы опираемся из страха, что иначе публика нас не поймет…
– Кто это тут говорит о балете? – вмешался в беседу друзей чей-то рокочущий бас. – Никак Дмитрий Иванович, голубчик?
Чигринский обернулся и увидел высокого, дородного господина лет сорока, с маленькими, глубоко посаженными глазками. Воинственно выпятив черную бороду и заложив большие пальцы рук в карманы, здоровяк снисходительно поглядывал на композитора с высоты своего немалого роста.
Это был Илларион Петрович Изюмов, которого, собственно говоря, Амалия пригласила на вечер с одной целью – разузнать, не известно ли ему что-нибудь о гибели Ольги Верейской. Но Илларион Петрович признал факт знакомства с Ольгой Николаевной, лишь когда ему были предъявлены написанные его рукой письма.
Припертый к стенке, он мямлил, что Ольга Верейская была милейшей души человеком, но при этом замучила его своими требованиями, и закончил мольбой ничего не говорить его жене. В последние дни Изюмов с Ольгой Николаевной не виделся, не переписывался и понятия не имел о том, что с ней могло случиться.
Само собой, после разговора с хозяйкой дома, оказавшейся в курсе его интрижки, композитор пребывал в прескверном настроении, и, едва увидев Чигринского, тотчас же решил, что нахальный собрат, не понятно почему пользующийся всероссийской славой, заплатит ему за все.
– Хм! Стало быть, ваших песенок уже вам стало мало? – снисходительно вопрошал Изюмов, нет-нет да поглядывая краешком глаза на обступивших их гостей и проверяя, слушают ли.
– Кому мало, а кому и песенку сочинить не под силу, – парировал Чигринский. Дамы заулыбались и стали кокетливо обмахиваться веерами.
– Ну вы мечтайте, молодой человек, мечтайте, – гнул свое Изюмов. – Вот когда мою оперу поставят в Мариинском…
– Как в Мариинском? – удивился кто-то из гостей. – А нам говорили, что в Большом…
Илларион Петрович прикусил язык, кляня себя за болтливость, но было уже поздно. Дело в том, что он действительно собирался подписать договор с Большим, но тут его работой заинтересовались в Мариинском, и Изюмов воспользовался ситуацией, чтобы потребовать у москвичей увеличения гонорара. А чтобы в Большом не стали долго раздумывать, он приехал в Петербург и сделал вид, что всерьез ведет переговоры с другим театром…
– Как поставят, так и выставят! – отчетливо произнес Чигринский.
В толпе гостей вспорхнул смешок. Изюмов побагровел.
– Для человека, который даже не имеет специального образования, вы на редкость нахальны, господин Чигринский!
Этот довод Дмитрий Иванович слышал сотни, если не тысячи раз, но именно сегодня он отчего-то завелся и вспыхнул, как порох.
– Чушь! Искусство принадлежит всем… Вы думаете, что оно покорится вам, если вы кончали консерватории и получали бумажки о том, какие вы образованные, а я говорю: нет! Школа, образование – это все прекрасно, но, если нет таланта, а вы рветесь сочинять… это все равно что пытаться испечь хлеб без муки!
Изюмов понял, что тут ему Чигринского не пробить, и принял решение зайти с другой стороны.
– Искусство принадлежит всем – надо же, какая новость! Да вы революционэр, батенька! – промолвил он, налегая на «э» и с фальшивой скорбью качая головой.
В воздухе запахло нешуточным скандалом. Гости приободрились: вечер у баронессы Корф выходил гораздо более интересным, чем они думали вначале. Чигринский стоял, выставив ногу вперед и сверкая глазами, и был он одновременно устрашающ и прекрасен. Медведь, чистый медведь, мелькнуло в голове у Амалии; если присмотреться, то заметно, что при ходьбе он даже слегка косолапит. И еще она подумала – смутно, но все же подумала, – что покойная Оленька Верейская была, судя по всему, на редкость глупа, раз не сумела оценить такого человека.
Увы, на самом интересном месте спора хозяйке дома пришлось отлучиться, чтобы пойти встречать некоего князя, который почтил своим присутствием ее вечер. Когда Амалия вернулась наверх, корабль Изюмова, судя по всему, получил пробоины ниже ватерлинии и бесславно шел ко дну, в то время как корабль Чигринского и не думал сдаваться.
– Признайте же в конце концов, что большинству людей, как бы это ни было прискорбно, искусство вообще не нужно! – кричал Изюмов, из последних сил пытаясь остаться на плаву. – Предложите любому выбор – бутылку водки или пойти слушать музыку, – сколько выберет музыку? Один из десяти? Один из ста? Вот то-то же! Не стройте себе иллюзий! Искусство – это то, к чему человечество шло веками, тысячелетиями, и не надо думать, что каждый будет в состоянии вообще понять, что это такое!
– А я говорю, – кричал Дмитрий Иванович, азартно сверкая глазами, – что даже в пещерах, где жили эти… как их… первобытные, употреблявшие друг дружку в пищу, находят рисунки невероятной красоты! Потому что во все времена есть люди, и есть масса! Надо дать человеку возможность быть человеком!
– Ха! Дать вы можете что угодно, только вопрос, пожелает ли ваш человек этим воспользоваться!
– А вот мы сейчас проверим! – объявил Чигринский, которому не то что море, а и океан был в это мгновение по колено, и даже небо. – Водка против музыки, и кто кого… Госпожа баронесса, у вас ведь есть водка? Есть? Вот и прекрасно! Попросите подать ее… не знаю… куда-нибудь в другую комнату, а я пока перейду туда, где стоит ваш замечательный крокод… я хотел сказать, рояль… Прошу вас, дамы и господа! Не стесняйтесь! Водка – прекрасная вещь, если употреблять ее в меру, как сказал наш полковой врач… он-то, кстати, меры не соблюдал, но умер вовсе не от пьянства, а от воды, потому как утонул однажды при переправе… Ирония судьбы, да-с! Итак: водка против музыки! Господин Изюмов уверяет, что мне ничего не светит… не так ли, Илларион Петрович? Вот мы и проверим, прямо сейчас проверим, дамы и господа!
Это был не человек, а какой-то вихрь, и гости не успели опомниться, как, увлекаемые им, оказались в комнате, где цвели экзотические растения и стоял зеленый рояль. Миг, и Чигринский уже уселся за инструмент, откинул крышку – и из-под его пальцев полилась музыка.
Гости, присутствовавшие на том вечере, позже утверждали, что в жизни им доводилось слышать и Рубинштейна, и Гофмана, и других известных пианистов, но так, как играл тогда Чигринский, не играл никто из них. И рояль был уже не рояль, а словно несколько инструментов сразу, потому что звуки, которые из него порой извлекал Дмитрий Иванович, были под силу скорее флейте, гобою или даже арфе; и сам Чигринский был уже не тот медведь, которого они видели несколькими минутами раньше – то в нем трепетала душа бабочки, то он превращался в огонь, то мчался, как стремительный поток, сметая все на своем пути. Все ушло, все отступило, не было больше ни жизни, ни смерти, ни боли, ни страданий – ничего, кроме музыки; и в какое-то мгновение все почувствовали, как рояль взмыл ввысь вместе с волшебником, который сидел за ним, и вслед за ними оторвался от земли весь огромный дом, в котором они находились. Он летел над Петербургом, поднимаясь все выше и выше, и сами они – те, кто сидел, кто стоял, кто застыл на месте, боясь пропустить хоть один звук – вопреки всем законам тяготения воспарили к небесам. Их души реяли под звездами, качаясь на волнах божественной мелодии, далеко, далеко от земли, и это вовсе не было страшно – это было прекраснее всего, что только можно себе вообразить.