ящего, видимого бога, и пытались связать их веру с постыдными предметами, церковные апологеты оклеветали просветителей, объявив их разрушителями, не знающими ничего святого, и приписав им всевозможные низменные мотивы. Церковники могли говорить все это в очень удобных для них условиях, потому что реакция, воцарившаяся в Европе после поражения Французской революции, весьма затруднила выражение каких-нибудь других взглядов: как всегда, они опирались на власть, и сами были властью. Радикальный поворот в человеческих верованиях, который принесло Просвещение, заслуживает пристального внимания.
Прежде всего, я хочу навсегда отказаться от слова «религия». Пусть это старое слово останется связанным с верой в сверхъестественные силы, то есть в чудеса. И пусть человеческая вера, не принимающая чудес и согласная с законами природы, больше не называется религией; я не буду больше говорить – даже в кавычках – о «религии Прогресса» или «религии Человечества». Но я не отказываюсь от слова «вера», употребляя его в определенном выше смысле. Ни один верующий в какого угодно бога не признáет такую веру религией, и мы без сожаления отказываемся от этого имени. Но мы помним, что идеи гуманизма зародились в лоне великих мировых религий, и от этого наследства не отказываемся. Это наследство мы называем гуманизмом.
Вера в прогресс, то есть вера в человеческий разум, сменившая веру в бога в умах мыслящих людей, означала великий акт освобождения от поработивших человека произведений его собственного воображения. Уже в древнейшие времена некоторые люди догадывались, что боги – всего лишь фантастическое изображение тех или иных свойств человека. По сообщению одного из «отцов церкви» Евсевия, египтянин Санхуниатон пытался истолковать мифы своих соплеменников как поэтизированные истории некогда живших героев, которые были попросту людьми. То же утверждал в третьем веке до нашей эры грек Евгемер, от которого пошло направление истолкования мифов, именуемое «евгемеризмом». Например, неверующий историк религии Ренан полагал, что Иисус Христос в действительности существовал, но был не сын божий, а просто добродетельный, во всех отношениях образцовый человек; это несомненный евгемеризм. Очень рано, в шестом веке до нашей эры, греческий философ Ксенофан учил, что боги созданы людьми «по своему образу и подобию» (а не наоборот, как говорит Библия); вот прозаический перевод его стихов: «Смертные люди воображают, что боги были рождены, как и мы, что они имеют облик, одеяние и язык. Но если бы рогатые скоты и львы имели руки, умели рисовать и ваять статуи, то животные создали бы богов по своему образу, так что боги лошадей были бы как лошади, а боги быков – как быки».
И в самом деле, все народы представляют себе богов наподобие самих себя; например, боги черных были тоже черны (а дьяволов они изображали белыми, вероятно, по контрасту). Но и Ксенофан верил еще в единого, невидимого бога, обитающего в небесах. Ясное понимание великого маскарада религии, изображающего в боге идеальные качества человека, принадлежит Людвигу Фейербаху. Вероятно, вы помните, какое потрясающее, освобождающее действие произвела на молодого Герцена его книга «Сущность христианства», о чем он так вдохновенно рассказал в своих воспоминаниях. А между тем эта книга написана все еще старомодным гегельянским языком, использующим унаследованную от христианства терминологию, так что нынешний неискушенный читатель, может быть, не сразу догадается, что перед ним решительный атеист. Фейербах возвращает Человеку все его качества, которые тот отделил от себя и подарил своему богу. Отныне бог окончательно упразднен: он не только отвергнут человеческим разумом, но и разоблачен как переодетый Человек.
Вера в человека предполагает, что человек способен жить и действовать без бога, полагаясь на свой разум. С точки зрения всех религий это величайшее заблуждение. Христианская религия особенно подчеркивала, что «человек слаб и подл», как говорит у Достоевского Великий Инквизитор. Человек должен чувствовать себя жалким грешником, ни на что не способным без воли божьей, должен всю жизнь страшиться своего Господа и уповать на его милость, здесь и там – в потустороннем мире. Это глубоко рабская психология, переносящая на небесного господина те чувства, какие раб испытывает к своему земному хозяину. Никакие ухищрения богословов не могут снять с религии этой печати рабства, столь явственной в Ветхом Завете. Основой религии всегда был страх божий, и где этого страха больше нет (как нет его в окружающем нас, достаточно жалком обществе), там нет и религии. И как раз вера человека в свои силы, означающая его космическое бесстрашие, особенно ненавистна христианской церкви. Епископ Боссюэ считал такую веру прямо тождественной ереси. Напомню еще раз его определение еретика: «Еретик – тот, кто доверяет своему разуму и руководствуется собственным мнением». Читатель не должен думать, что это ироническое преувеличение; это подлинное определение ереси, извлеченное из векового опыта церкви. Кто доверяет своему разуму, тот потерян для религии – что бы он ни утверждал, и во что бы он ни верил.
Ясно, что такая революция в человеческом мышлении и чувствовании дается нелегко и происходит не скоро. Для утверждения христианства потребовалось несколько столетий, и даже Реформация, покончившая не с самой религией, а лишь с грубыми видами идолопоклонства, стоила Европе великих усилий. Христианство проложило себе дорогу через великие ереси, угрожавшие заменить его другими религиями, а Реформация вызвала Контрреформацию и бесконечные религиозные войны. Вера в человека – которую мы раньше называли верой в прогресс, а дальше будем называть гуманизмом – тоже проходит тяжелые испытания. Она прошла уже через великую ересь «коммунизма», а теперь переживает реакцию «консерватизма». Я вижу двуглавого орла на монетах, трехцветные флаги на улицах, и мне кажется, что это дурной сон. Но это не сон, а смешные символы реакции отсталого человеческого духа; отсталость эта совсем не смешна, и утешает меня лишь ее очевидная глупость. Враги разума, как свидетельствует история, не всегда были его лишены.
4. Цель культуры
Целью любой культуры является человеческая личность. Культура создает человека. Из аналогии, уподобляющей историю культуры истории биологического вида, можно было бы заключить, что целью культуры является ее самосохранение, – если употреблять слово «цель» в его биологическом, то есть условном смысле. Но эволюция в действительности не имеет целей; цели ставят себе только люди. Люди, принадлежащие некоторой культуре и осознавшие себя ее творцами, могут спрашивать себя, какие цели они намерены поставить перед нею; и здесь уже слово «цель» употребляется в его прямом смысле, в котором оно и понимается дальше. Какова же может быть цель культуры?
Целью культуры может быть только воспитание человека. Я имею в виду отдельную человеческую личность, свободное развитие, счастье и совершенство которой является высшей ценностью гуманизма. Поскольку человек может жить только в обществе людей, это значит, что общество должно быть устроено и должно всегда устраиваться так, чтобы способствовать развитию отдельного человека; сочетание условий этого развития называется воспитанием. «Цель» в биологическом смысле, то есть простое сохранение культуры, не является ценностью гуманизма; она принадлежит другой системе ценностей, которую можно назвать «коллективизмом». Источником этой системы ценностей было первобытное племя, ее первым литературным выражением – чудовищный трактат Платона «Государство», а ее реализациями – Спарта, управляемый иезуитами Парагвай и современный фашизм. Выбор между ценностями коллективизма и гуманизма, как и всякий выбор между ценностями, кажется не зависящим от рациональных аргументов и определяется, по-видимому, нашими вкусами и, в конечном счете, нашим воспитанием. Но можно показать, что коллективистская система ценностей не только не способна сохранить единую человеческую культуру, складывающуюся теперь на Земле, но даже отдельную племенную и национальную культуру, хотя и может принести ей временные успехи. Человек не приспособлен своей эволюцией к функции муравья или пчелы: для коллективизма он слишком сложен.
Протагору приписывается изречение: «Человек – мера всех вещей». Это и есть подлинная сущность гуманизма. Гуманизм – это прежде всего этическое учение, учение о том, как человек должен вести себя по отношению к другим людям; но гуманизм этим не исчерпывается. Дальнейшей его ценностью является некоторый идеал человека и, тем самым, идеал человечества, без которых мы погрузились бы в самодовольную неподвижность конфуцианства. Но об этом – потом.
Теперь же мы должны понять, в чем состоит и откуда происходит этика гуманизма. «Прогресс», конечно, должен привести к лучшему обществу, то есть прежде всего к обществу с лучшими отношениями между людьми. Кто понимает «прогресс» как совершенствование техники (или даже науки), попросту не понимает, о чем идет речь. Ведь машины служат людям, и если людям нехорошо, то совсем не важно, каковы их машины. Итак, мы проследим происхождение этических принципов гуманизма: они стары, как мир, и, конечно, их первоначальным назначением было сохранение вида – природа не заботится об отдельных особях, а только об их числе. Мы уже говорили об инстинктах, корректирующих действие внутривидовой агрессии. Вместе с половым инстинктом они уравновешивают наше инстинктивное стремление к изгнанию ближнего из наших владений, то есть наш животный консерватизм. Из этих инстинктов человеческое общество изготовило свои понятия о добре и зле. Мы уже говорили, что это привело к возникновению во всех племенах по существу аналогичных правовых систем, различавшихся уровнем глобализации этических понятий. Наиболее широкое понимание этики возникло в христианской религии, из которой и развились идеи гуманизма [Если речь идет о гуманистических идеях, развившихся в Европе, это исторический факт. А поскольку вера в прогресс и социализм тоже возникли в Европе, я не занимаюсь этими же элементами гуманизма, бесспорно имевшимися и в других религиях.]. Христианство – и предшествовавшая ему иудейская религия – возникли во времена суеверия и жестокости. История этих религий полна бесчеловечных преследований, нетерпимости и высокомерия по отношению к иноверцам. Но таков был путь всего, что нам особенно дорого. И то, к чему мы пришли, далеко вышло за пределы религии, проделавшей этот путь.