тия. О типографии никто ничего похожего не говорил. И тем неожиданней была забастовка издательских рабочих. Случайно или нет, но пришлась она на одно время с забастовкой механиков Винклера и рабочих депо.
Сашка Гладышев встретил Габдуллу в воротах и оповестил, что они бастуют, пришли, как и положено, к семи утра, но работу никто не начинал. И, незлобно смеясь, сказал:
— Дядя Гариф и Ицхак ходят с тряпочками, протирают станки — видимость создают для хозяина.
— А знает Камиль-эфенди?
— Знает! — весело ответил Сашка. — Был и тут же ускакал куда-то. Небось за стражниками.
Его слова неприятно задели Габдуллу.
— Ну, ты брось болтать.
Камиль никогда не обратится-за помощью к полиции, это как день ясно, но если вдруг сама она нагрянет… За пазухой у Габдуллы была рукопись «Царь-Голода», только вчера законченная. Он принес ее, чтобы почитать Камилю. А Камиля нет. Он почувствовал такую слабость, такую тоску, что готов был опуститься на снег и заплакать. Предвестье ли разъединения, намек ли на одиночество почудился ему в минуту внезапного смятения? Или страх? Нет, страха не было.
Он молча прошел в контору, разделся, сел к столу и потрогал чайник. Чайник был чуть теплый, но разогревать он не стал, налил чашку и выпил. Глянув на небрежно повешенное пальто, он увидел, что из внутреннего кармана торчит рукопись. Он встал, чтобы взять рукопись и спрятать в стол. Но тут ворвался Камиль: распаренный, с изумленными глазами, шуба раскрыта, шапка съехала набок.
— А-а! — вскричал он с какою-то жадной радостью. — Ты уже знаешь?.. Канальи!
— Где ты был? — тихо спросил Габдулла.
— Где я был! Да тут же, как узнал, помчался, чтобы… — Он с маху сел на диван, в шубе, в шапке, сказал, как бы удивляясь себе: — А нигде я не был! Сел и помчал по площади, доехал до пристани… вот и все. Что они говорят? — спросил он резко. — Что у них, петиция или… что, что у них?
— Я не знаю. Могу только догадываться.
— Как я понимаю, можешь догадываться о большем, чем я.
— Может быть, и так.
В дверь постучали, вошел Сафи, за ним — Сластин, русский печатник. Вид у них был торжественный, сурово-спокойный.
— Мы принесли вам петицию, — сказал Сафи. — Под нею все наши подписи. Те, чьих подписей нет, не причастны.
— Так подайте, чего стоите, — потребовал Камиль с хозяйской усмешкой.
Сафи положил бумагу на стол. Камилю пришлось бы встать, чтобы взять бумагу. Однако он так и остался сидеть. Наконец выдержал паузу и твердо проговорил:
— К сожалению, милостивые государи, ваших требований удовлетворить не могу. Я все сказал, все!
Сафи и Сластин молча повернулись и вышли, без стука притворив за собой дверь. Габдулла притянул к себе листок и стал читать.
— Не смей! — глупо крикнул Камиль.
Не обращая внимания, Габдулла прочитал все, затем сказал:
— Я не вижу в этих требованиях ничего излишнего.
Камиль то ли крикнул, то ли всхлипнул, вскочил с дивана и кинулся к двери. Габдулла слышал, как он простучал по ступенькам, а через минуту увидел в окно: большой, сизый от инея жеребец рванул от подъезда, и Камиля откинуло к легкому плетеному задку саней. «Куда он опять? — с жалостью подумал Габдулла. — Впрочем, пусть охладится». И он подумал еще о том, что, будь его воля, он перенес бы эту забастовку на некий поздний срок. Как жаль, что именно сейчас свалилось на Камиля этакое; мало того, что он под следствием.
Спасения от суда он искал где только мог: советовался с врачами — решить спор о его возрасте с помощью медицинской экспертизы. Ему отвечали: точного возраста никто вам не скажет, но уж непременно скажут, что вам 22—23 года. Писал он губернатору, хотел даже обратиться в кабинет министров. На случай, если бы у него отняли издательские права, он строил планы замужества Галин или Диляфруз — все равно, — чтобы передать типографию зятю. Но суд, от суда-то не уйти! И не отделаешься штрафом, крепость или тюрьма — вот что бывает за подделку документов.
Да вот еще забастовка. А ему даже в эту смутную пору гордыня не позволяет хотя бы ознакомиться с петицией рабочих.
Через полчаса Камиль вернулся. Шапка в руке, над широким мохнатым воротником шубы торчком бледное обузившееся лицо с яркими пятнами румянца.
— Они бастуют не одни, — сказал он хрипло. — У Винклера… и в депо тоже… они сговорились, требования общие, я знаю теперь, что пишут они в своей петиции, проходимцы! — И побежал опять.
Габдулла пошел за ним. По лестнице с крутыми поворотами спустились они в цех. Рабочие, собравшись в кучу, слушали Сластина, который рассказывал что-то веселое. Смех прервался, когда они вошли.
— Немедленно!.. — крикнул Камиль. — Немедленно… или вы принимаетесь за работу, или… — Рабочий из общей кучи двинулся зачем-то в глубину цеха. Вряд ли он шел исполнять приказание, просто по своему делу. Но Камиль остановил его окриком: — Не смейте! С этой минуты все зачинщики уволены. — Он стремительно развернулся и вышел, сильно ударив дверью.
Когда Габдулла возвратился в контору, застал Камиля сидящим все на том же диване. Но шубу он снял, и шапка, и шуба лежали справа, под рукой. Глубоко запавшими глазами он глянул на Габдуллу и глухо спросил:
— Ты разговаривал с ними?
— Камиль, — сказал он мягко, — придется согласиться с ними. Они просят о малом, о самом насущном.
Камиль не ответил. Прошло несколько минут, прежде чем он заговорил:
— Сперва, когда я узнал, то поразился. И подумал: это страх. Но нет, вот теперь это понимаю, не страх. Я был готов к преследованиям, травле, даже аресту… и ничего-то я не боялся. Но тут меня поразила мысль о предательстве. Понимаю, бастуют русские рабочие, но я никогда не думал… — Помолчал и голосом, полным тоски, договорил: — Предательство — вот что нас погубит.
Он говорит о предательстве. Значит, он верил в единство. По какому признаку — единокровия, общей веры в бога?
— Никакого предательства нет, — сказал Габдулла. — Нет предательства, потому что не может быть единства между бедным и богатым…
— Молчи, — сказал Камиль и поморщился. — Молчи, прошу тебя. Я обманулся. Предательство…
— Нет же! — воскликнул Габдулла. — Нет предательства, потому что нет и не было единства, какое ты подразумеваешь. Почему ты не хочешь понять? — И со всею доверительной теплотой, ничуть не сомневаясь, что Камиль поймет, он продолжал: — Я тоже не хотел э т о г о сейчас, когда нам так трудно… Позволь, поговорю с рабочими. Они послушаются меня, мы начнем работу. А к этому делу вернемся потом.
— Потом? Опять то же самое? И ты говоришь… «мы»? — Он рассмеялся с таким отчаянием, с такой обидой и так резко прокричал затем: — Никогда! Делай что угодно и с кем угодно… только не здесь, не у меня. Ни-когда!..
Габдулла ни слова больше не сказал, стал одеваться. Рукопись «Царь-голода» выпала из кармана, когда он одевался. Он наклонился, поднял рукопись и положил в карман.
19
Он отворил дверь в свою комнату и остановился на пороге. В сумеречной полумгле почудилось присутствие человека. Но нет, никого. Однако человек был здесь и оставил капкан. Капкан стоял в углу, как раз напротив щели, из которой выбегали мыши… или одна мышь, и по ночам шуршание твари вызывало странное чувство, как если бы с тобой ночевал бродяга, вонючий, шумноватый, а все же живой человек.
Пробегая, остановился коридорный, просунулся в дверь:
— Простите, эфенди, я заходил без вас, чтобы поставить капкан. Эти мыши не дают жильцам покоя.
— Пожалуйста, убери.
— Убрать? — удивился малый, — Но эти твари!.. Да если вы брезгуете, зовите меня…
— Прошу тебя, — сказал он устало.
Малый, смеясь, забрал капкан и убежал.
Габдулла сел к столу и, подперев голову ладонью, задремал. Очнувшись через минуту, он увидел мышь. Она сидела возле кроватной ножки, трогательно приубожившись, блестящие глазки ее казались подернутыми печалью. Обыкновенная серая мышка, ничуть не страшная, а пугливая и живая, и, в конце концов, с нею не так скучно в бессонные ночи.
Он медленно встал, перешел на кровать. Мышь, когда он вставал, немного отбежала и остановилась посредине комнаты. Он улыбнулся и сомкнул глаза. Снился белый волк, помогающий людям в трудную минуту, снился розово-гнедой конь — знак солнца, кипения жизни и стремительного ее бега. И снилась водяная, прекрасная, как Диляфруз. Белый волк подбежал к ней и закинул голову, готовый в любой миг исполнить ее царственное повеление.
Проснувшись в полночь, он пролежал не двигаясь: жаль было исчезнувших снов. Сладость от снов сменилась трезвостью яви, сожалением о чем-то потерянном. «Ах, что случилось, что случилось! — сказал он одними губами. — Неужели не вернуть, не поправить?»
Было ему лет четырнадцать, и малыши в медресе окружали его каждый вечер, и каждый вечер он рассказывал им сказки. Знал их много и рассказывать любил. И песни, конечно, и всякие побасенки, и заклинания. Вот как-то приговаривал он нараспев, как приговаривают повивальные бабки, обращаясь к новорожденному:
Отец твой, хотя и силен, может всего лишь повалить сосну,
Мать старательна, но может лишь затопить баню.
А ты будь могуч, как медведь,
А ты будь яростен, как волк,
Медвежонок ты мой, аллюки,
Волчонок ты мой, аллюки!
Камиль — он захаживал к шакирдам вроде проследить за порядком, а на самом деле тянула привычка к общему препровождению времени, к разговорам, импровизациям, — Камиль протиснулся к нему на лавку, сел и, приобняв за плечи, попросил:
— Братишка, повтори, пожалуйста, песенку. Никогда такой не слыхал.
Габдулла повторил медленным речитативом, и он полностью записал заклинание, смеясь от удовольствия, удивляясь, что слышит впервые.
Давно ли это было? Ах, недавно! Давно, сказал он себе, давно. И те вечера, когда Камиль и он сидели в окружении маленьких шакирдов, и целая череда вечеров и дней, проведенных с Камилем в беседах и делах, — все в прошлом, за чертой последнего их разговора. Но то, что было дружбой, близостью совсем недавно, не хотело уходить в прошлое, ибо не стало еще прошлым.