1. Наследственность человека, определяющая его важнейшее видовое отличие от всех других животных, является результатом взаимодействия двух систем: системы генетической наследственности и системы культурной наследственности. Вне этого взаимодействия не возникает ни индивид, ни сообщество индивидов.
2. Каждый человек принадлежит некоторой культуре, первым признаком которой является родной язык. Культура, с ее традицией, определяет поведение человека. Распад культуры означает распад упорядоченного поведения людей этой культуры. История культуры моделируется историей видов и подвидов, причем в очень сильном смысле: те и другие явления можно считать частными случаями общих биологических закономерностей.
3. Система инстинктов, стимулирующих и ограничивающих поведение человека, сложилась в доисторические времена, не позже чем в эпоху палеолита. Происшедшие с тех пор изменения этих инстинктов можно считать в социологическом аспекте достаточно малыми по сравнению с культурными изменениями. Никакие культурные влияния не могут подавить действие инстинктов, но могут в той или иной степени влиять на форму их проявления.
4. Специфически человеческими инстинктами, в своем конкретном действии, являются:
(а) Инстинкт внутривидовой агрессии. У человека сильно ослаблены корректирующие его инстинкты, охраняющие собратьев по виду и предотвращающие их убийство. Ослаблены также инстинкты, охраняющие женщин и детей. Функции этих в значительной степени выпавших инстинктов приняли на себя механизмы культурной традиции.
Сила действия инстинкта внутривидовой агрессии по отношению к членам «чужой» группы возросла; она умеряется остаточным корректирующим инстинктом и механизмами культурной традиции, зависящими от местных обстоятельств.
Специфические для человека изменения инстинкта внутривидовой агрессии и сопутствующих ему корректирующих инстинктов объясняются, по-видимому, групповым отбором на агрессивность к «чужим», то есть членам других племен.
21. Инстинкт внутривидовой солидарности
Все изложенное до сих пор представляет общепринятые взгляды современной биологии. Теперь мы перейдем к рассмотрению еще одного инстинкта, который является гипотетическим. Его постулировали многие авторы и до, и после возникновения этологии. Лоренц не говорит о нем в решительной форме, но многие места в его книгах свидетельствуют о том, что он допускал действие этого инстинкта – инстинкта социальной солидарности у человека. В пользу такого предположения говорит огромное число приводимых им примеров «солидарности», взаимной поддержки и даже совместной деятельности у различных видов. Во всех этих случаях «солидарность» животных имеет явно инстинктивный характер, в том числе у приматов. Было бы странно, если бы подобный инстинкт отсутствовал у человека. Далее, Лоренц много раз подчеркивает специфически человеческие реакции на поведение «асоциальных паразитов» (имея в виду особую разновидность таких паразитов – уголовных преступников). Сопоставление этих высказываний не вызывает сомнения, что он допускал врожденный, то есть инстинктивный характер этих реакций; достаточно сослаться на сочувственно цитируемые им слова Гёте «о праве, что родится с нами». На вопрос, почему великий биолог не сформулировал свою точку зрения так же решительно, как в других случаях, можно дать вполне убедительный ответ. Лоренц собирался написать второй том «Оборотной стороны зеркала», специально посвященный патологии человеческого общества. Можно думать, что этот весьма деликатный вопрос, способный раздразнить всех гусей без перьев, он включил бы во второй том. То, что второй том «Зеркала» не был написан, – это, поистине, несчастье для культурного человечества.
Я позволю себе добавить к рассмотренному выше пункту (а) еще один (гипотетический) пункт, никоим образом не претендуя на приоритет, но принимая на себя ответственность за выводы, которые я делаю из моей гипотезы:
(б) Инстинкт внутривидовой солидарности. У человека этот инстинкт был направлен сначала только на членов «малой группы», состоящей из родственников и близких знакомых, но был «глобализован», то есть перенесен на членов «своего» племени. Дальнейшая глобализация этого поведения стимулируется уже не генетической, а культурной традицией. Неясно, что в настоящее время заменяет «племя»: действие инстинкта постепенно ослабевает по мере удаления от «малой группы». Можно думать, что инстинктивный механизм солидарности действует как открытая программа, включаемая (или нет) механизмами культурной традиции. Эта традиция «говорит» индивиду, когда надо относиться к другому человеку, «как если бы он был одного племени с ним» [Вспомните заклинание из «Маугли»: «Мы одной крови, ты и я».] .
Инстинкт внутривидовой солидарности – такой же продукт группового отбора, как «усиленный» (человеческий) инстинкт внутривидовой агрессии. Он происходит, точно так же, от безжалостного группового отбора, уничтожавшего целые племена. Чтобы племя могло выжить, оно должно было стать крайне агрессивным по отношению ко всем «чужим». Но в то же время оно должно было выработать внутреннюю сплоченность, из которой возникли в ходе «глобализации» все «моральные правила» – то есть, на языке нашей традиции, «любовь к ближним». Путь к этому шел через бесконечные войны, истребление племен и каннибализм. Надо ли этому удивляться после того, что мы знаем об инстинкте внутривидовой агрессии и обо всем, что выработал из него индивидуальный отбор? Ведь отсюда произошло узнавание индивида – то есть личность, – а затем дружба и любовь.
Таковы пути эволюции, очень далекие от назидательных мифов наших предков. Поистине, можно сказать: Ex odio amor! [Из ненависти – любовь (лат.).]
22. Заключение: постоянство морали
Вернемся теперь к профессору Хайеку. Он не хочет считаться с природой человека, как культурного существа. В указателе его книги нет слова «культура»; есть «культурная эволюция», о которой он говорит на соответствующих страницах несколько банальностей. Но человек не существует вне культуры; что же такое, по отношению к культуре, «расширенный порядок»? Поскольку Хайек предполагает, что люди вокруг нас живут в этом «порядке», то, по-видимому, «расширенный порядок» есть некоторая фаза в развитии «западной культуры». Легко понять, что люди другой культуры вряд ли смогут жить при капитализме – во всяком случае, без адаптации в течение нескольких поколений, то есть без перемены своей культуры. Мы в России как раз находимся в таком положении.
Стало быть, «моральные правила», при которых может существовать «расширенный порядок» – это традиции западной культуры, хотя бы в юридической форме ее законов (и, что более важно, способность их соблюдать). Ясно, что эти «правила» носят исторический характер и соблюдаются вследствие воспитания, которое отнюдь не случайно. Традиция, в которой они могут усваиваться и соблюдаться, неразрывно связана с ценностями культуры. Даже небольшое различие в основных ценностях не дает возможности вкладывать капиталы в России. Коротко говоря, люди соблюдают законы потому, что эти законы говорят то же, чему их учили в детстве. Именно поэтому законы приходится называть моральными правилами, вводя в «экономическую машину» совершенно чуждый ей архаизм. Но если эти законы поддерживаются традиционной «моралью», то возникает вопрос, что это за «мораль»? Оказывается, что это, удивительным образом, та же мораль, какая была у индейцев, у папуасов, у всех еще не тронутых цивилизацией примитивных племен. Подчеркнем еще раз: если не считать местных вариантов, это была и есть одна и та же мораль; а варианты сводятся к тому, что ее полагается применять к членам «своего» племени – того или другого.
Как мы уже знаем, это удивительное постоянство морали коренится в инстинкте социальной солидарности. Значит законы соблюдаются в конечном счете потому, что они выражают этот инстинкт. Присмотримся же к этому инстинкту. Он в самом деле имеет своим содержанием общественную мораль (или этику: мы не различаем эти понятия). Но мораль значительно шире законов. Закон должен иметь корни в морали; но многое из того, что считается аморальным, не вызывает санкций закона. Все мы знаем, что можно быть отпетым негодяем и иметь всех судей и прокуроров на своей стороне. Величайшая нравственная проблема относится как раз к тем ужасным поступкам, которые не подходят ни под какой закон. Верующие это, во всяком случае, знали, и если мы уже не всегда это знаем, то вся наша культура дышит на ладан.
Среди моральных эмоций нашей культуры важное место занимает отвращение к асоциальным паразитам, о чем уже была речь. Мы знаем уже, что это отвращение инстинктивно, и что выработал этот инстинкт групповой отбор, доставивший преимущества более сплоченным племенам. Инстинкт невозможно подавить; иногда удается ему дать ложное направление. Американский средний класс, кондиционированный своей культурой, по-видимому, нечувствителен к паразитизму «высшего класса», пожирающего лучшую часть общественного пирога, и направляет свой древний инстинкт против несчастных, получающих государственные пособия. Но инстинкт все тот же, он никуда не делся! Более того, подсознательно средний класс все-таки ненавидит финансовых воротил, так ловко уклоняющихся от налогов, и связанную с ними бюрократию. Ненавидит их как бездельников и ловкачей, живущих за его счет. Пока продолжается нынешнее благополучие, эта подспудная ненависть находит себе компенсирующие объекты. Но благополучие не вечно, ему придет конец: в третьей части я расскажу, почему[40]. Выше я уже подробно объяснил, почему не нравится капитализм интеллигенту. Ну, а рабочий теперь часто входит в средний класс; а если не входит, то его антипатия к богатым и сильным не нуждается в комментариях. Чуть что, этот человек из гетто готов громить магазины и бить полицейских.
Бациллы социализма живы даже в Соединенных Штатах,