1360 год опять в Пскове: «Бяша тогда се знамение: егда кому где выложится железа, то вскоре умираше».
1364 год в Нижнем Новгороде: «Хракаху людие кровию, а инии железою болезноваху един день, или два, или три, и мало неции пребывше и тако умираху…»
Странным очарованием веяло от этих старинных слов. А какая точность выражений — ей может позавидовать каждый врач!
Я снова перечитывал изумительные труды Данилы Самойловича, переводил некоторые из них, почти неизвестные в России, с торжественной латыни. Страница за страницей штудировал замечательную по своей обстоятельности и точности работу покойного Г.Н. Минха о чумной эпидемии в Ветлянке.
В эту большую станицу, затерявшуюся в астраханских степях, «черную смерть» занесли в 1878 году казаки, возвращавшиеся из турецкого похода. Эпидемия погубила почти четверть всех жителей Ветлянки. В борьбе с ней погибли, как бойцы на посту, три врача и семь фельдшеров.
Я внимательно рассматривал схемы, приведенные в книге Минха. Они очень наглядно и убедительно показывали, как чума передавалась от одного человека к другому в громадной казачьей семье Беловых, насчитывавшей с внуками и правнуками свыше восьмидесяти душ.
Мое внимание привлекла одна странная легенда, записанная в местах эпидемии пунктуальным Минхом. Она удивительно перекликалась с тем рассказом о «смертельном кладе», что слушали мы вечером у костра в монгольском аиле. Я переписал ее и показал Заболотному:
«Говорили, что Агап Харитонов, первым среди жителей Ветлянки заболевший чумой, незадолго до начала эпидемии проходил по селу Никольскому. У крайнего двора сидел старик. Когда Харитонов поравнялся с ним, старик спросил:
— Хочешь ли ты золота или серебра? Только неправедное это богатство.
Агап сказал, что от золота никто не отказывается. Тогда старик показал рукой: — Иди во двор, отроешь клад. Уходя с мешком, полным золота, Харитонов обратился к старику:
— Чем могу я отплатить за подарок?
— Ты поздно спрашиваешь. За клад заплатишь ты, и твои, и твои от твоих. Как в семи дворах топор один, столько останется народу в Ветлянке…»
— Мрачноватая легенда, — сказал Даниил Кириллович, прочитав мою выписку. — Признаться, я ее тоже отметил, когда перечитывал Минха. Что-то в ней есть, несмотря на явную суеверную фантастичность.
— Конечно! — горячо подхватил я. — Ведь не случайно в обеих легендах говорится о том, что чума каким-то неведомым способом может таиться в земле и потом передаваться людям через вещи, — скажем, через вырытые клады.
— Ну, клады-то, вероятно, припутаны сюда уже народной фантазией, — усмехнулся Даниил Кириллович. — Хотя нечто похожее наблюдал Самойлович на эпидемии в Кременчуге.
Он начал рыться в книгах и бумагах, наваленных на столе, продолжая в то же время рассказывать:
— У одного солдата, сообщает Самойлович, заболела чумой жена. Когда она умерла, солдат и двое его детей были заперты в карантин. По истечении срока их отпустили домой вполне здоровыми. И вот, вернувшись в ридну хату, солдат этот первым делом полез на чердак, чтобы забрать запрятанную там перед уходом из дому тряпицу с десятью серебряными рублями. Этого было достаточно, чтобы он заразился и через несколько дней отдал богу душу. Я даже выписал где-то, как метко выразился по этому поводу Самойлович. Вот пожалуйста: «Солдату нанес сей рублевик удар смертельный…»
Однако заниматься научными изысканиями у Даниила Кирилловича оставалось очень мало времени. Много хлопот доставляли работы по оборудованию под лаборатории тесных крепостных келий «Чумного форта». Увлекала Заболотного и преподавательская работа в Женском медицинском институте — ведь созданная им кафедра микробиологии была, по существу, первой в России.
Нередко мне приходилось по просьбе Даниила Кирилловича ездить с ним в институт и помогать на лекциях и при лабораторных занятиях в качестве ассистента.
В те первые годы вся кафедра умещалась в двух маленьких комнатках анатомического корпуса института, а весь ее штат состоял из Даниила Кирилловича и мрачноватого служителя, имя которого я, к сожалению, теперь уже запамятовал. Одна из комнат была отведена под лабораторию, но ее так заставили громоздкими шкафами, что мы с Заболотным частенько всерьез удивлялись, как это в ней помещается целая академическая группа из двенадцати студенток да еще остается место для необходимых приборов.
А студентки были молодые, бойкие на язычок и весьма смешливые. Позднее из этих первых учениц Даниила Кирилловича выросли замечательные микробиологи, а В. Дембская, О. Подвысоцкая, А. Городкова сами стали профессорами. Но в те годы, когда они еще занимались на первом курсе, Даниил Кириллович чувствовал себя порой весьма неуверенно в этом «женском царстве», как он его называл.
Как и в бытность преподавателем Киевского университета, когда мы с ним впервые встретились, Заболотный на лекциях часто смущался, краснел, заикался, хотя теперь вроде уже стал профессором и пользовался большим уважением в ученом мире.
— Ей-богу, насколько в путешествиях спокойней, чем с этими стрекотухами! — нередко жаловался он после лекции.
Никаким особым ораторским талантом Заболотный не обладал, но лекции его всегда получались очень интересными. К каждой лекции мы готовили много диапозитивов или просто фотографий, заснятых во время путешествий. Самые сложные теоретические вопросы он объяснял просто и доходчиво. И непременно «подкреплял» каждую лекцию интересными практическими работами, в которых всегда сам принимал участие наравне со студентками.
Он вообще держался с молодежью очень просто и. доброжелательно, как равный. Всегда был готов ответить на любой вопрос, лекции перемежал шутками, а после занятий нередко надолго задерживался в аудитории или даже просто где-нибудь в коридоре, и тогда начинались бесконечные оживленные беседы обо всем на свете: о модной в те годы реакции Вассермана и об играх монгольских детей, о новых рассказах Горького и технике прививок. Очень забавно, помнится, изображал Даниил Кириллович, как неудобно ему было двигаться с пробиркой под мышкой, когда он решил в Вейчане превратить себя в «походный термостат», и как я якобы прыгал и «кудахтал» вокруг него, еще больше затрудняя ему работу.
С этих лет началась у Даниила Кирилловича «безнадежная хроническая болезнь», по его собственному выражению, мучавшая его всю жизнь: отсутствие денег. Тому пять рублей, другому десять — через несколько дней после получки Заболотный уже раздаривал всю зарплату. А потом видишь, как, сев в конку, он долго, все более смущаясь, шарит по карманам и, наконец, говорит:
— Слушай, Володя, возьми и на меня билет… Бис його батька знае, куда-то гроши заховались!
Очень любил он всем делать подарки по любому случаю и особенно устраивать после занятий общие чаепития, для которых закупал в лучших кондитерских неимоверное количество всяких сластей. Такие пиршества всегда проходили весело и по-домашнему уютно: пели, читали стихи. Даниил Кириллович тут же сочинял весьма забавные и меткие шуточные экспромты на своих учениц или на всем известных весьма почтенных профессоров института.
Забавно проходили у него экзамены. Заболотный не придавал им особого значения.
— Если я не узнал как следует студента, занимаясь с ним каждый день в аудитории или в лаборатории, — говорил Даниил Кириллович, — то, скажите на милость, как же я могу распознать в нем будущего ученого из путаных от волнения ответов возле экзаменационной доски?
Идет экзамен. Даниил Кириллович в чудесном настроении расхаживает по аудитории, жмурится от яркого весеннего солнышка и даже, кажется, едва слышно что-то совсем несолидно насвистывает. А студентка — не буду называть ее фамилии, потому что теперь она уже сама давно профессор и даже член-корреспондент Академии медицинских наук, — эта бедная студентка чувствует себя совсем скверно. Ей достался несчастливый билет, и она что-то жалобно мямлит, заикается, то и дело впадая в длинные, тягучие паузы.
Мне уже хочется как-нибудь подсказать ей ответ. Но вдруг Даниил Кириллович резко останавливается и строго говорит мне:
— А вы не забыли потушить горелку в лаборатории?
— Кажется, нет.
— Вот видите: кажется. А вы лучше проверьте.
Пожав плечами, я направляюсь к двери. Но едва выхожу в коридор, как меня нагоняет Заболотный.
— Я вспомнил: горелка потушена, сам гасил. Это я просто так — надо ей успокоиться, — заговорщицки шепчет он мне. — Давайте погуляем.
Когда мы через несколько минут возвращаемся с ним в аудиторию, повеселевшая студентка так и сыплет без остановки латинскими терминами…
Но однажды Даниил Кириллович рассвирепел — если можно применить к нему такое выражение — и выгнал с экзаменов всю группу. Произошло это так. Все течет нормально, хорошая, усидчивая студентка отвечает бойко и складно. И вдруг останавливается буквально на полуслове.
— Ну? Дальше продолжайте, — удивленно говорит Заболотный.
Студентка молчит, только вся багровеет.
— Вы не выучили этого раздела? А он очень важен. Позор! — начинает сердиться Даниил Кириллович. — Хорошо, пусть ответит кто-нибудь другой, а вы, уважаемая, ступайте в коридор и подумайте.
Но и другая студентка ничего не может ответить на вопрос Заболотного. Кого ни вызовет, все молчат, и Даниил Кириллович одного за другим отправляет их в коридор.
— Что с ними? Заговор? — расстроено спрашивает он меня, когда мы с ним остаемся в аудитории совсем одни.
Ларчик, однако, открывался просто. Никаких учебников в те годы у студентов-микробиологов еще не было. Вся группа, оказывается, готовилась к экзамену по чьим-то запискам, а в них, как на грех, пустяковый вопрос о числе жгутиков у холерного вибриона, который задавал каждому Заболотный, оказался пропущен.
Вся группа, конечно, была вызвана обратно в аудиторию, и курьезный экзамен завершился веселым чаепитием.
Вспоминаются и другие забавные случаи тех незабвенных лет.
Вскакиваю я как-то утром на ходу в конку и вдруг вижу Даниила Кирилловича, увлеченно беседующего о чем-то в углу с одной из студенток. Они так заняты, что не замечают ни меня, ни кондуктора, пропитым басом выкрикивающего прямо над ухом Заболотного остановки. Прислушиваюсь — ничего не могу понять: какой-то сугубо медицинский разговор, так и пересыпанный латынью. И вдруг вижу, что Заболотный удовлетворенно кивает, достает из кармана маленькую записную книжечку, куда он вместо журнала вносил и расписания лекций и данные о противохолерных прививках, и делает в ней какую-то таинственную пометку.