Признанием успеха товарища у детского читателя стала и дружеская пародия, сочинённая как-то Заболоцким и Шварцем на «Ивана Торопышкина» (пунктуация сохранена. — В. М.):
По дороге я бегу
на ногах по сапогу
тут сапог и там сапог
лучше выдумать не мог
Но однако же могу
на ногах по сапогу
не сапожки — чистый хром.
лучше выдумать не мом
Но однако же мому
на ногах по самому
как же сам то на ногах?
Лучше выдумать не мах!
(Начало 1930-х)
После неудачи со стихотворением «Хорошие сапоги» Заболоцкий вскоре перешёл на рассказы и очерки, подписывая их то инициалами, то псевдонимом «Яков Миллер». Откуда взялся этот псевдоним? Может, в память о том немецком мальчике Карлуше, историю про которого рассказал сочинитель в своем первом стихотворении для детей? Или сказалось увлечение, ещё с юности, немецкой поэзией, «божественным Гёте»? Похоже, не обошлось и без самоиронии: сочинялось-то для заработка… а заодно Заболоцкий, возможно, прошёлся по поводу своей внешности. Как бы то ни было, за природный румянец, аккуратность и педантизм в работе, что делало урождённого вятича немного похожим на немца, работники Детгиза звали его между собой — Яшей Миллером.
Что же до «стиля поведения» в издательстве, то он был таким же непосредственным, как детвора. И, конечно же, молодые возрастом писатели сочиняли экспромты, сыпали остротами, слегка подкалывали друг друга. А иногда, засидевшись, попросту бесились…
Однажды в это солидное детское издательство два молодых автора, Леонид Пантелеев и Григорий Белых, принесли свою книгу «Республика ШКИД». Принялись искать начальство… «Вдруг видим… навстречу нам бодро топают на четвереньках два взрослых дяди… — писал в своих мемуарах Пантелеев. — Несколько ошарашенные, мы прижимаемся к стенке, чтобы пропустить эту странную пару, но четвероногие тоже останавливаются.
— Что вам угодно, юноши? — обращается к нам кучерявый.
— Маршака… Олейникова… Шварца… — лепечем мы.
— Очень приятно… Олейников! — рекомендуется пышноволосый, поднимая для рукопожатия правую переднюю лапу.
— Шварц! — протягивает руку его товарищ». Писательница Софья Богданович, жена Виктора Гофмана, вспоминала про это золотое время Детгиза:
«Часто я встречала Заболоцкого в Детгизе. В те годы люди, имевшие какое-нибудь отношение к детской литературе, постоянно собирались в редакционном помещении как в литературном клубе. В просторной светлой комнате за небольшими столиками сидели редакторы, читая рукописи или разговаривая с авторами, а на широких подоконниках устраивалось несколько посетителей, пришедших по делу или просто поболтать. Подоконники эти обладали какой-то особой притягательной силой: нигде не сиделось так уютно и не разговаривалось так непринуждённо. Вскоре компания возле окон увеличивалась: подходили закончившие переговоры авторы и кое-кто из редакторов. Самыми частыми и самыми желанными гостями „клуба“ были Евгений Львович Шварц и Николай Михайлович Олейников — редакторы Детгиза и детских журналов „Чиж“ и „Ёж“.
Наделённый необыкновенным обаянием, Шварц в любом обществе сразу становился своим и незаменимым. Человек по-настоящему остроумный, он никогда не стремился поразить собеседников тонкими остротами и не стеснялся сказать просто смешную глупость. Но спокойный и даже слегка назидательный тон, каким произносилась эта глупость, и серьёзное выражение его красивого лица заставляли слушателей покатываться со смеху. Шварцевские шутки и поддразнивания не задевали. Каждый не лишённый чуткости человек понимал, что подсмеивается он беззлобно, для поднятия настроения, для общего веселья.
Николай Алексеевич Заболоцкий чувствовал себя на подоконнике Детгиза так же хорошо, как у себя дома в уголке дивана. Он негромко, но весело и искренне смеялся каждой шутке; ласково и даже благодарно смотрел на Шварца. Казалось, что эти минуты непосредственного веселья служили для него какой-то разрядкой. Ведь за его сдержанностью и молчаливостью всегда чувствовалась очень напряжённая внутренняя жизнь, и, вероятно, очень нелёгкая».
Тут же, в большой комнате Детгиза, Николай Олейников на пару с Евгением Шварцем, бывшим актёром, разыгрывал целые представления. Закадычные друзья изображали страстную, непримиримую борьбу за сердце редакционной красавицы Генриетты Давыдовны Левитиной, или просто Груни — ни мало не заботясь о том, что молодая дама уже отдала своё сердце законному супругу.
Олейников мгновенно входил в образ «Макара Свирепого» — этим псевдонимом он подписывал свои детские пародийные стихи. (Мало кто знал происхождение этого псевдонима. Макаром звали его отца, твёрдых устоев природного казака. В Гражданскую войну Николай, воевавший за красных, однажды добрался до родного дома, чтобы найти там спасение от плена и возможной гибели. Но отец не пощадил сына, предавшего заветы: выдал его белякам. Накануне расстрела Олейникову, избитому до полусмерти, удалось бежать…) Итак, Олейников, сделав злобное лицо, обличал своего соперника — и при этом, обращаясь к предмету воздыхания, картинно прикладывался рукой к сердцу. А Шварц, в позе презрения, выразительно молчал, надменно усмехаясь. Любезной Груне ничего не оставалось делать, как, слегка краснея, включаться в игру приятелей-озорников…
Я влюблён в Генриетту Давыдовну,
А она в меня, кажется, нет —
Ею Шварцу квитанция выдана,
Мне квитанции, кажется, нет, —
с выражением декламировал Олейников. И далее — с ещё большей страстью в голосе:
Ненавижу я Шварца проклятого,
За которым страдает она.
За него, за умом небогатого,
Замуж хочет, как рыбка, она.
Дорогая, красивая Груня,
Разлюбите его, кабана!
Дело в том, что у Шварца в зобу не,
Не спирает дыхание, как у меня.
И, задыхаясь от гнева:
Он подлец, совратитель, мерзавец —
Ему только бы женщин любить…
Пауза — потом с достоинством:
А Олейников, скромный красавец,
Продолжает в немилости быть.
Я красив, я брезглив, я нахален,
Много есть во мне разных идей.
Не имею я в мыслях подталин,
Как имеет их этот индей!
И, наконец, простодушный призыв:
Полюбите меня, полюбите!
Разлюбите его, разлюбите!
Написано в том же 1928 году…
Недолго им уже оставалось наслаждаться своей свободой, а кому, как Николаю Олейникову, и жизнью…
Никита Заболоцкий пишет в жизнеописании отца: «Нередко вся редакционная компания приглашалась в благополучный дом Генриетты Давыдовны. Полуголодные писатели и художники ценили возможность вкусно и сытно поесть и выпить дорогого коньяка. Любителя сыра Заболоцкого особенно привлекала выставляемая на стол на особой фаянсовой дощечке головка настоящего голландского сыра. После застолья разговаривали, сочиняли стихотворные экспромты, слушали заграничные пластинки, танцевали. Хозяин, В. Р. Домбровский, иногда тоже участвовал в застолье. Он был снисходительно-радушен, подливал в рюмки коньяк, играл на рояле. Вряд ли гости его жены знали, что уже в 1929 году он был начальником Секретно-оперативного управления Ленинградского ОГПУ. Вскоре его подпись появится под обвинительным заключением по сфабрикованному в конце 1931 года „делу об антисоветской группе писателей в детском секторе Ленгосиздата“. Позднее Домбровский пал жертвой той репрессивной машины, в создании которой сам же участвовал, — в 1937 году он был расстрелян.
Трудно сложилась жизнь и Генриетты Давыдовны — с 1937-го по 1955 год ей пришлось пережить семнадцать лет тюрьмы и лагерей. После освобождения, в мае 1956 года, она посетит в Москве Николая Алексеевича, и они долго будут вспоминать невозвратные дни своей молодости и неповторимую атмосферу редакций ленинградских детских журналов конца 20-х годов».
Заболоцкий отработал в журналах Детгиза больше двух лет — сначала в «Еже», а затем в «Чиже» («Чрезвычайно интересном журнале»). Молодой Ираклий Андроников, которого Евгений Львович Шварц чуть позже устроил на работу в издательство, увидев его впервые, изумился: «Вот уж никогда не подумал бы, что это автор „Столбцов“». Немногословный, серьёзный, степенный, в круглых очках, румяный блондин был вечно в редакционных трудах, на ходу латая бреши в очередном выпуске журнала. Новичок, впрочем, сразу же отметил ненарочитый юмор поэта, весомые реплики и отчётливо выраженное чувство собственного достоинства. «Почти всю комнату занимал огромный редакционный стол. Мне отвели место справа от Заболоцкого. Он был тогда совсем молодым. Но решительно всем внушал глубокое уважение. Обстоятельность, аккуратность его вызывали во мне не только почтение, но и сладкую зависть. Всё у него было в срок».
Однако ничто не мешало Николаю походя шутить в рифму — экспромты он любил всю жизнь.
Поскольку роль героя-любовника была в редакции уже занята — одна на двоих: Шварца и Олейникова, — Заболоцкий отвёл себе более скромную — тайного воздыхателя, боримого страстью, но держащего себя в руках. Первую красавицу коллектива он воспел в четверостишии «Красота Груни», где не преминул подчеркнуть свои достоинства:
Я как заведующий приложениями
замечаю красоту,
но как знакомый с дамскими внушениями
себя, конечно, в рамках соблюду.
Генриетте Давыдовне Заболоцкий преподнёс самодельную книжку «Ксении» — шуточные миниатюры на манер античных поэтов. К стишкам издательский художник сделал три своих рисунка и подписал: «П. И. Соколов рисовал в пивной 21 марта 1931 г.». Кстати, там — в одноимённой миниатюре, сразу же пояснялось, что такое стишки: