Большая тёмная вода.
Возьму крупицами разбросанное счастье,
Переломлю два лучика звезды,
У девушки лицо перецелую,
Переболею до конца искусство,
Всегда один, — я сохраню мою
Простую жизнь. Но почему она,
Она меня переболеть не хочет?
И каждый час, и каждый миг
Сознанья открывается родник:
У жизни два крыла, и каждое из них
Едва касается трудов моих.
Они летят — распахнуты, далече,
Ночуют на холодных площадях,
Наутро бьются в окна учреждений,
В заводские летают корпуса, —
И вот — теплом обвеянные лица
Готовы на работе слиться.
Мне кажется тогда:
Какая жизнь!
И неужели это так и нужно,
Чтоб в отдаленье жил писатель
И вечно неудобный, как ребёнок?
Я говорю себе: не может быть,
И должен я совсем иначе жить.
Не может быть!
И жарок лёт минут,
И длится ожиданье,
И тонкие часы поют,
И вечер опустился на ладони,
И вот я увидал большие руки —
Они росли всегда со мной,
Чуть розоватые и выпуклые, и в морщинках,
И в узелочках жил, — сейчас они тверды,
Напряжены едва заметной дрожью,
Они спокойные и просятся к труду.
Я руки положу на подоконник —
Они спокойнее и тише станут,
Их ночью звёзды обольют,
К ним утром зори прикоснутся,
Согреет кожу трудовое солнце,
Ну, а сейчас…
Сейчас пускай дрожат, —
Им всё равно за мыслью не угнаться,
Она растрескалась, летит, изнемогая,
И всё-таки ещё твердит:
Простая,
Совсем простая — наша жизнь!
О каком большом горе тут речь?
О несчастной любви?..
Или плохие вести из Вятки?..
Может, это предчувствие полного сиротства?..
Отец в 1928-м был плох; в июле Николай ездил на родину, навестил его и родных, видел всё собственными глазами. В следующем, 1929 году Алексей Агафонович ещё успеет, в начале осени, подержать в руках первую тоненькую книгу сына, но вскоре после этого покинет белый свет. А мать скончалась в 1926-м…
А его рукам, которые просились к труду, — им в конце 1930-х и позже, в лагере, в ссылке, предстоит много потрудиться…
Глава одиннадцатаяНА РУБЕЖЕ ДЕСЯТИЛЕТИЙ
Предчувствие перемен
По молодости человек не очень понимает себя и свою жизнь, не поспевает за чувствами. Молодость — как весенняя река, ещё не пришедшая в себя после разлива…
Как мир меняется! И как я сам меняюсь!
Лишь именем одним я называюсь, —
на самом деле то, что именуют мной, —
не я один. Нас много. Я — живой.
Чтоб кровь моя остынуть не успела,
я умирал не раз. О, сколько мёртвых тел
я отделил от собственного тела!
И если б только разум мой прозрел
и в землю устремил пронзительное око,
он увидал бы там, среди могил, глубоко
лежащего — меня! Он показал бы мне —
меня колеблемого на морской волне,
меня летящего по ветру в край незримый, —
мой бедный прах, когда-то так любимый.
Это — начало стихотворения «Бессмертие», написанного Николаем Заболоцким в 1937 году. (Потом поэт исправил произведение и даже сменил название — на «Метаморфозы».)
Хотя стихотворение в общем-то о вечной природе и вечной жизни человека в природе, Заболоцкий выразил в нём и то ощущение, с которым он жил поначалу бессознательно, потом осознавая, — и оно напрямую касается его характера.
Это лишь снаружи он казался друзьям, товарищам и знакомым натурой на зависть уравновешенной, степенным тружеником, любителем и знатоком порядка и спокойствия. На самом деле всё было не так. Что жило, полыхало, жгло, а потом тлело внутри — никто не знал, а может, даже и не догадывался. Только стихи открывали душу, но много ли тех, кто по-настоящему понимает стихи…
Поэты все — не от мира сего, а Заболоцкий был — поэт, и самый что ни на есть истинный.
Поэту рядовому — присуща сумасшедшинка; поэту большому — свойственно тайное безумие. (Разумеется, высокое — а не то, что лечат в клинике, — от остроты чувств, от глубины разума.)
Впрочем, видать попа и в дерюжке: бывают подробности, которые говорят о том невероятно обострённом восприятии жизни и мира, что отличает поэта.
Чрезмерный, какой-то даже неестественный порядок на столе Александра Блока в его кабинете поражал современников, — они не могли и представить, что такая аккуратность — видимое следствие упорной, безнадёжной борьбы с ужасающим разрушительным хаосом, что царил в его душе и в конце концов одолел свою жертву.
Николай Заболоцкий, как и Блок, был аккуратист — говорящая примета!..
По внешности его принимали за кого угодно, только не за поэта. Как-то не вязался простой на вид белобрысый парень, явно из провинции, то ли мелкий конторщик, то ли педантичный бухгалтер, с романтическим образом печального сочинителя. Но как раз таки этот невыразительный облик и говорил о том, что он — в чрезвычайной степени поэт.
В городских стихах Блока, «трагического тенора эпохи», властвовал и сиял демон Люцифер, — в городских стихах Заболоцкого царил демон развала и разрухи Ариман.
Заметим, что город был один и тот же — Санкт-Петербург, он же Петроград, Ленинград; лишь по времени разница, но небольшая — каких-то два десятилетия.
Заболоцкий появился в Петрограде в год смерти Блока, чуть ли не в дни похорон (ещё афиши о прощании были целы и не заклеены другими), — словно бы один поэт пришёл на смену другому, чтобы рассказать, что произошло с городом, со всей страной.
Блок, конечно, не знал и не мог знать стихов Заболоцкого (да их тогда, настоящих, ещё и не было). Заболоцкому же не по душе были стихи Блока. К тому же он считал его поэтом XIX века, что, конечно, не так: Блок, одновременно, поэт и XIX столетия, и XX. Возможно, это отрицание, больше похожее на отталкивание, как раз таки говорит о чрезвычайной внутренней близости поэтов…
Один тяжко вздыхал:
Как тяжело ходить среди людей
И притворяться не погибшим…
Другой признавался:
Чтоб кровь моя остынуть не успела,
я умирал не раз…
Иначе: один — погиб, потому что жил; другой — умирал, чтобы жить. И там, и тут суть — в жизни. В жизни — на пределе сил и возможностей…
Теперь о характере…
«Я знала Заболоцкого недолго, но очень близко, и мне соблазнительно думать, что я знала его хорошо, но знать его хорошо было, пожалуй, невозможно. Это был необыкновенно противоречивый человек, ни на кого не похожий, а временами непохожий и на самого себя. В нём были такие душевные изломы, которые не хочется не только доверить бумаге, но даже для себя называть словами», — пишет в своих воспоминаниях Наталия Роскина. Она застала поэта в пору глубокой душевной смуты, когда от него ушла жена, Екатерина Васильевна. Выбитый из колеи, которая казалась устоявшейся навек, он был сам не свой — а может, и наоборот — превратился в себя первозданного, с тем характером, который был дан ему от рождения.
Мемуарный очерк Роскиной, женщины умной, самокритичной и откровенной, отличается честностью, непосредственностью, искренностью. Он исключительно ценен как свидетельство о таком скрытном человеке, как Заболоцкий, ибо лишь близким, домашним он, наверное, открывался в полноте своей душевной сложности… но открывался ли до конца, это ещё вопрос.
Опустим подробности и перейдём к выводам, сделанным Роскиной:
«Вспоминая нашу короткую совместную жизнь, я могла бы открыть ещё один ящик историй, в которых бы всё противоречило всему. Это были бы истории о его щедрости и его скупости, о его высокомерном презрении к людям и о глубочайшем к ним сочувствии; о том, как он мог всё понять, и о том, как он не понимал — нарочно не хотел или не умел, как теперь узнать…
В нём смешалось трогательное и жестокое, величавое и беспомощное, аскетическое и барственное. Но это был поэт, и антипода поэту в нём не было.
Он был, что называется, рождён поэтом. Ахматова была рождена исключительной личностью, — в неё был вложен поэтический дар, но я думаю, что в неё мог бы быть вложен дар математики, танца или вообще никакого дара, и она всё-таки осталась бы великой. Заболоцкий же был именно поэтом, поэтическое было в нём гипертрофировано и вытесняло всё».
В конце 1920-х — начале 1930-х годов Николай Заболоцкий переживал внутренний надлом — конечно, не такой мучительный, как на закате жизни, но достаточно значительный и сильный.
Ему было 25 лет — и он достиг своей цели: стал поэтом.
Обучение в университете было окончено; годичная служба в армии осталась позади. Житейская нужда торопила его найти постоянное место работы: вольным художником, на редкие гонорары — не проживёшь.
От обэриутов он уже на деле отошёл, общее с ними, то бишь это самое обэриутство его уже не занимало. Личных связей не порывал, но всё больше замыкался в себе, в своём творчестве. «Индивидуалист» — верно заметили оппоненты; но чем индивидуальнее поэт — тем больше как поэт.
Пришла пора определиться и с личной жизнью: жениться или же остаться вечным отшельником. Николай был способен и на последнее — но, разумеется, понимал, что правильный выбор — семья. Общие пути — самые верные, в его роду анахоретов не водилось. Он и сам в душе уважал патриархальные обычаи. Единственное, что волновало Заболоцкого: не помешает ли семья стихам? Однако он уже почувствовал в себе свои возможности, свою силу, и понял, что способен противостоять быту. Работать в самых неприхотливых условиях он научился уже давно… Конечно же, обстоятельно прикидывал, как устроить семейную жизнь. Вывод был твёрдым: семья нужна такая, чтобы она стала надёжным тылом…