каникулах. Она не идет ни в какое сравнение с химозной мертвой жижей, которую разливают в кулеры и пятилитровые баклажки и продают в магазинах как питьевую. Она была живая, эта вода. И набирали ее либо в роднике, либо в хорошем колодце.
От жадности я выхлебала, наверное, немного лишнего и, отдуваясь, но все еще боясь отдать ковш ребенку, сделала весьма неприличный жест: я поднесла к лицу собственный локоть и провела губами от него до самой кисти, собирая на грубый льняной рукав капли воды с лица. Жест этот не только напугал меня, но и вернул в реальность: так вытирались в виденных мною фильмах всякие средневековые крестьяне.
А мальчишка продолжал таращиться на меня. И жест мой, кажется, нисколько его не смутил…
Глава 2
За те дни, что я существую в этом мире, я успела увидеть довольно много гораздо более неприятных вещей, чем тот самый жест, которым я утерла губы. Я видела, как с помощью двух пальцев сморкаются прямо на дорогу. Видела, как парень из соседнего дома лапнул за зад проходящую мимо девушку, и его дружки, стоявшие рядом, одобрительно заржали.
Плюсом к этому идут: туалет на улице, отсутствие проточной воды и многие другие «радости» сельской жизни средневековья. Мир, в который я попала, сильно отставал в развитии от того, в котором я прожила первую жизнь. Каждый раз, когда мне казалось, что я видела дно, я ошибалась. Действительность вскоре показывала мне еще более неприглядные вещи. Самым кошмарным оказалось отношение к детям.
В своей собственной избе кроме мальчишки Ирвина, который считал себя моим братом, проживала еще и девочка шести месяцев от роду по имени Джейд. И то, как жила эта девочка, привело меня в ужас. Целый день в несвежей длинной рубашонке, которая скручивалась вокруг худенького тельца и почти всегда была мокрой, она перекатывалась и пыталась ползать по грязной соломе, насыпанной прямо на пол возле грубого деревянного топчана. Но даже не это оказалось самым тошнотным.
Однако, лучше обо всем по порядку...
Вода, которой напоил меня так называемый брат, была почти волшебной: во всяком случае, сознание я больше теряла. Но через некоторое время эта же самая вода потребовала от меня немедленного уединения. Мальчишка, пытающийся разговаривать со мной, сильно пугался оттого, что я сослалась на потерю памяти. Однако и выбора у меня не было, пришлось попросить:
-- Ирвин, мне нужно в туалет.
Несколько мгновений он соображал и потом как-то подозрительно спросил:
-- До ветру, что ли?
-- Да, до ветру, – согласилась я.
-- Так вставай, сведу тебя, раз уж ты такая дурная стала, – с грубоватой заботой ответил он.
Вставала я с некоторой опаской, но ничего страшного не произошло. Несколько минут сидела на кровати, опустив ноги на грязный пол. Потом головокружение постепенно прошло. Мальчик подал мне длинную застиранную юбку, и я натянула её прямо поверх сорочки, в которой спала. Он даже заботливо помог мне затянуть пояс на этой одежке, потому что мои собственные руки еще дрожали и были несколько неуклюжими. Затем мальчик подставил мне плечо, и мы медленно двинулись к выходу.
Вот тут-то я и увидела малышку, молча елозившую на грубой соломе: от ее махонькой ножки тянулась веревка, вторым концом привязанная к топчану, заваленному каким-то линялым старым тряпьем. От всей этой кучи исходил застарелый запах мочи. Да и задранная рубашонка на девочке была мокрой почти до подмышек.
-- О Господи! Ирвин… – я с ужасом смотрела на малышку, которая сейчас лежала на спине и с удовольствием чмокала, зажав в ручке какую-то грязную тряпку. – Разве… Разве так можно?!
Мальчик с недоумением посмотрел на меня и, к моему ужасу, даже не понял, о чем я говорю. Он нетерпеливо дернул плечом и грубо спросил:
-- Ну чо, ты идешь? Или чо?
Организм настойчиво требовал своего, и я торопливо пошла за так называемым братом. На улице стояли плотные сумерки, и было немного зябко: градусов шестнадцать-семнадцать, не больше. И я, и Ирвин из дома вышли босиком. Ноги обожгло холодной сыростью.
Деревянная щелястая будка на улице напугала меня не сильно: первые пару лет, пока я не озаботилась ремонтом, на моей даче тоже стояло такое чудовище. Хуже оказалось отсутствие туалетной бумаги. Трусов на мне не было, и, возвращаясь назад, в вонючее тепло дома, я ощущала неприятную влагу на ногах, понимая, что тоже пахну не розами. Да и сорочка на мне была очень и очень несвежей. Здесь, на уличной прохладе, вонь ощущалась особенно отчетливо.
Через несколько дней мне предстояло выяснить, что плюс-минус так же живут все окружающие нас люди. У всех была вонючая будка недалеко от дома. Почти никто не пользовался постельным бельем, а маленьких детей в возрасте до двух-трех лет привязывали за ногу к какой-нибудь мебелине, чтобы они не могли ползать по дому и навредить себе. Никаких памперсов и ползунков не существовало, а детское описанное белье частенько не стирали, а вывешивали на улицу подсохнуть и проветриться.
Мальчик оказался достаточно словоохотлив и, кажется, был счастлив, что его сестра пришла в себя. Я спрашивала, он отвечал, не забывая вслух удивляться моей бестолковости и беспокоиться об отсутствии памяти. Впрочем, болезнь он считал вполне достаточным поводом для того, чтобы его сестра могла поглупеть.
Я Элли Рэйт, была дочерью Кайлы и Бентона Рэйта. Дом, в котором мы сейчас находились, принадлежал Бентону Рэйту, моему родному отцу. Помер мужик от пьянки уже очень давно, около десяти лет назад. Через два года после его смерти моя мать Кайла вышла замуж второй раз. Колдер, ставший моим отчимом, заботился о семье в последнюю очередь. В первую он любил выпить и погулять. Смерть его была скучной и ожидаемой: через два месяца после рождения малышки Джейд его нашли замерзшим в сугробе.
-- Знамо дело, он тебя поколачивал! Потому как ты поперечная всегда была, – деловито пояснял мне Ирвин. – Для бабы что важно?! Чтобы она свое место знала! А ты перечила! – очень серьезно, чувствуя себя взрослым, выговаривал мальчик.
Всю эту ересь он явно придумал не сам, а слышал от взрослых. У меня же от его слов только мурашки по спине ползли, настолько отвратительным мне казался и этот мир, и эта грязная изба, и менталитет местных.
После смерти второго мужа Кайла, чтобы поправить свои дела, собралась «в замуж» третий раз. Так как она была обременена детьми, да и дом был не из богатых, то охотники на ее руку и расплывшееся тело в очередь не стояли.
-- Мамка толстомяса была, аж страсть! Неужли вовсе не помнишь?! Линтон от нее морду воротил. А только его отец с мамкой нашей договорился, и даже в храме оглашение уже было. Линтон-то – последыш в семье, – солидно рассуждал Ирвин. – Потому своего у него ничего и нету. Папаша евоный обещался за ним отступного дать. А ему, видать, совсем поперек души было. Прошлую седмицу он в трактире перегулял и к нам заявился с мамкой лаяться. Сильно пьяный был и кулаками больно махал. Мамка сперва терпела, а потом они во двор выскочили. Там он ее гонять и принялся. А ты не выдержала, да и за ними…
Здесь Ирвин сделал длинную паузу и, с надеждой заглядывая мне в глаза, спросил:
-- Ну чего? Вспоминаешь али нет?
-- Смутно очень, – Я коснулась виска, того места, где были заскорузлые от засохшей крови волосы, и поторопила его: – Дальше-то что?
-- Дале… Дале он такой пьяный был, что никак вас с мамкой догнать не мог, а только силу-то ведь всю не пропьешь! – несколько даже с похвалой в голосе проговорил Ирвин. – Он как до поленницы добрался, так и почал в вас поленьями кидать. В тебя первую попал, да его мамка криком отвлекла. Он еще сколько-то покидался, да и ее достал. А как она упала, обрадовался, да давай ее палкой охаживать. Ну и вот… -- некоторое время он молчал, а потом очень серьезно, но без всякой грусти завершил свою речь: – Мамки теперича нет больше, а ты теперича, значицца, наследница.
– Господи, Боже мой, как же я жить-то буду?! – слезы невольно наворачивались на глаза, и сдерживалась я с трудом.
Этот безыскусный рассказ казался мне совершенно отвратительным и страшным. А братец, небрежно хмыкнув, сообщил:
-- Как-как… как все бабы! Дом-то у нас крепкий. А ты как наследница заглавная, теперя с приданым. Я слыхал, что сам Кловис тебя младшему сыну в женки присмотрел.
-- Кловис? – я уставилась на мальчишку.
-- Эк тебя приложило-то! Кловис, староста нашенский. И не реви, неча тута сырость разводить. Пошли снидать. Тетка Лута картохи нам наварила.
В это время малышке надоело лежать на соломе, и комнату огласил резкий детский плач.
Глава 3
-- От же ж зараза! А у меня еще и коза не доена! – спохватился Ирвин. – Ну ты это… ты давай Джейку покорми, а я Чернышку подою.
Он засуетился: некоторое время клацал у печи чем-то железным и засветил два крошечных огонька в двух глиняных соусниках. Один такой «соусник» он поставил на стол, а второй оставил себе. И перед уходом даже помыл руки в каком-то тазу с мутной грязной водой. Вытер об висящую рядом заскорузлую от грязи тряпку, прихватил с одной из полок пустой глиняный кувшин и ушел.
Я опасливо подошла к малышке, слабо понимая, что нужно делать. Воняла девочка неимоверно, а личико ее покраснело от какого-то безнадежного плача.
-- Сейчас-сейчас, подожди, маленькая, – я торопливо распутывала узел на детской ножке и с ужасом рассматривала там весьма ощутимую потертость от грубой веревки: красное воспаленной кольцо охватывало нежную щиколотку ребенка.
Мокрую обгаженную сорочку я сняла с нее и бросила прямо на солому, оглядывая дом в поисках детской одежды. Попав ко мне на руки, малышка перестала так истошно кричать, но все еще продолжала время от времени всхлипывать. С голенькой девочкой на руках я бродила по избе, пытаясь сообразить, где что лежит.