— А еще говорят, что розовый цвет не идет к рыжим волосам, — изумленно тряся головой, сказала Марвела.
Я стояла перед трюмо, держа руки перед собой, как если бы в них был букет. Мне было любопытно, как бы я себя чувствовала посреди церкви в тяжелом расшитом платье с длинным шлейфом. Я представила, как под звуки свадебного марша иду к алтарю. Легкая вуаль колышется от моего учащенного дыхания… Впрочем, все это мне не грозило и вообще не имело ровным счетом никакого значения. И пусть наша свадьба будет скромной, зато мы будем счастливы. Чтобы утвердиться в этой мысли, я обернулась к подругам и увидела в их сияющих глазах свое будущее.
Губы Николаса заскользили по моему телу, оставляя на нем горячий след, напомнивший мне шрам Лайонела. Явыгнула спину. Он еще никогда меня так неласкал. Более того, как только мы решили пожениться, Николас ограничился поцелуями иласками моей груди. Япопыталась сосредоточиться на том, что сейчас думает Николас. Что, если ему покажется, что мое тело, которое вдруг начало жить своей собственной жизнью, ведет себя неподобающим для девственницы образом? Но Николас молчал. Возможно, он просто привык ктакой реакции.
Он так долго итак нежно меня касался, что, когда он вдруг отстранился, янесразу это осознала. Апотом меня как будто обдало леденящей струей ужасающе холодного воздуха. Япривлекла его ксебе, укрывшись горячим одеялом человеческой плоти. Ябыла готова на все, что угодно, лишь бы унять охватившую меня дрожь. Яприльнула кнему, как утопающий хватается за спасительный обломок дерева. Впрочем, вкаком-то смысле ятоже чувствовала себя утопающей.
Когда его руки скользнули по моим бедрам, янапряглась. Это произошло помимо моей воли, и, конечно же, Николас истолковал это совершенно превратно. Впоследний раз этого места касались руки врача. Иэто ассоциировалось уменя сбольницей истрашной тяжестью вгруди. Только теперь японяла, что эта тяжесть на самом деле была пустотой. Николас прошептал что-то, чего янеуслышала, атолько почувствовала кожей. Он начал целовать мои бедра, апотом его губы накрыли меня дурманящим, похожим на шепот покрывалом.
— Они нас поздравляют, — произнес Николас, повесив трубку после разговора с родителями, которым он сообщил о нашем решении пожениться. — И приглашают к себе завтра вечером.
Уже во время нашего первого визита мне стало ясно, что Астрид Прескотт хочется видеть меня в своем доме так же сильно, как гессенскую армию в своей фотолаборатории.
— Они этого не говорили, — пробормотала я. — Скажи мне правду.
— Но это правда, — возразил Николас. — Именно это меня и беспокоит.
Мы почти в полном молчании доехали до Бруклайна. Астрид и Роберт Прескотты вместе встретили нас в холле. Они были облачены в одеяния модных серых оттенков, а в доме царил полумрак. Неосведомленный человек мог подумать, что в доме покойник.
Весь обед я готовилась к неприятностям. Я была в таком напряжении, что даже подпрыгнула, когда Николас уронил вилку. Но никто не кричал, не топал ногами и не делал судьбоносных заявлений. Служанка подала жареную утку с молодыми листьями папоротника. Николас обсуждал с отцом рыбалку у мыса Доброй Надежды. Астрид предложила тост за наше будущее, и мы подняли бокалы. Лучи заходящего солнца преломились в витых ножках и окрасили стены радугами. И все это время я давилась страхом неизвестности, смрадным дыханием которой веяло из углов столовой. Мне казалось, что я вижу, как светятся в полумраке ее прищуренные волчьи глаза. За десертом я не сводила глаз с нависшей над столом массивной хрустальной люстры. Она крепилась на тонкой золотой цепочке, невесомой, как локон волшебной принцессы. Мне казалось, она вот-вот порвется.
Вслед за Робертом мы перешли в гостиную, где нас ожидали бренди и кофе. Астрид убедилась, что все взяли бокалы. Я присела на краешек маленького диванчика, и Николас тут же сел рядом, обняв меня за плечи. Склонившись к моему уху, он прошептал, что обед прошел так хорошо, что он ничуть не удивился бы, если бы родители предложили организовать нам пышную экстравагантную свадьбу. Я крепко сжала сплетенные в тугой узел пальцы, украдкой озираясь вокруг и убеждаясь, что все свободное пространство гостиной занято фотографиями в рамочках. Они стояли на книжных полках, на рояле и даже под стульями. И со всех снимков смотрел маленький, постепенно подрастающий Николас. Вот он на трехколесном велосипеде, вот он поднял голову и смотрит в небо, вот он сидит на крыльце, обнимая лохматого черного щенка. Я так старалась разглядеть все эти прошедшие мимо меня эпизоды его жизни, что едва расслышала вопрос Роберта Прескотта:
— Так сколько же вам на самом деле лет?
Это застало меня врасплох. Я разглядывала голубые атласные обои на стенах, мягкие белые кресла, столики эпохи королевы Анны, с большим вкусом украшенные старинными вазами и медными шкатулками. Николас уже успел сообщить мне, что он не знает, кто изображен на привлекшем мое внимание портрете работы Сарджента над камином. Для отца это полотно было лишь выгодным капиталовложением. Я никак не могла понять, как Астрид Прескотт успела достичь мировой славы и одновременно создать дом, способный успешно соперничать с солидными музеями. И еще я не понимала, как Николас умудрился вырасти в доме, где, съехав по перилам или выводя собаку на прогулку, можно было ненароком уничтожить сотни лет истории.
— Восемнадцать, — спокойно ответила я, размышляя над тем, что в моем доме — в нашем доме — мебель будет мягкой и яркой, и все, абсолютно все, можно будет выбросить и заменить.
— Понимаешь, Пейдж, — сказала Астрид, — восемнадцать — это такой возраст… Лично я лет до тридцати двух понятия не имела, чего на самом деле хочу от жизни.
Роберт встал и принялся расхаживать перед камином. Он остановился посредине, заслонив собой лицо на портрете Сарджента. С моего места казалось, что именно его чудовищно увеличенный лик заключен в массивную золоченую раму.
— Моя супруга хотела сказать, что вы, разумеется, имеете право решать, как вам жить…
— Мы это уже сделали, — напомнил ему Николас.
— Позволь мне закончить, — холодно произнес Роберт. — Вы действительно имеете право решать, чего хотите от жизни вы. Но я сомневаюсь, что вы правильно оценили ситуацию. Вы, Пейдж, совершенно не знаете жизни. А ты, Николас, еще не окончил учебу. Ты даже себя обеспечить не можешь, не то что семью. Я уже не говорю о том, сколько времени ты проводишь в больнице. — Он приблизился и возложил свою холодную ладонь мне на плечо. — Я уверен, Пейдж нужен живой муж, а не его призрак.
— Пейдж еще только предстоит понять себя, — вставила Астрид, как будто меня в комнате вовсе не было. — Поверь мне, я знаю, что практически невозможно сохранить брак в условиях, когда…
— Мама, — перебил ее Николас. Его губы были плотно сжаты в тонкую бледную линию. — Попрошу без обиняков.
— Мы с твоей матерью считаем, что вам необходимо обождать, — провозгласил Роберт Прескотт. — Если спустя несколько лет вы останетесь при своем мнении, разумеется, мы дадим вам благословение.
Николас встал. Он был на два дюйма выше отца, и от одного его вида у меня перехватило дыхание.
Астрид откашлялась.
— Так трудно об этом говорить… — сказала она.
Эта женщина, странствовавшая по австралийскому бушу и смотревшая в глаза бенгальским тиграм, спавшая в пустыне среди кактусов в ожидании безумной красоты восхода, отвела глаза в сторону. И тем самым из легендарного фотографа внезапно превратилась в тень состарившейся дебютантки. Она отвела глаза, и я внезапно поняла, что она хочет сказать.
Николас смотрел на стену за спиной матери.
— Пейдж не беременна, — произнес он.
Астрид вздохнула и откинулась на спинку кресла, а Николас вздрогнул, как будто пропустил удар.
Роберт повернулся к сыну спиной и поставил бокал из-под бренди на каминную полку.
— Если ты женишься на Пейдж, — тихо сказал он, — я откажусь от дальнейшего финансирования твоего образования.
Николас отступил на шаг, а я сделала единственное, что мне оставалось, — встала рядом, чтобы он мог опереться на мое плечо. Астрид с застывшим лицом смотрела на сгущающиеся за окном сумерки, как будто видеть разыгрывающуюся на ее глазах сцену было выше ее сил. Роберт Прескотт обернулся к нам. Я увидела, что в уголках его усталых глаз дрожат слезы.
— Я пытаюсь помешать тебе сломать собственную жизнь, — произнес он.
— Не утруждайся, — ответил Николас и потащил меня к выходу.
Он настежь распахнул дверь и вывел меня на улицу. Даже не обернувшись, он бросился бежать. Он обогнул дом, миновал беломраморные поилки для птиц, обвитые виноградом беседки и углубился в темную прохладу рощи. Когда я его нашла, он сидел на куче сухой хвои, подтянув колени к груди и опустив голову, как будто окружающий воздух превратился в неподъемный груз и придавил его к земле.
— Слушай, Николас, — пробормотала я. — Быть может, тебе стоит еще раз все хорошо обдумать?
Я чуть не умерла, произнося эти слова. Мне было страшно представить себе, что Николас Прескотт может исчезнуть за дверью роскошного особняка своих родителей, помахав на прощание рукой и предоставив мне право вернуться в прежнюю жизнь, в которой его еще не было. Я уже успела прийти к выводу, что без Николаса мне не жить. Когда его со мной не было, я все равно представляла себе, что он рядом. Я полагалась на него во всем. Он предупреждал меня о приближающихся праздниках, провожал домой с работы, до отказа заполнял собой все мое свободное время. Я слилась с ним и его жизнью так полно, что уже сама не понимала, кем и чем я была до встречи с ним.
— Мне нечего обдумывать, — ответил Николас. — Мы поженимся.