Прежние завсегдатаи, байские сынки, пока что не ходили: прохлаждались на отцовских дачах, путешествовали, веселились в загородных ресторанах. На деревенские являлись то и дело. Некоторых он узнавал сразу, иных вспоминал с трудом, иных вообще, видел впервые. Ввалится этакий детина с мешком через плечо, громко спросит:
— Здесь, верно, проживает землячок наш?
— Кого же тебе? — скажет с улыбкой Габдулла.
— А вот как раз тебя-то мне и надо, ежели ты Габдулла. Да никак не признаешь? Я ведь из Кырлая. Печника Зарифа знаешь? А зятя его кривого? Так вот за младшим братом кривого, за Усманом, моя старшая сестра. — Довольный, сбрасывал поклажу и говорил: — Прибери-ка пока, мешок, да попьем чайку. А там у меня дела, приду только ночевать.
Иной просил сводить его в магазины, в цирк, в мечеть, иной приезжал жаловаться на старосту, на господские притеснения. И водил их Габдулла по судам, по лавкам, показывал дорогу в мечеть или в цирк. После дневных хождений гость засыпал крепким сном, а он маялся в духоте, кашлял, наконец вставал и, обернувшись одеялом, просиживал до утра. Слышались пьяные выкрики из ресторана, игра на пианоле, вопли проституток, стук кованых сапог полицейского и грубый, повелевающий голос. Наконец расходились, разбредались кто куда полуночники, с полчаса стояла глухая, уже холодеющая тишина. Но вот раздавался стук колес по булыжной мостовой, в приоткрытую форточку несло зловонием от телег «золотовозов»; еще через минуту слышались из нижних этажей голоса кухонных рабочих, а под самое утро начиналась возня в пекарне, подъезжали к крыльцу заказанные с вечера экипажи, чтобы везти постояльцев на утренний поезд или на пристань.
Сладостная, с болью, тоска пронизывала его всего: хотелось перевоссоздать то унылую, то развеселую эту жизнь с ее разнообразием людей, предметов, взаимосвязей, с ее красками, запахами, рождением, смертью и музыкой вечного, нескончаемого движения — и все это с любовью ко всему сущему, с нежностью к страдающей человеческой душе. Когда-нибудь я напишу, думал он, крепче кутаясь в одеяло. Это будет по-пушкински широкое, многое объемлющее творение, вот, может быть, как «Евгений Онегин». Дай только срок, боже!
17
Номера «Булгар» содержал некто Абузар Бахтеев из новоявленных дельцов. Гостиница занимала огромный угловой трехэтажный дом в стиле венского модерна, с затейливой лепкой, куполами, изогнутыми балконами, увенчанный в углу башенкой, напоминающей минарет. Здесь были сотни номеров с бархатными портьерами, ванными комнатами, с водопроводом, с телефоном на каждом этаже, с недавних пор гостиница освещалась электричеством, которое по вечерам внезапно гасло, потому что маломощные движки не справлялись с нагрузкой. Здесь останавливались захудалые помещики и преуспевающие купцы, книгоиздатели и актеры, шакирды, следующие в муфтиат для получения указа на священный сан, богатые отцы семейств с чадами, живущие ныне в Туркестане, но каждый год приезжающие на родину отцов поклониться их могилам; в номерах попроще обретались разночинцы, которые служили в многочисленных конторах и фирмах Казани, в редакциях и типографиях, — словом, интеллектуальные пролетарии; но самыми заметными и многочисленными постояльцами были коммерсанты и коммивояжеры, победители, расторопные сыны молодого двадцатого века.
Любопытно было видеть стремительность их движений, их напряженные красные лица, блеск в глазах, слышать из ресторана резкий, громкий мужской хохот и думать, что так могут смеяться только они, преуспевшие в делах люди. Возвратясь из редакции, Габдулла садился у раскрытого окна, остывая после дневной беготни, рассеянно наблюдая, как останавливаются перед гостиницей пролетки и фаэтоны; седоки, торопливо соскакивая, пробегают в подъезд, а навстречу им спешат другие и прыгают в повозку, кричат извозчику: «Пошел!» — громко, резко, но с какою-то необидной интонацией увлеченного, азартного человека. Как-то он увидел: остановилась пролетка с толстым седоком в каляпуше, седок повернул голову — Акчурин, Хасан-эфенди! А минуты через три он уже входил в номер, обливаясь потом, добродушным смешком прикрывая смущение.
— Мир дому сему! Ох, не в моем возрасте одолевать этакие ступени.
Габдулла встал ему навстречу, подвинул стул и, крикнув коридорного, попросил самовар.
— И… чего-нибудь такого, — пробормотал он, — ну, пряников, что ли.
— Богато живете, — хохотнул Хасан-эфенди, — ежели пряниками можете угощать. А мне, право, только пиалку б чаю. Жара растреклятая… сентябрь, а печет адски! Да вы курите, я привык, сыновья сигарами травятся. А вот и чай!
Гость пил вприкуску с сахаром, деликатно сопя и утираясь широким платком. Напившись, перевернул чашку вверх дном и слегка отвалился от стола.
— Каждый вечер взяли мы за правило читать ваши стихи, Габдулла-эфенди. Внуки мои знают их наизусть, приятно наблюдать малюток, вкушающих прелесть благозвучных ваших творений. Бог надоумил наших издателей выпускать специальные книжки для детей.
— Да, да, — машинально кивал Габдулла, соображая, что же привело к нему столь важного гостя.
— Мы, слава богу, дожили до благословенных времен, когда имеем свою печать и превосходных журналистов. Мне, признаться, понравились ваши заметки о нашей фабрике. Вы пишете с прямотой, которая, быть может, попервоначалу и не нравится, но польза от этого несомненная. Вот, даст бог, получу бельгийское оборудование, так рабочим будет полегче. — Помолчав, он вдруг спросил: — А вас не интересует история нашей фирмы? О, это целая назидательная повесть для теперешней молодежи! Мой дед, Курамша Акчурин, поставлял шерсть для мануфактур симбирских помещиков. А потом в Зия-Баши поставил собственную фабрику. Ежели с теперешними сравнить, то — тьфу, мелочь! Но ведь каждое дело начинается с малого. А теперь вот акционерное общество, я директор-распорядитель. Только возраст уже не тот, делами все больше Якуб заправляет.
— Но и вы, Хасан-эфенди, не бежите от трудов.
— Я, как могу, выполняю свой долг перед соплеменниками. И горжусь, что моими усилиями тоже созданы благотворительные общества… просветительское, музыкальное, есть даже женский комитет. Вы усмехнетесь: мол, этакие объединения миллионеров и потомственной голытьбы — лицемерие и ханжество. Однако в условиях национального неравенства… словом, вы понимаете.
Габдулла кивнул. Понять было нетрудно: суровость властей укрепляла оппозиционные настроения различных слоев мусульманства, и на этом основании кое-кто верил в религиозное и национальное единство. В самом деле, разве невозможно на определенных этапах истории объединение богатых и бедных? «Но никогда богач не расстанется со своим кошельком ради бедного своего соплеменника!» — кажется, так говорит Хусаин Ямашев. Или сам он говорил так, потому что и сам он давно уж понял эту горькую истину.
А прелюбопытно этакое краснобайство в устах делового человека! Неужто он такой идеалист?
— …Перед нацией открываются широкие пути для процветания, вся азиатская Россия в скором времени будет в руках наших промышленников и торговцев, вся, начиная от Урала и до самого Герата. Там, где правительство ставило свои форпосты с каменными стенами и бойницами, сейчас повсюду растут мирные фактории. В Оренбурге, Уральске, Омске, Троицке — везде построили мы храмы, торговые дома, фабрики. Книги, напечатанные в Казани, читают десятки тюркских народов империи.
Горделиво, прочувствованно говорил он о казанцах: наследники, богатых традиций волжских булгар, они издавна были народом оседлым, городским, книжным. Их колыбель — Заказанье, но благодаря деятельному характеру народа возникли новые многочисленные точки разнонаправленной татарской диаспоры: Астрахань и Оренбург, Уфа и Омск, Семипалатинск… Казанцы явились проводниками исламской культуры, основателями торговых факторий вдоль древних дорог. Старотатарский язык тюркитель становится в наши дни своего рода латынью на огромной территории между Волгой, Уралом и Тургайской равниной. Власти обеспокоены этим, но власти же пользовались всегда татарским влиянием для привлечения степняков на сторону России…
— И то примите к сведению, что должность муфтия вот уже почти полтораста лет занимают только казанские муллы. И то, Габдулла-эфенди, что казанцы становятся как бы костяком особой мусульманской нации.
— Нет такой нации, Хасан-эфенди, — тихо сказал Габдулла. — Казанцы давно уже определились как народ и создали свой язык — татарский. Крестьянин и рабочий не читают на тюркитель, это даже не язык интеллигенции, это, простите, язык дельцов, которые объясняются на нем в своих факториях. Я литератор, и если вы хотите знать мое мнение на этот счет, то я мечтаю о том, чтобы у нас была литература на языке простых людей, крестьянина и рабочего. Я убежден, что такое время уже наступает.
Хасан-эфенди слегка помрачнел, но согласился:
— Верно. Читая ваши стихи, я убеждаюсь, насколько богат и благозвучен наш язык. В трудной борьбе отстояли мы свои права на религию, самобытное существование, теперь в наших руках есть еще и капитал. Разве без капитала возможно было бы столь широкое издание газет и книг? Ах, если бы вы прекрасным слогом рассказывали мусульманам о всеблагих делах, освященных именем всевышнего! О прогрессе! Быть может, тогда иные богословы поубавили бы свой пыл со всякой модернизацией. Да вот хотя бы взять Мусу Бигиева… о чем он пишет?
Габдулла улыбнулся: хитроумнейший Муса-эфенди утверждал, что содержание аль-Корана можно привести в соответствие со взглядами современного человека и западной науки. Константинопольский шейх-уль-исламат объявил его книги еретическими.
— Но вам-то что за печаль, Хасан-эфенди? Свободно толкуя аль-Коран, можно согласовать с исламом любую норму жизни буржуазного общества: равноправие женщин, дружественные отношения с иноверцами… вот вы, например, в своих делах общаетесь не только с правоверными. Приспособившись к новым условиям, ислам станет только сильней — вот ведь о чем книги Бигиева!
— Хе-хе, с нас довольно новизны в торговом и промышленном деле. А религия тем и хороша, что хранит в неприкосновенности нашу мораль.