— Я забыл сказать, что сбор у гимназии.
— А я-то не спешу, думаю, пока соберутся в роще…
— Не ожидали, что столько народу навалит. Моргулис не советует произносить речей здесь: всякого сброда полно. А полоумного Кутби, заметь, ни один полицейский не тронул.
Над толпой поднялся, качнувшись, транспарант: «Да здравствует Первое мая — праздник труда!»
Шальной гимназистик вьюном ввинчивался в толпу, цепляясь расстегнутой курточкой за пиджаки и кафтаны, близоруко щурился, кого-то выглядывая.
— Пардон, пардон… Катя, я вас ищу!
Гимназистка улыбалась, махала легким веером над вскинутым розово-потным личиком.
— Я же предупреждал, Катя… еще успеем, возьмете купальник.
— Ну о чем вы! Да и рано еще купаться. Ах, вон как? И вам не совестно?
Шакирды курили, глазели на оголенные руки дам. Полицейский деликатно пробирался в тесноте, этакий усердный фактотум, прикидывающийся равнодушным и усталым. Усмотрев торговку пирожками, которая пристраивалась с краю толпы, стал вежливо гнать:
— Нельзя, нельзя, сударыня. На это есть специально отведенное место.
Толпа была нечто зыбучее, крикливое, Но вот в какой-то миг стала оформляться, сдвинулась, пошла. Стойком поплыли впереди транспаранты. Рабочие с механического завода, кожевники, деповские, типографские — острая, нацеленная вперед оконечность огромного пестро-живого мыса.
Ближе к реке идущие впереди ускорили продвижение, вот уже первые взошли на мост, затопали глухо, увесисто по тяжким горбылям. А те, кто шел поотстав, приостанавливаться стали. По обеим сторонам моста стояли полицейские, еще с десяток лавочников во главе с точильщиком Кутби. Кутби выглядел помолодевшим, лицо мягкое и круглое, без морщин, на голове барашковая шапка с низкой тульей, одет в казакин с длинными фалдами.
Рабочих они пропустили молча, но когда потянулись остальные, Кутби замахал руками:
— Геть, геть! Мусульмане не должны переходить мост. Это мост Сирата[11] ха-ха, свалитесь ненароком в преисподнюю!
И некоторые действительно отходили в сторону.
— Верно, не посидеть ли дома… жара сегодня…
Сам вице-губернатор Шидловский, одетый как на парад, прискакал на вороной лошадке.
— Господа, эфенди… мать вашу!
Кутби хлопал вице-губернатора по ляжке и, пугая вороного, кричал:
— Верно говорит сардар ее величества нашей бабушки! Кланяйтесь лону нашей бабушки, нашей царицы!
Шарифов с мрачным лицом шел прямо на Кутби. Тот отступил, крикнул:
— Заблудший сын мой, повернись, пока не поздно. Свалишься в бездну, побереги себя, сынок!
Шарифов повернулся к Шидловскому:
— Стыдно, господин вице-губернатор! Можно подумать, что вы специально выпустили его из желтого дома. Как бы вас он не сбросил в реку.
Шидловский спокойно возразил:
— У него, представьте себе, нюх… кого сбрасывать, а кого — нет. Вот только насчет вас он что-то оплошал.
— Мерзавцы, сволочи, — бормотал Шарифов, — фараоны, филеры, погромщики!..
На той стороне реки пышно росло и рыхлилось большое облако пыли — из степи казахи гнали скот. Колонна манифестантов ушла далеко вперед, заворачивала уже к роще, а на тех, кто оставался по эту сторону моста, надвигалась густая туча пыли. Стадо приблизилось, по мосту застучали копытца, слышалось блеяние овец, голоса погонщиков, но, покрывая все звуки, раздавался крик точильщика Кутби:
— Берегите овец, эй, муллы! Это ваша благодарная паства. Я с вашей бабушкой напложу вам еще тысячи… замкнитесь, отделитесь… эй, ротмистр, хватайте!..
Он пришел в общежитие и лег. Но только смежил веки, закружило голову от пестроты, от монотонных звуков оставшегося за стенами дня. Он резко поднялся и сел. Было ощущение каких-то напрасных усилий, напрасных упреков и обиды. Но кому упреки? На кого обида?
Потеряв в толпе Камиля, он так и не видел его больше. Хикмат ушел с колонной вперед. Габдулла отстал, пережидая затор на мосту, а потом один направился к роще, стоявшей на взгорке в зеленом молодом блеске.
Он ходил между людьми, кивал знакомым, выискивая среди них Камиля. Потом устал, подумал: постою, может быть, он сам найдет меня. Видел, помнится, Шарифова, который стоял под высокой с пышною кроной березой, прислонясь к ее стволу, и хмуро наблюдал происходящее. Слышал упругую, рывками доносимую ветром речь Моргулиса: «…ни силой, ни посулами не отвратить грозного и справедливого требования рабочих… не просто экономический характер, но характер политический…» Кончив говорить, он взял у рабочего чайник и, запрокинув худое лицо, стал пить из горлышка.
— С горем срослась наша жизнь, к беде привычны стали…
Дядя Юнус! Неужто речь говорит? Вот послушал бы Камиль, что думают рабочие о своей жизни. Но где он? Габдулла стал прохаживаться между деревьями по желтой обсохшей травяной ветоши, оставшейся с прошлого года. Показался Сашка Гладышев. Он и еще несколько парней открыто предлагали рабочим листовки. Проходили мимо Шарифова — тот молча выставил руку, не меняя гордого выражения на похудевшем желтоватом лице. Ему дали. Не читая, он положил листок в карман пиджака. За деревьями послышалось, как поют:
Долго в цепях нас держали,
Долго нас голод томил…
Габдулла вышел из березняка и медленно пошагал вниз пологой, тихо пылящей тропинкой к реке. Впереди он увидел прямую, с впадиной меж лопаток, фигуру Шарифова. Тот обернулся и, точно не замечая Габдуллу, проговорил:
— Слишком долго все это будет тянуться. А лозунг-то: с оружием в руках, а?
Габдулла молча прошел мимо.
…Он ложился, вставал и садился к столу, но работа не шла на ум. Вечером, так и не успокоенный, пошел к Камилю. Камиль один в своей комнате пил чай и курил. Отец что-то прихворнул, сказал он, женщины заняты вышиванием:
— Вот сижу один. А ты был в роще?
— Да. Налей, пожалуйста, чаю.
— Не припоминаю такой жары в мае, — сказал Камиль, наполняя пиалу и поднося Габдулле. — Меня удивил сегодня Муртаза-эфенди! Подходит… когда на мосту заваруха началась, подходит и говорит: «Как видно, провоцируется погром. Кутби выпустили из психлечебницы. Будет лучше, если вы не дадите им повода для недоразумений».
— Боится за свои денежки. Ведь ты его должник.
— А мне показалось, он тоже заинтересован в благополучном исходе наших дел.
— Ему наплевать на наши дела.
— Да, представь себе! — вдруг заискивающе согласился Камиль. — Они так неискренны, так хитрят со мной.
— Им на все наплевать. И ты прекрасно об этом знаешь! — крикнул он. — Знаешь!
— Что ты, что ты! — как будто удивился Камиль. — Ну, Габдулла, ну, постарайся меня понять…
13
Средина октября, на улице пыль и мороз, серая, скучная пора. Но город шумит, точно в канун праздника: на разные лады толкуют о манифесте царя, которым даруются гражданские свободы. Ликование, надежда, приятная тревога перед новизной, кажется, общие у всех россиян. Даже большевистские листовки называют это событие победой революции.
В исходе октября вернулся из Казани Камиль, привез шрифты. Говорил Камиль: следом за ним едут наборщик и печатник. До выхода газеты оставались считанные дни. Довольно улыбаясь, покуривая «Дюшес», Камиль рассказывал о событиях в Казани:
— Восемнадцатого числа слышу — царь подписал манифест. Не успел опомниться, новые слухи: в городе будут стрелять. Вышел из номера, иду на Вознесенскую, там толпы. Говорят: в дверях университета наряд полиции. Но публику не удержать, прорвалась в здание. Я на митинг не попал, но, говорили, прошел спокойно. А когда народ стал расходиться, тут, боже мой, казаки пустили в ход нагайки. Люди бегут… вдруг грохот — бомбы в казаков. Всаднички врассыпную, но потом такую стрельбу открыли!..
— Как же, ведь манифест?
— А для революционеров это лишь этап дальнейшей борьбы… Так слушайте: в тот же день комитет социал-демократов призывает к разоружению полиции. И, представьте, за каких-нибудь пять часов вся полиция разоружена, комитет решает организовать Городскую коммуну, создает народную милицию в пятьсот человек…
— А здесь у нас будто святой праздник. Ибн-Аминов на радостях выставил угощение в ресторации Обыденкова. Набиулла открыл шикарное увеселительное заведение.
— Но рабочие…
— И рабочие ликуют. И разбрасывают листовки безо всякой опаски. Впрочем, полиция не дремлет, везде полно филеров.
— Ах, друзья мои! — воскликнул Камиль. — Что бы ни делалось, кажется, все к лучшему. Да, ведь я не рассказал о самом потешном. Наш-то наборщик Сафи, вот приедет на днях, активнейшим образом разоружал фараонов. А чтобы те не погнались за ним и его товарищем, оставил их в чем мать родила. Представляете картину?
В ноябре приехали из Казани наборщик Сафи и печатник Гариф. Печатник был пожилой сутулый человек в русском платье, но в тюбетейке, кашлял, помногу курил и молчал. Сафи, совсем еще молодой, с большими блестящими глазами, с матово-бледным решительным лицом, был весел и общителен, в первый же день перезнакомился с рабочими и рассказывал им о событиях в Казани. Камиль благодушно урезонивал:
— Будет, будет, не смущай народ.
Сафи отвечал:
— Пусть знают, как надо бороться.
— Небось навоевались.
И правда, все страсти теперь казались последними остатками бури, которая наконец-то принесла свободу, В эти дни Габдулла работал с утра и дотемна. Редакция «Уральца» располагалась в трех комнатах, занятых конторой, экспедиторской и кабинетом редактора. Внизу, в четырех подвальных комнатах, — типография. В одной из них разместился наборный цех газеты «Фикер». По целым дням Габдулла не выходил оттуда. Духота и шум, но он как будто не слышал ни стука печатного станка, ни беготни и говора вокруг. Тут же у шрифтовой кассы читал гранки, правил, отдавал наборщику, потом садился в углу к шаткому грязному столику и писал статью, или фельетон, или правил присланные материалы.