Постепенно дыхание Ханны выравнивалось, она перестала метаться и стонать. И у меня появилась крошечная надежда, в которую я боялась поверить. Придвинула к изголовью кровати табуретку и замерла, нащупав пальцами бьющуюся на её запястье венку. Кажется или действительно пульсирует равномерно?! Я даже не заметила, как уснула. Во сне видела огромный, просто гигантский метроном, который уверенно отбивал ровно шестьдесят ударов в минуту: тик-так… тик-так…
Очнулась я в тот момент, когда Ханна попыталась забрать у меня свою руку. Она лежала бледная, так сильно похудевшая и слабая, но была в полном сознании.
-- Ханна…
-- Дай мне попить, девочка моя... -- голос тихий и слабый, но она точно в сознании!
На глаза навернулись слёзы, оттого, что она первый раз за последнее время назвала меня своей девочкой. Оттого, что она была жива. Оттого, что её рука была просто тёплой и не казалась мне обжигающей.
Утром меня сменила Нэнси. На работу я отправилась почти успокоенная, так как Ханна мирно спала.
У неё ещё бывали приступы сильного кашля. И она, брезгливо сплёвывая мокроту, каждый раз говорила:
-- Ну вот, кажется, даже дышать легче стало.
Уже одно то, что она могла говорить, не задыхаясь, что лоб её был тёплым и сухим, без испарины, делало меня счастливой. В следующие дни я кормила тётушку по утрам куриным бульоном с белыми сухариками. Пришлось пожертвовать одной из пяти куриц, живших до сих пор в сарайке на заднем дворе. Но я не жалела о глупой птице: у Ханны наконец-то появился аппетит!
А почтальон, принёсший ближе к выходному новое письмо от Алекса, сделал эту неделю по-настоящему радостной!
В этот раз письмо пострадало от цензоров меньше, и я даже кое-что смогла вычитать там. Алекс служил в инженерном батальоне и рассказывал о том, как они ставили переправу через реку Байд. Поскольку о боях на этой реке писали ещё две недели назад, цензоры сочли, что эта информация больше не является военной тайной. А я с интересом прочитала о том, как он работает.
Он ни словом не жаловался на тяжесть военной жизни. Но я понимала, что приходится ему там тяжелее, чем мне. Два лейтенанта из его батальона остались без ног, подорвавшись на мине. Одного из них я даже знала лично. Алекс представил мне его тогда на благотворительном балу…
Но всё же в письме было главное для меня: он жив, любит меня и ждёт встречи. А также передает приветы всем домашним.
Идея концертов для раненых пришла мне в голову совершенно случайно. В мастерскую обратились из госпиталя с просьбой изготовить несколько ламп для операционной. К лампам ещё нужны были особые крепления и специальные штативы. В чертежах Алекса были такие разработки, но заказ от армии на них был в самом начале войны. И после первых двух партий он больше не повторялся. Благо, что мастер Эйрон Хард, тот самый, что занимался этой модификацией, имел освобождение от армии. После небольшого совещания с ним мне осталось только договориться с представителем госпиталя, лейтенантом медслужбы Брейдом Хубером, о сроках поставки.
Лейтенант был уже немолодым мужчиной. Невысоким, даже коренастым, с измученным лицом и воспалёнными глазами с розовыми белками. Он постоянно вытирал слезы в уголках припухших век белоснежным платком. Когда он принялся обсуждать цену, я сказала, что эти лампы изготовим бесплатно. Сумма заказа была не так уж и велика, и я вполне могла оплатить её из своего кармана.
Мне всё время казалось, что я делаю слишком мало по сравнению с Алексом. Почему-то мои слова очень растрогали лейтенанта, и он несколько раз крепко, совершенно по-мужски пожал мне руку. Я пошла проводить заказчика. Уже почти у выхода из мастерской он вдруг остановился, прислушался и с удивлением спросил:
-- Госпожа Рэйт, а кто это у вас так поёт?
Иногда трудившиеся в мастерской женщины и в самом деле пели во время работы. Я никогда не запрещала это, хотя иногда у меня сердце сжималось, когда красивые женские голоса выводили какую-нибудь долгую и тоскливую песню. Однако последние две недели новости с фронта были немного радостнее. Все обсуждали ту самую битву у реки Байд, где нашим войскам удалось потеснить англитанцев. Поэтому сегодня песня была не просто бодрой, а, пожалуй, даже весёлой.
-- Женщины поют, чтобы немного развлечь себя, господин лейтенант. Хотя обычно в мастерской стоит такой грохот, что почти ничего не слышно, – с улыбкой добавила я.
-- Жаль, что эти голоса теряются в гуле жести. А вот у нас в госпитале, к сожалению, или полная тишина, или такие крики раненых… Впрочем, прошу прощения, госпожа Рэйт, ни к чему вам знать такое... – смутился от собственных слов лейтенант Хубер.
Я на мгновение замерла, а потом спросила:
-- Как вы думаете, господин лейтенант, захотят ли ваши раненые послушать немного этих песен?
Он растерянно посмотрел на меня, снова достал свой платок и, развернув, тщательно вытер набежавшие слезы. Проморгался и неловко ответил:
-- Они были бы счастливы… Местные артисты дважды давали для госпиталя спектакли… Но вы понимаете, госпожа Рэйт, солдаты… они же простые селяне и рабочие. Пьесы великого Таленго о жизни древних королей показались им не слишком интересными. Мне думается, что эти люди больше обрадовались бы вашим певуньям.
Времени на подготовку у нас было совсем мало, но за неделю я прослушала полный песенный репертуар своих работниц и отобрала четверых из них, пообещав оплатить им воскресные часы.
Ирвин, узнав о том, что я собираюсь в госпиталь, выбрал два стихотворения и зубрил их с утра до вечера, стараясь изо всех сил. Сама я вспомнила пяток карточных фокусов, которым обучилась ещё в той жизни. Они не были слишком сложными, и, купив колоду карт, я легко восстановила навыки. По моим понятиям, концертная программа была уровня «так себе». Я даже не могла представить, какой бешеной популярностью мы станем пользоваться.
Многие из тех, кто лежал в госпитале, были малограмотными. Конечно, находились чтецы, которые тратили время и читали вслух для целой толпы выздоравливающих мужчин, но в целом раненые скучали.
Я не побоялась включить в репертуар даже местные частушки. А Ирвин, стоящий на стуле, с вытаращенными от волнения глазами и звонким голосом читающий стихотворение о ждущей дома матери, сорвал такие аплодисменты, что ему мог бы позавидовать любой оперный певец, выступающий на лучших сценах мира.
Но, как ни странно, настоящей звездой этих концертов стала Джейд. Все же последнее время я уделяла детям мало внимания. И когда она поняла, что мы с Ирвином собираемся куда-то уходить без неё, от обиды чуть не заплакала. Решив, что проще взять её и Лию с собой, я сорвала джек-пот.
Сперва она слегка дичилась забинтованных мужиков, усатых и бородатых, с хриплыми голосами. Потом, заметив с каким удовольствием они слушали пение работниц, обратив внимание на то, как старательно хлопали Ирвину, она, возмущённая, что аплодируют не ей, дождалась, пока усатый прихрамывающий дядька снимет Ирвина со стула, влезла туда сама и важно поклонилась публике.
Заметили её, правда, не сразу, но потом раненые с улыбкой начали рассматривать крошечную барышню в белых чулочках на толстых ножках, в коричневых ботиночках и таком же коричневом платье с огромным белым воротником, которая смешно требовала:
-- Смотр-ри! Меня смотр-ри!
Раненые заулыбались, сперва неуверенно, а Джейд начала что-то напевать тоненьким голоском, отчаянно топоча ножками и периодически делая неуклюжий книксен. Судя по всему, это был танец...
Дети в госпитале появлялись крайне редко, и, похоже, многие солдаты сейчас, с улыбкой глядя на пританцовывающую куколку, вспоминали своих малышей. Джейд устала топать, поклонилась публике в пояс и громко объявила:
-- Фсё! – и сама себе начала аплодировать.
Это было так забавно, что мягкие улыбки сменились дружным смехом.
Глава 58
Два с половиной военных года легли на нас тяжёлым бременем. Наши войска вытеснили Англитанию со своих земель и пошли вглубь чужой страны. Был период, когда я выдавала зарплату работающим у меня женщинам теми самыми закупленными во время прорыва блокады крупами и мукой. Благо, что период этот был не слишком длительный – около пары месяцев. А потом положение англитанского флота изменилось: к нашим боевым кораблям присоединился флот Франкии. Блокаду сняли, цены слегка упали. Но далеко не до тех значений, что были до войны. Радовало уже то, что нам не грозил глобальный голод.
Два раза в месяц, жертвуя своим выходным днём, мы собирались командой и шли в госпиталь развлекать выздоравливающих. Через некоторое время к нам потихоньку начали присоединяться женщины, которые не умели петь или танцевать, но зато могли немного разгрузить санитарок от бесконечной стирки, помочь с мытьём покалеченных людей и просто сделать что-то полезное. Лейтенант Брейд Хубер, на которого и упала организационная работа по делению волонтёров на бригады и смены, однажды сказал мне:
-- Вы потрясающая женщина, госпожа Рэйт. У нас, конечно, до этого иногда случались благотворительные акции, и даже некоторое дворянки приходили позаботиться о раненых. Но только с вашей помощью это движение стало таким вот массовым. Вы умеете вести за собой людей, госпожа Рэйт.
Может быть, он и был прав, но в глубине души я ощущала, что быть руководителем такой массы народа -- не моё. Мне это давалось достаточно тяжело, и я не испытывала серьёзного удовольствия, даже когда все складывалось отлично. Напротив, меня постоянно тревожили мысли о том, что, может быть, опытный человек сделал бы всё лучше. Честно говоря, я очень-очень устала и держалась, как мне кажется, из последних сил.
Письма с фронта приходили нерегулярно: иногда я понимала по тексту, что предыдущее или ещё не дошло, или же просто утеряно. Последнее письмо от Алекса было не так давно. И тон его был гораздо бодрее, чем во всех предыдущих. Он писал о скором заключении мира, о прекращении войны, о том, что он будет счастлив вернуться к семье. Он даже спрашивал, на какой день я пожелаю назначить свадьбу…