Все действо длилось, вероятно, минут пятнадцать, но когда экран потускнел, осталось впечатление сверкнувшей и погасшей молнии. Глянув сбоку на Галиаскара, он поразился скучным, почти брезгливым выражением его лица.
— Это такая дрянь, всякие карусели-качели и то, что мы смотрели! Не знаю, быть может, со временем этакое станет искусством, а может, заменит ритуалы старых религий… Когда-нибудь мы сойдем с ума от своих выдумок, ей-богу!
Они расстались неловко, с чувством какой-то обоюдной вины. Габдулла, машинально махнув отъезжающему на извозчике товарищу, повернул обратно на ярмарку. Но шум и блеск ее уже не трогали воображения. Он зашел за первую же палатку торговца, опустился на какой-то порожний ящик и почувствовал, что сию же минуту расплачется. Вот чем кончилось его предчувствие странствий, волнение и готовность следовать в неведомые города — тенями городов на куске полотна! Все это было как будто посягательством на подлинность жизни, ее первоначальность и свежесть.
Но уже через минуту, успокоившись, он думал с любопытством: а странная штука, эта панорама. Ясно, не искусство, но какой-то намек на искусство все-таки есть. Ведь если бы снять на полотно его родину с ее полями, реками, лесами, они бы тоже, наверное, выглядели красиво. И какой-нибудь житель дальней земли восторгался бы прекрасными видами, в то время как житель здешний, знающий все эти виды полнее, относится к ним спокойно. А не похожа ли эта панорама хотя бы чуть-чуть на стихи, перевоссоздающие жизнь без ее первичных запахов и красок, но между тем наделяющие ее какой-то необыкновенностью?
Минуло два дня, и она получила телеграмму: тяжело больна мама.
— Не прощу себе, если опоздаю. — И с печалью, от которой у него сжалось сердце: — Все меньше близких моих остается со мной. Прошу тебя, — сказала она, переходя на «ты» и как бы сближая с дорогими ей людьми, — помни обо мне как о своем друге! И выполни еще одну мою просьбу… я знаю, ты сторонишься богатых семей. Они же не так глупы и жестоки, как, может быть, тебе кажется. Я ведь тоже, — она усмехнулась, — тоже богата.
И он поехал, уже как бы продлевая то общее, что было у него с нею. В последнюю минуту позвал с собой Бургана — для уверенности.
На маленькой станции встречала их тройка с гигантским кучером на козлах гигантского тарантаса. Ехали проселком, вокруг лежали черные пашни, перелески пушились светлой майской зеленью. Вскоре показался поселок, огромно раскинувшийся в низине и дымящий старобытными очагами. На краю поселка стояли приземистые серые здания цехов с большими трубами — непривычная, чуждая картина для сельского пейзажа. Свернули влево, в аллею из дубов, и неожиданно, враз, открылась усадьба, широкая, бестолково раскидистая из-за многочисленных пристроек. Богачей охватывала гигантомания: огромны были их дома, огромны тарантасы и автомобили, кучера напоминали гренадеров ростом и массивностью. И даже гуси, переходившие дорогу, были величественны и тяжелы.
С широкой каменной лестницы сходил навстречу гостям хозяин в темной тройке, в голландских штиблетах, но в неизменной тюбетейке. И тоже широк, величествен, громогласен.
— С добрым прибытием… бесконечно рад!
Гостей провели в их комнаты на втором этаже, тут же явились здоровенные парни и проводили их умыться с дороги. А там и в зал, за длинные столы, которые занимались невесть откуда взявшимися многочисленными гостями и домочадцами хозяина. На столах — сыры и колбасы, икра, зелень и фрукты, холодная индейка, ломти холодной говядины и какие-то вина в большом количестве. Возвысился над застольем Хасан-эфенди и мягким баритоном произнес:
— У просвещенных народов есть обычай первый тост начинать с вина, которое любо уважаемому гостю. У нас на этот счет, — насмешливо покосился на вина, — нет пока еще своих порядков, так последуем же испытанным правилам. Габдулла-эфенди, какое вино соблаговолите отпить по этому случаю?
Шут знает, как называются все эти многочисленные вина! Вот шампанское он знает.
— Шампанское, — сказал он смущенно.
И в ту же минуту дюжие парни подтащили корзины, в которых во льду потели холодно бутылки шампанского, обтерли салфетками, стали разливать.
— С добрым прибытием, — сказал хозяин. — Мне приятно чествовать новых пастырей нашего народа, сеющих разум и внушающих людям добрые надежды. За ваше здоровье!
К счастью, Габдулла опьянел почти сразу и теперь уже без смущенья оглядывал гостиную, высокие, полуовальные вверху окна с раздвинутыми штофными шторами, высокие лепные потолки. Он словно искал здесь приметы ее присутствия, хотя и знал, что никогда она здесь не бывала. Но у себя в Оренбурге жила, несомненно, в таком же богатом доме, и он пытался представить, как она ходит в подобных комнатах, как садится в кресла, пьет легкое золотистое вино… и не мог представить.
Гости, вопреки его опасениям, не были докучливы, хозяин выглядел милым и радушным. Разговоры пылки, но скучны. Каждый старался убедить других, что он сторонник новометодного образования, и все почти сходились на том, что религия необходима, но следует найти ей в жизни общества подобающее место. Необходимо преподавание математики, географии, русского языка и хотя бы одного европейского: торговцы и промышленники понимали, что их деятельность нуждается в науках, чтением одних молитв дело не двинешь на современном уровне. Не скрывали опасений: что-то даст оно, новометодное образование, кроме насущных знаний? Ведь там, где наука, недалеко и до социалистских толков.
Его просили почитать стихи. Нет, он не читает своих стихов на публику. Пожалуйста, если хотите, стихи в его книгах.
— Господа, господа, — остерегал хозяин, — мы слишком утомляем нашего гостя!
Был среди приглашенных помещик Епанчеев, в синей косоворотке, в темном стертом пиджаке, в сапогах, воняющих дегтем. Пыхая короткой трубкой, он подступался к одному, к другому, но гости под разным предлогом удирали от него. Помещик был уже сильно навеселе, ничуть не обижался и начинал мурлыкать песенку: «Эх, был же я молод, был я крылат!..» Подошел к Габдулле.
— Предок мой Канбик торговал пряностями на базарах Булгара, — объявил он, пыхая трубкой. — А начало княжескому роду нашему положил его сын Епанча. Ты приезжай-ка ко мне, история Епанчеевых поинтересней, чем «Кисекбаш»…
Хасан-эфенди, свойски приласкивая князя, отослал его играть в карты.
— Спит, извините, на лавке, подстелив кошму, бедность, разор… а князь, помещик! Крестьян своих по сей день учит хлыстом. Погоду в экономике делает заводчик, а законы, заметьте, издает этакий плантатор… Впрочем, мы еще поговорим с вами.
На третий или четвертый день хозяин пожелал уединиться с ним в кабинете.
— Габдулла-эфенди, у меня подрастают внуки, славные, смышленые ребята. Пора их учить. Жалко отдавать у медресе, опасно — в гимназию. Что если последовать примеру русских аристократических семей и обучать внуков дома, призвав образованных людей? Что же касается меня, то я с радостью поручил бы ребят вам, Габдулла-эфенди. Дело можно было бы поставить таким образом, что оно не стало бы для вас обременительным: просто общение, беседы, чтение книг, путешествия с мальчиками. Здесь свежий воздух, хорошее жилье, жалованья получали бы не меньше, чем в газете.
Он поблагодарил и отказался. Но не без сожаления: уж больно заманчиво было бы иметь двух-трех смышленых мальчиков, обучать их наукам, прививать вкус к литературе, путешествовать с ними. Однако ему нужен г о р о д — с его культурой, с его бьющей через край жизнью, — он слишком долго прозябал в захолустье.
А не возьмется ли Габдулла-эфенди привести в порядок его библиотеку? Много книг, периодических изданий, но нет порядка, системы.
Он поблагодарил и отказался. Но, боже мой, иметь дело только с книгами, читать что душа пожелает, думать, писать и жить в этом райском уголке! Вот если бы он был постарше, то обязательно забрался бы в такой уголок и занимался библиотекой. И писал бы, писал!
— Я вас понимаю, Габдулла-эфенди. И, собственно, рад, что мое мнение о вас не расходится с тем впечатлением, которое, я получил за эти дни. Вы не хотите для себя никаких особых условий, жизни полегче. Я тоже, хотя и не беден, всегда чурался покоя.
Веселое, озорное настроение нашло на него после беседы с Акчуриным. Фельетон! Поэту предлагают несомненные блага, а он нос воротит: того не хочу, этого не желаю. Едва ли не каждый из гостей мог бы принять на свой счет его статьи о либералах, торговцах, националистах — и обидеться, но каждый любезен, каждый вроде ищет дружбы с ним. И есть среди них люди энергичные, образованные, озабоченные судьбой нации… имеющие огромную власть. Но чего хотят от него?
Бурган проводил свои дни, легко и запросто общаясь с гостями хозяина — уезжали старые, наезжали новые, возвращались опять же старые, — разговаривал он с сыновьями Хасана-эфенди, гулял с его внуками, придумывал потешные игры, подолгу беседовал с Якубом, братом и компаньоном Хасана-эфенди, который в основном-то и вел дела фирмы. Бурган восхищался грандиозными планами Якуба и, посмеиваясь, говорил Габдулле:
— Мне бы не журналистикой заниматься и не книгами торговать, а мануфактурой. Барыш огромный, а политики никакой.
В отличие от рыхловатого Хасана-эфенди, младший Акчурин был худощав, мускулист, одет, как на раут, опрятно и строго. Долгими, выспренними беседами тяготился, потому как привык тратить слова экономно и дельно. Габдулле он сказал с вежливой улыбкой:
— Мне нравятся некоторые ваши статьи. Надо поставить предел действиям мулл и ублюдков вроде Епанчеевых.
Габдулла не успел ответить, а он уже скакнул с крыльца, в коляску — и поехал куда-то по своим делам. Бурган, восхищенно проводив взглядом коляску, повернулся к Габдулле:
— Ух, мыслит человек! Мало, говорит, капиталом владеть — нужна, говорит, политическая власть. Разницу-то улавливаешь между Епанчеевым и Акчуриным? Советует мне издавать экономический журнал, поддержку обещает, честное слово!