Тут всё дело не в уме — в глубине интуиции. Вот благодаря ей Заболоцкий и «не промахнулся».
Впрочем, чтобы предметней, что ли, разобраться, надо, пожалуй, обратиться к прямым свидетельствам. Больше всего их в биографии поэта, написанной Н. Н. Заболоцким, который приводит письма своих будущих родителей из личного архива…
Первокурснице Кате Клыковой было 17 лет, когда она впервые увидела своего будущего мужа. Подруга кивнула ей на кучку парней-старшекурсников, что-то горячо обсуждающих.
— Посмотри, вон тот, с палочкой — Николай Заболоцкий, поэт.
Тогда, в 1923-м, Николай какое-то время после цинги прихрамывал, опираясь на самодельную трость.
Катя запомнила тот случай и годы спустя рассказала о той встрече подросшему сыну.
Екатерина Васильевна была дочерью казака, сосланного за бунт под Питер, — Василия Ивановича Клыкова. В семье было пятеро детей, и Катюша была младшей. В три года осталась сиротой: умерла мать. В доме появилась строгая деловитая мачеха. Отцу, разнорабочему, помог брат Андрей Иванович, образованный и предприимчивый биржевой маклер: у Василия Ивановича появилась небольшая лавочка. Но тот не преуспел: любил мечтать, читать стихи, копаться в огороде, а потом и заболел. Катя, как видно, от отца пристрастилась к чтению и полюбила стихи. После революции Андрей Иванович лавку быстро закрыл, опасаясь неприятностей от новой власти, и Василий Иванович с семьёй переехал в небольшой городок Любим Ярославской области — от греха подальше. Там отец Кати вскоре умер. Андрей Иванович забрал трёх младших девочек к себе в Петроград, где у него, служащего, были квартира и дача. Племянницы подрабатывали дворничихами…
С Николаем Заболоцким Катя познакомились позже, весной 1926 года, когда он, уже окончив учёбу, приходил в Педагогический институт на практику. В их студенческой компании, что часто собиралась вместе, она была влюблена в его друга Костю Боголюбова, а Коля был сильно увлечён Катей Ефимовой.
Никита Заболоцкий пишет:
«Катя Клыкова жила у своего дяди в просторной квартире на Большой Пушкарской, недалеко от студенческого общежития. Коля Заболоцкий иногда приходил к ней и читал ей стихи Мандельштама, Гумилёва, Клюева, Вагинова, реже — Хлебникова, из старых поэтов — Ломоносова, Державина, Баратынского, ну и, конечно, собственные стихотворения. Любил стихотворение Есенина „Есть одна хорошая песня у соловушки…“ — читал его не спокойно, как стихи других поэтов, а с надрывом, иногда пел под аккомпанемент гитары. Однажды пришёл вместе с Боголюбовым. И Катин дядя Андрей Иванович Клыков, заметив своим острым взглядом влюблённость племянницы, сказал:
— Твой Костя — пустой человек, а вот Заболоцкий — это да, это человек самостоятельный, из него толк будет».
Но что для влюблённой девушки дядин совет!..
Отношения с Колей оставались товарищескими. В конце года, зимой, Катя порой навещала Николая в его воинской части на окраине Выборгской стороны, где он отбывал краткосрочную службу.
Поэт живёт воображением. Много ли надо было влюбчивому Заболоцкому, чтобы почувствовать нечто к этой хрупкой обаятельной девушке…
В июле 1927 года ему выдался случай передать Кате одно поручение Кости Боголюбова, который уезжал из города и не мог сам отнести рукопись своей повести в издательство. Николай сопроводил это дело довольно пространным письмом, в шутку стилизованным под военные эпистолы позапрошлого века:
«Государыня моя Екатерина Васильевна!
Чрезвычайные обстоятельства, кои предвидеть было не в силах человеческих, заставляют меня обратиться к Вам с настоящей реляцией. 1-го дня сего месяца получил я от известного Вам магистранта изящных наук Боголюбова некое послание. <…>
Исполняя волю помянутого магистранта пересылкой Вам сего известия, не могу, однако, обойти молчанием того легковесного и непочтительного языка, коим изложен сей игривый отрывок. О том, что я веду с Вами, Государыня моя, — „благонамеренные шашни“ — лишь поселянам или купцам писать пригодно, но вряд ли магистру изящных наук, коий для обозначения сего предмета иные, гораздо совершенные и возвышенные слова найти в силах.
Когда-то известные пииты наши и Расины: Ломоносов, Тредиаковский, а особливо Сумароков — к тому предмету многие фигурные обозначения прилагали, как то „сердечный огнь“, или же „дуновение зефиров“, или же „пучина страсти“ и многое другое. К тому же называние труда своего „удивительным“ не к лицу науке и истинной Добродетели, то и гистория наша не раз подтверждала. Когда Дидерот о достоинствах трудов своих спрошен был — так отвечал: „Токмо ко псу под хвост и пригодны“. Сие, хотя и грубое, но фигуральное выражение — действительности во многом отвечало. Мыслю я, что и всем прочим пиитам и магистрам держаться его стоит, ибо прогадать на нём невозможно, но прослыть скромником — возможно весьма. А истинную Добродетель великая Скромность венчает. Далее, Государыня моя, в превеликое я был введён замешательство помянутым поцелуем, коий от магистранта нашего оторвался, но к прекрасным губкам Вашим прилепиться ещё не успел и задержался на моих руках — наподобие дилижанса, задержанного в пути ненастной погодой. Сей поцелуй пять суток носил я до сего дня, пока с превеликим облегчением его по назначению придумал. <…>
О себе скажу немногое — дни свои провожу на парадах и протчих батальных учениях. Немилосердное солнце жжёт невыразимо, но что может сокрушить дух нашей славной Армии? Сказать в точности не могу — когда в С. Петербург приехать сумею, но не раньше конца сего месяца. С нетерпением сего числа ожидаю, тогда надеюсь посетить и Вас, Государыня моя, чтобы насладиться приятной беседой и лицезрением прекрасного образа Вашего.
До той прекрасной минуты, Государыня моя, почтительным слугою Вашим и поклонником пребывать имею:
секунд-маиор Н. Заболоцкий».
По письму видно: Костя Боголюбов уже заметил, что Коля Заболоцкий положил глаз на его подругу, но не придал этому значения. Уверен: не соперник. И Заболоцкий хорошо понимает товарища, чьё самомнение его также не смущает. То, что он хотел сказать, — сказано.
После военных лагерей Николай вернулся в Питер, зашёл на Большую Пушкарскую к Кате. Одет он был странно: шинель, солдатские ботинки в обмотках, а на голове обычная кепка в клетку. Екатерина Клыкова в своих записках вспоминала:
«Заболоцкий пришёл с каким-то особенно лукавым и многозначительным видом. Когда мы вышли из полутёмной кухни-прихожей, я увидела на его щеках нарисованные чёрной тушью фигуры — что-то вроде трезубца с переломанной под прямым углом ручкой и ромб. Я поняла, что он хочет удивить прохожих. Мы торжественно, под руку прошли по Большому проспекту, свернули на Каменноостровский. Начинало смеркаться. Ни один встречный не обратил на нас внимания! Когда мы вернулись, я не могла удержаться от смеха».
Это были времена поэтических вечеров «чинарей», любителей эпатажа. Однако Николай на вечерах выступал не разрисованный, — это он, должно быть, решил позабавить Катю прелестями «футуризма» да и вновь усмехнуться над ребяческими чудачествами друзей-поэтов, слегка посмеявшись над собой.
Разумеется, он, как и Хармс, боялся семьи, опасаясь утонуть в болоте быта (Введенский, тот не заморачивался, беззаботно плыл по течению, уверенный: кривая вывезет, да и прямая тоже…). Писательство, само по себе, школа одиночества, и поэт в ней вечный ученик. Но охота пуще неволи — а Катя влекла по-настоящему…
Николай принялся за письмо девушке: по сути, это и объяснение, и дневник.
«9 февраля 1928 года.
Друг мой, родная моя девочка!
С этого дня Вы стали бесконечно родным для меня существом, и сейчас, когда я думаю о своей работе и жизни, — всё это неразрывно связано с Вами.
Если Вы когда-нибудь полюбите меня, — я сделаю всё, чтобы Вы были счастливы. Я сделаю это. Иначе нельзя и бессмысленно жить. Ваша любовь для меня спасение и счастье. Если бы и моё чувство было для Вас дорого!
Пойдёмте вместе! Надо покорить жизнь! Надо работать и бороться за самих себя. Сколько неудач ещё впереди, сколько разочарований, сомнений! Но если в такие минуты человек поколеблется — его песня спета. Вера и упорство. Труд и честность. Давайте же вместе, родная моя, милая! Одного Вашего взгляда достаточно, чтобы поддержать меня, я тоже научусь помогать Вам. Вместе мы горы своротим. <..> Боже мой, какой восторг, как безысходно, как сладко я люблю вас».
Предупредив прямо, что он отрёкся от всего ради искусства и без него ничто, Заболоцкий критически разбирает себя в надежде на то, что вдвоём — с подругой — слабости и трудности будут преодолены:
«Мы вместе — будем лучше и чище — в особенности — я. За моей спиной так много неудач, лишений и слабоволия, и теперь, когда я близок к своим первым успехам, — Ваша любовь будет порукой за хорошее — будущее. За старые времена — я озлобился, но не очень, я загрязнился — но, наверное, всё-таки не до конца, дайте мне Вашу руку — я буду твёрд, как никогда. <…>
Мне 24 года — уже немало. К жизни я присмотрелся. Но я недостаточно активен. Теперь, впрочем, — стал лучше. Я многого не умею делать. Не умею ладить со многими людьми, не умею хозяйственно жить, часто бываю груб и заносчив — вон, видите, сколько грехов! Зато умею писать так, как умеют лишь немногие, зато люблю Вас с такой нежностью и теплотой, какие редко приходят к человеку.
Решайте! Я искренен перед Вами и не боюсь Вашего ответа. Но он должен быть правдивым — перед Вашей совестью.
10-е. Сегодня тоска. <…> Сегодня я окончательно понял, что за эти годы если я кого и могу полюбить со всем восторгом и болью любви, но только — Вас. <…>
Знаю, что недостоин Вас. Знаю, что мерзость я, грязь и ничтожество. <…> Но ещё я знаю, что могу любить Вас — со всею тяжестью и упорством. <…>
12 февраля 1928 года. Любовь моя безысходная, всё теперь понял, без Вас — не жизнь. Прошу вашей руки. Решайте».
Катя Клыкова в смятении: она-то любила другого. Сестре Лиде писала:
«…Меня избаловал Заболоцкий. Он любит меня так, как умеем любить я и ты. Он просил меня быть его женой. Я не знаю, что делать. Я люблю его, но не так, как любила Костю, совсем по-другому.