Но смеялись и шутили они только в первые дни, как бы повинуясь давней привычке. Работа по двенадцати часов, заботы о хлебе, беспокойство и страх за здоровье, ведь больной ты не нужен хозяину, — все это делало молодых людей боязливо-сердитыми и раздражительными. И было жалко их, и стыдно чего-то, как будто сам ты виноват перед ними.
Из цеха Габдулла поднимался в контору, где в отсутствие редактора «Уральца» им удавалось посидеть вдвоем с Камилем. Камиль, по обыкновению, бывал оживлен, шумно говорлив, и в этом буйстве энергии Габдулле виделось что-то неприличное и противоестественное.
— Я все еще кажусь себе мальчишкой, — говорил он, будто не слыша Камиля, — а мои сверстники… как угнетены заботами о куске хлеба и как эти заботы унижают их, старят прежде времени. Неужели они недостойны ничего лучшего, чем жизнь в этом чаду, в грохоте старых машин?..
— Условия не из приятных, тут все надо менять, все старое вон! Вот, кстати, Ибн-Аминов реконструирует свой завод, закупает новое оборудование. Ты бы пошел поглядел: как-никак на наших глазах мужает национальная промышленность. Об этом мы будем писать. Непременно! — И тут он снял со стены мандолину, которую давно уже перенес из дома в свой — теперь почти уже свой — служебный кабинет вместе с другими будто бы любимыми вещами: старым креслом, стульями, медной потемневшей пепельницей, — и заиграл что-то веселое, легкое, отчего глаза у него засверкали счастливым, бессмысленно горячим блеском. Временами он поражал Габдуллу своей то ли недоброй беспечностью, то ли глупостью. Ну на кой им сдался заводчик со своими преобразованиями!
Между тем уже назавтра он пошел на завод. Все тот же широкий грязный двор, длинные, низко придавленные саманные постройки, визгливые телеги с вонючими шкурами. Нашел там Хикмата и поразился, с каким враждебным удивлением тот поглядел на него. Однако отставил тачку, пошутил: «Ну как прогулка?» Что-то резкое прокричал мастер, и опять Хикмат зло сощурился: «Хватит, для беседы найдем другое время!» Он и его товарищи возили в тачках кожи, сбрасывали в широкие ямы, зольники, — в них кипела, пузырилась зловонная известковая жижа. Из другой ямы надо было вынимать кожи, отлежавшие в растворе несколько дней, и везти в жорное отделение — там кожи полоскали в холодной воде и снимали с них мездру… Неужто Камиль и вправду верит, что хозяин когда-нибудь обновит завод и те обновления решительно переменят картину и облегчат работу сотен изможденных людей?
Запинаясь о колдобины, обходя вонючие лужи, он шел к воротам, когда вдруг увидел Канбика, шагающего рядом с повозкой, груженной шкурами. Худая, мосластая лошаденка напрягалась, таращила невыразимо тоскливые глаза, а воз кривился с боку на бок и грозил опрокинуться. Мальчик, узнав Габдуллу, обрадованно кивнул, засвистал на лошадку и прищелкнул кнутом.
В воротах Габдулла столкнулся с дядей Юнусом и спросил, давно ли мальчик работает.
— Добрый парняга растет! — живо отозвался дядя Юнус. — Иной мужик не справится, а он справляется.
— Не рано ли вы отдали его?
— Я в его годы за плугом ходил. Правда, я был куда сильней. — Он помолчал, смущенно потер руки. — Нужда, братишка, нужда. Может, со временем пристрою в мастерскую.
А через неделю ужасная весть: мальчика задавило опрокинувшимся возом. Пока вытаскивали, пока за фельдшером бегали, он скончался. Габдулла узнал об этом в день похорон. Мать мальчика лежала в обмороке, возле нее, вцепившись в ее руку, сидел Хикмат, сухими страшными глазами уставившись в пустоту. Габдулла подошел, затронул его плечо, но Хикмат не пошевелился.
С кладбища Габдулла пошел один, дома заперся и долго сидел, оцепенев, слыша вокруг себя какой-то странный, монотонный звон. Нежный, доверчивый лик мальчика возникал в пораненной памяти. Вот стоит, совсем еще ребенок, на сыром холоде, у края дебаркадера, с палочками в руке; вот склоняется с кашлем над худым мешком, помогая матери чинить его; вот на базарной площади, среди других бедняков… в тот день мальчика позвали разгребать сугробы в чьем-то богатом дворе, и он прибежал домой, зажав в руке несколько монет, которые с довольной улыбкой отдал матери.
Наверное, в мире есть и доброе, и дурное. Наверное, на верхней точке круга есть иное, противоположное тому, что мы испытываем в худшую минуту. Но мальчик с его ангельской душой, ведь он-то не познал божью справедливость! Что-то злое, не божеское, пресекло его судьбу.
Мальчик мой!.. Если ты родился в доме бедняка, тебе суждена суровая жизнь. Скажем, ты крестьянский сын, тебе четыре года, и хочется бегать, играть, — нет же, тебе дают вицу и отправляют пасти гусей. Еще немного подрос — и тебе поручают овец и телят. Но вот тебе исполняется восемь, твои сверстники из зажиточных семей идут в школу. И тебе хочется вместе с ними. Нет же! У твоего отца не уродилась рожь, надо платить подати, долги, а денег нет, и в доме много ртов… Вот, слышно, в соседнем селе барин открывает спичечную фабрику. Добрый человек, он даже малым детям дает работу. Отец берет тебя за руку и ведет на фабрику.
Если тебя не покалечили машины, если ты избежал чахотки, ты доработаешь до восемнадцати лет. И с фабрики тебя уволят, чтобы взять новых подростков. А в деревне опять неурожай, опять долги, нескончаемая бедность! И ты отправляешься в город. Тебя взяли, например, на ситцевую фабрику, поставили у станка. Непонятная, жуткая штука машина. Повернешь что не так — оборвешь нитку, а то самого тебя зацепит. Но день ото дня все-таки привыкаешь, год и два проходят, ты поднаторел в своем деле, думаешь: что ж, буду всю жизнь ткачом. Но вот однажды хозяин решает уволить половину рабочих: спрос на ситец падает, невыгодно столько людей держать. Идешь к другому фабриканту, а тот: «Нет, голубчики, сыт по горло, у самого бунтовщиков много, устал бегать по полициям».
После долгих мытарств оказываешься ты на чугунолитейном заводе. Один всевышний знает, с какими муками ты познаешь новую профессию. Но только научился, опять гонят. Ищи новую работу. И так всю жизнь — не знаешь, за каким углом подстерегает тебя новая беда. Но ведь и ты сын человеческий, ведь и тебе бог судил на этой земле жить, а тебя словно щепку швыряет туда-сюда, ломает и калечит.
В мире есть царь: этот царь беспощаден,
Голод — названье ему.
Случайно получив от чудака Ядринцева его книжицу про Царь-голод, он пролистал ее в первый же вечер, потом читал, подробно вникая в замысловатые определения: товарообмен, прибавочная стоимость, конкуренция, и даже подумал, что если бы нашелся кто и перевел, то книжицу можно было бы напечатать в их собственном издательстве. Теперь же, сидя с горькими мыслями о гибели Канбика, он понял, что помнит почти наизусть начальные главы и мысленно перекладывает их на татарский. «Вот сам же и переведу, — подумал он. — Пожалуй, это единственное, что я смогу теперь делать».
А жизнь вокруг крутила унылую свою карусель. Полицейский опять, как прежде, заходил в медресе и вел себя с прежним хамством. Жандармы рыскали по заводской окраине, заскакивали на ходу в омнибус и обыскивали пассажиров: дескать, ищут воров, укравших на паровой мельнице приводные ремни. Ибн-Аминов беспощадно увольнял подозреваемых в крамоле рабочих и тут же набирал новых… Видели на улице скорбно-пьяного Шарифова. Говорили, он излупил купеческого сынка, прогнал от себя и заклялся не затевать больше никаких благотворительных предприятий.
12
В Ханской роще, за Уралом-рекою, где любило на отдыхе распивать чаи благолепное мещанство, назначена была маевка. Накануне Габдулла виделся с Хикматом, и они решили, что встретятся там днем. Поэтому с утра он не спешил — в тишине хорошо писалось.
Неожиданно явился Камиль. Шальной, подумал Габдулла, с утра ему не сидится.
— А что на улицах! Весь город валом валит на Большую Михайловскую.
— Ученые медведи танцуют?
— Если бы так!.. — вздохнул Камиль.
О чем-то он осторожно умалчивал. Но не утерпел и стал рассказывать: к Мутыйгулле-хазрету приходил жандарм и советовал последить за шакирдами, чтобы не бежали на сборище крамольников. Предупредили и Камиля, владельца типографии. Ералаш какой-то, отчаивался Камиль, на улицах казаки… типографские, конечно, не будут сидеть дома, а спросят с меня. Лавочники шушукаются и грозят навести порядок, если рабочие вздумают бунтовать.
Они вышли со двора, и сразу — шум, пестрое мельтешение, шорохи, голоса движущейся толпы, пыль. Некто в камзоле и тюбетейке, расшитой жемчугом, говорил своим спутникам:
— Джемагат, нет спору, мирная манифестация необходима. Только нам, мусульманам, надо устроить ее отдельно.
Городовой на углу, зевая, громко клацнул зубами. Господин в камзоле сник до шепота.
Голоса:
— Мир осудит — и бог не рассудит.
— Не мир, а сборище шпаны.
— Религиозный реформатор…
— А по-моему, старик одряхлел.
Голоса:
— Только благодаря исламу арабы в девятом…
— Сейчас двадцатый век, эфенди.
— Разногласия внутри нации погубят ее…
— Бог неотделим от природы…
— Так надевайте тач и хирку[10].
Пожилые горожане идут, будто прогуляться только вышли.
— Пантагрануэлизм…
— Способность к созерцанию утрачена, милый.
— Мельтешения много-с.
Чем ближе к женской гимназии, тем вязче людская масса, тем напряженнее.
— Пусть! — нервничал господин в канотье. — Господа, я говорю, пусть торжествует охлократия. Я пойду в ассенизаторы и буду глубоко их презирать!
— Реформистский социализм…
— К черту!
— Постепенное, планомерное…
— Вынуждены силе противопоставить силу…
— Глубина и мудрость непротивления…
— Просвещенный монарх…
— Ха-ха, жандарм с философского!
Габдулла почти сразу же потерял из виду Камиля и теперь наугад протискивался в толпе, надеясь теперь уже случайно увидеть Хикмата. Тот сам нашел Габдуллу и, крепко прихватив за рукав, потащил к тротуару.