Сам он был неизменно вежлив и сдержанно-радушен. Основательностью, надёжностью и цельностью своей он привлекал к себе людей, будь то писатель, шофёр такси или слесарь-водопроводчик. Он никогда не позволял себе грубой или запанибратской формы разговора, а лишь временами — иронический или шутливый тон по отношению к близким людям. Ему нравилась грузинская манера общения — через некоторую условность и ритуальность, застольный разговор и дружеские тосты, в которых любовь и уважение выражались не прямо, а как обряд, часто с помощью вспомогательных образов».
В доме, кроме близких по духу писателей-соседей, бывали и грузинские поэты с жёнами: Чиковани, Леонидзе, Жгенти, ленинградские друзья Шварцы и Гитовичи, Бажаны из Киева. Порой заходили и случайные посетители — в основном молодые московские поэты, желавшие побеседовать с именитым мастером. С некоторыми из них — Петром Семыниным, А. Сергеевым, Юнной Мориц Заболоцкий беседовал охотно, но обычно таких незапланированных встреч сторонился…
Дружеское застолье на Беговой не обходилось без чтения стихов: гостям Заболоцкого хотелось узнать, что нового написал поэт. Николай Алексеевич читал по настроению — то что-нибудь шутливое, то из лирики. Доставал папку со своего рабочего стола, перебирал листы — читать наизусть он не любил.
Никита Николаевич вспоминал, что у Заболоцкого была особая манера чтения стихов:
«Он характерно подчёркивал голосом определённые звуки, часто согласные, и звуковые повторы. Конец строки читался без растягивания гласных, твёрдо, даже отрывисто. Каждое слово произносилось чётко. И вместе с тем в чтении была своеобразная смысловая музыкальность.
Гости слушали, делились впечатлениями, просили прочитать что-нибудь ещё. Николай Алексеевич читал другое стихотворение, иногда особенно удавшийся ему перевод, либо решительно закрывал папку и убирал её».
Эти домашние чтения, разумеется, не могли заменить поэту печатного общения с читателем. В конце 1940-х — первой половине 1950-х годов Заболоцкий крайне редко появлялся со своими стихами в журналах. Как и всякому автору, читательский отклик был ему необходим. Тем внимательнее он выслушивал мнения товарищей. Друзья ставили его рядом с Пастернаком, говорили, что рано или поздно всё это напечатают — и тогда Заболоцкий станет широко известен. Но когда это случится — никто сказать не мог. Тем временем прежняя известность поэта, на целых десять лет отлучённого от литературы, изрядно поблёкла, имя его почти забылось. В общем-то вся его теперешняя слава почти не выходила за пределы весьма узкого товарищеского круга, и выход третьей, сильно урезанной книжки не исправил положения.
Слова-светляки
Ещё в декабре 1947 года, поздравляя своего ленинградского наставника по институту Василия Алексеевича Десницкого с юбилеем, Заболоцкий говорил, что пишет трудно, с напряжением, многое в своих стихах ему самому не нравится и что с годами он утратил детскую свою самоуверенность. Было в письме и куда более важное признание — в том, что он «…вероятно, немножко научился присматриваться к людям и стал любить их больше, чем раньше».
Приложил к письму несколько свежих стихотворений, среди которых было одно весьма необычное — «Жена» (1948). Сюжет прост: важный, самовлюблённый и требовательный сочинитель, который с утра всё пишет и пишет, — и робкая, послушная, преданная ему жена, с пристально-нежным светом глаз, боящаяся и половицей скрипнуть, чтобы не помешать творческому процессу.
Так кто же ты, гений вселенной?
Подумай: ни Гёте, ни Дант
Не знали любви столь смиренной,
Столь трепетной веры в талант.
О чём ты скребёшь на бумаге?
Зачем ты так вечно сердит?
Что ищешь, копаясь во мраке
Своих неудач и обид?
Но коль ты хлопочешь на деле
О благе, о счастье людей,
Как мог ты не видеть доселе
Сокровища жизни своей?
Десницкий, прочитав, тут же сказал Екатерине Васильевне: это о тебе. Но его бывшая студентка возразила: есть-де в Переделкине такая супружеская чета, с которой и «списано». «Всё равно о тебе!» — не согласился Десницкий.
«И в определённой степени был прав», — подтверждает Никита Заболоцкий в своей книге слова старого педагога. Потому как поэт уже далеко не впервые соединил в этом стихотворении «своё личное, почти автобиографическое с общечеловеческим и даже общесущим».
Личное — было в недавнем стихотворении «В новогоднюю ночь» (1947), напрямую обращённом к подруге жизни:
Вспомни, как, бывало, в Ленинграде
С маленьким ребёнком на груди
Ты спешила, бедствуя в блокаде,
Сквозь огонь, что рвался впереди.
Смертную испытывая муку,
Сын стремглав бежал перед тобой.
Но взяла ты мальчика за руку,
И пошли вы рядом за толпой.
………………………………………
Как давно всё это пережито…
Новый год стучится у крыльца.
Пусть войдёт он, дверь у нас открыта,
Пусть войдёт и длится без конца.
Только б нам не потерять друг друга,
Только б нам не ослабеть в пути…
С Новым годом, милая подруга!
Жизнь прожить — не поле перейти.
Без изысков, просто и сердечно. И — по Боратынскому: как бы ни мудрствовал человек, в конце концов всё укладывается в точный смысл народной поговорки.
…Впрочем, это стихотворение написано, так сказать, для домашнего пользования — только для жены, — вряд ли Заболоцкий собирался его печатать. Несомненно: уж он-то хорошо знал и ценил сокровище жизни своей, — да это хорошо видно и по письмам Екатерине Васильевне из неволи.
Однако друзья и товарищи подмечали: Заболоцкий в домашнем быту порой проявлял крутой норов. В воспоминаниях — про всё это скупо, без подробностей, но намёки есть. Пожалуй, откровенней всех свидетельство Марины Николаевны Чуковской:
«В своей семье Николай Алексеевич был властелином. Несмотря на изысканную вежливость и корректность, в нём иногда проступала не только твёрдость, а даже жёсткость и беспощадность. А уж прощать Николай Алексеевич совсем не любил. И не прощал».
Но это взгляд со стороны. А вот изнутри. Дочь поэта, Наталья Николаевна, в канун столетия со дня рождения отца, вспоминая жизнь на Беговой, писала:
«Провинности детей его глубоко расстраивали. Брату при малейших его школьных неуспехах он торжественно объявлял, что тот будет милиционером. Рассердившись на меня за то, возможно, что я вечно была недовольна жизнью, или за грубость, безнадёжно горько говорил: „Мне ясно, что ты похожа на моих сестёр, и ничего хорошего из тебя не выйдет. Трудно будет тебе жить…“ Почему-то это было очень обидно.
С другой стороны, я была склонна к скоропалительной критике, едва только, как мне казалось, папа отклонялся от моего идеала. На такие выпады ответом был лишь внимательный взгляд, и никакого гнева. Если мною высказывались „премудрые мысли“, строго говорил: „Надо карандашиком записывать в тетрадку“. Я была склонна обижаться, подозревая иронию.
Мне часто советовал не разбрасываться и не торопиться. „Главное, чтобы капелька за капелькой падала в одну точку. Тогда и маленькая капелька горы разрушит“.
Если задавался вопрос по поводу непонятных слов или явлений, строго отсылал к словарю».
Ну и где тут беспощадный властелин!..
Можно, конечно, предположить, что в стихотворении «Жена» поэт по касательной задевает и себя, критично высказываясь об издержках собственного характера. Стало быть, он внимательнее присматривался не только к людям, но и к себе самому.
И, наверное, поэтому в эту пору его особенно занимает тема поэтического творчества. В стихотворении «Жена» она поставлена со всей остротой:
О чём ты скребёшь на бумаге?..
Этот вопрос — ко всем сочинителям, но в первую очередь он направлен к себе самому.
Разговоры о «Столбцах» и «Торжестве земледелия» негласно запрещены в его доме. Опасная и болезненная тема, если вспомнить, как травила его за книгу и поэму литературная критика и чем закончилась эта травля. В культурной политике всё по-прежнему — как и в конце 1930-х годов, и память о враге народа и его юродствующем творчестве никуда не делась…
С другой стороны, та перемена стиля и языка, что произошла в Заболоцком после первой книги, тема слишком сложная, чтобы можно было походя задевать её в застольных беседах. Столбцы, может быть, и гениальны, но их поэтика не универсальна. Жизнь — в изменениях, превращениях, метаморфозах. Точно так же меняется и отношение к средству выражения мыслей и чувств — к языку.
С предельной взыскательностью и строгостью зрелое отношение Николая Заболоцкого к языку определено в стихотворении «Читая стихи» (1948):
Любопытно, забавно и тонко:
Стих, почти не похожий на стих.
Бормотанье сверчка и ребёнка
В совершенстве писатель постиг.
И в бессмыслице скомканной речи
Изощрённость известная есть.
Но возможно ль мечты человечьи
В жертву этим забавам принесть?
И возможно ли русское слово
Превратить в щебетанье щегла,
Чтобы смысла живая основа
Сквозь него прозвучать не могла?
Нет! Поэзия ставит преграды
Нашим выдумкам, ибо она
Не для тех, кто играет в шарады,
Надевает колпак колдуна.
Тот, кто жизнью живёт настоящей,
Кто к поэзии с детства привык,
Вечно верует в животворящий,
Полный разума русский язык.
Кто-то относил это произведение к скрытой полемике с Борисом Пастернаком (хотя, по нашему мнению, «прототип» всё-таки больше похож на Осипа Мандельштама), — сам же Заболоцкий решительно отвергал подобное мнение. Тут как раз таки —