Часов в семь вечера Дорогин, оставив свою машину на стоянке неподалеку от агентства, взял такси и поехал в котельную. Зная, чем такие посиделки заканчиваются, за руль он решил не садиться, сотрудников не беспокоить и домой тоже поехать на такси.
Его уже ждали. На столе стояла пара бутылок водки, соленые огурцы, на невесть как попавшем сюда то ли мельхиоровом, а то и вовсе серебряном подносе лежала аппетитная жареная курица.
— Ну, Савелий, рассказывай, — предложил он, когда все трое — он сам, Сава и «хозяин» котельной, старый хиппи по кличке Спейс, выпили по шкалику. — Что там у тебя за очередная «кладбищенская история»? Надеюсь, на этот раз без стрельбы обошлось?
— Если бы… — махнул рукой бомж, который в этот раз явился без сопровождения Анжелы. — Была стрельба, и труп был, и милиция потом. Слушай…
Он в подробностях рассказал Дорогину то, чему был свидетелем. Спрятавшись среди могил, он слышал все, о чем говорили, и вынес свое суждение.
— Это была сплошная подстава. Этому Лысому был нужен не гроб, а то, что в гробу. Само собой, не покойник. А вот кто парней в засаду посадил — это вопрос. Темное дело…
— Ладно, можешь считать, что я себе галочку поставил, — задумчиво произнес Дорогин. — Чувствую, это мне пригодится. Спасибо… А ты-то что там делал, кстати? — спросил он.
— Я-то… А ничего особенного. О вечном размышлял. Ночью на кладбище о вечном так хорошо думается.
— Особенно под аккомпанемент стрельбы, — хмыкнул Сергей. — Ну, не хочешь говорить — не надо. Твое дело.
— Я кроме шуток… Люблю кладбища.
— Но странною любовью, — Спейс потянулся к бутылке. — Я тоже люблю на кладбищах бывать. В моем возрасте это… Как новую квартиру присматриваю.
— Да ну тебя, Спейс, — поморщился Савелий, — ты, хипарь старый, всех нас переживешь. Так что не лей воду в болото. А то, понимаешь, ты как те старички у Ильфа и Петрова, помните? «Что, дед, пора в крематорий?» — «Пора, пора в наш советский колумбарий…» Мы с Дорогиным вот вообще смерти не боимся, правда?
— Ну, загнул, — произнес Сергей. — Не помню, кто сказал: «Мы все боимся грядущего. И люди, и боги… Только идиоты не боятся того, что совершают, ибо уверены в своей непогрешимости». Идиоты даже смерти не боятся…
— Ай, да какая разница, что ТАМ будет, — сказал Савелий и, в свою очередь, процитировал наизусть: «Если тебя ждет другая жизнь, то, так как боги вездесущи, они будут и там. Если же это будет состояние бесчувственности, то тебе не придется терпеть от страданий и наслаждений и служить оболочке, которая настолько хуже того, кто у нее в плену. Ибо последний есть дух и гений, оболочка же — прах и тлен». Это Марк Аврелий. Умный был мужик.
— Тебе бы диссертации писать, — заметил Спейс, по причине старости вечно забывавший, что диссертацию Савелий Неделин написал еще лет пятнадцать назад. — А вообще, жизнь человека ограничивается ста годами, ночь занимает половину этих лет, половина оставшейся половины поглощена сопливым детством и морщинистой старостью, а остальное проходит среди болезней, расставаний, похорон близких и тому подобных горестей. Где же оно — счастье?
— Знаете, что мне это все напоминает? — Дорогин закурил сигарету, с удовольствием выпустил дым и продолжил: — Веке этак в восемнадцатом, при Петре Великом, да и позже, собирались монахи-начетчики в келье водки попить и, извиняюсь, потрындеть. В смысле, о вечном потрындеть. Знаете, чем это обычно заканчивалось?
— Да уж знаем, — кивнул Савелий, разливая остатки водки. — Напивались до свиней и начинали обсуждать «вечную проблему»: антихрист Петр Великий или не антихрист, а также бл… Екатерина Великая или нет.
— Именно. А потом являлся наряд тогдашней милиции и тащил всех в участок, — добавил Спейс.
— И на дыбу всех, на дыбу! И горящим веничком по спине… — Дорогин, порядком охмелевший, что за ним водилось весьма редко, поднял свой шкалик, лихо опрокинул его в рот и промолвил: — А теперь у нас демократия. В котельной я могу говорить, что в голову придет. Призывать к свержению существующего строя, например. Или к осквернению могилы господина… как там его… Больцмана. Или…
— Да ну на фиг, — махнул рукой Савелий, которого водка вообще не брала. — Демократия — лишь способ управления государством и сама по себе не подразумевает ни справедливости, ни честности, как ошибочно считают многие. Демократия — это сосуд, бутылка, а что в нее наливают, зависит от людей. Но глупцы, не найдя в бутылке хорошего вина, спешат расколотить эту бутылку, хотя сами наполнили ее дерьмом. Так что не костери демократию. И не призывай к осквернению могилы… Больцмана. Потому что ее еще осквернят. А может, и два раза.
— Что такое? — не понял Дорогин.
— А я умный, — ответил Сава. — Посуди сам. Имеются в наличии две группы. Одна — те, кто хотел раскопать эту могилу, вторая — те, кто не дал этого сделать. Те, кто хотел раскопать, таки раскопают, потому что им это позарез надо. А те, кто не дал раскопать… Тут могут быть два варианта. Если они знают, что там, в гробу, тогда тоже могут быть два варианта. Первый — они будут ее охранять, второй — изымут то, что там лежит. А если не знают — постараются узнать. То есть опять-таки покой господина Больцмана потревожить. Понятна моя мысль?
Осоловевший Спейс уже готов был снова произнести комплимент насчет диссертации, но Дорогин прервал его:
— Хорошо. А нам-то что до этого? Прикажешь лезть в неизвестно какие разборки? У меня на своих… попугаев… времени не хватает.
При чем тут попугаи, Сава не понял, развел руками и сказал:
— Это просто так, упражнение для мозгов…
После разговора с Даниилом Купцов прямо из машины набрал номер телефона и спросил:
— Ну?
— Они уехали на фазенду, с утра еще…
— Оба?
— Трое, сам Хвостов, его баба и внучка.
— Тогда начинайте.
…Когда вечером в воскресенье Матвей Иванович с Мариной вернулись с дачи, на которую решили съездить на выходные, они обнаружили, что квартира ограблена. Среди других пропавших вещей были спрятанные во вскрытом сейфе ноутбук с записью компрометирующих Купцова данных и фотоаппарат со снимками, на которых тот же Купцов был снят в обществе лиц, уже сидевших или только готовившихся к посадке…
После встречи с Купцовым Даниил не стал никуда звонить. Он просто напился у себя дома, не желая никого видеть и слышать. А в воскресенье, мучимый страшным похмельем, целый день бродил из угла в угол и только к вечеру выбрался погулять в парк Победы. Прихлебывая коньяк из плоской серебряной фляжки, он принял решение. Завтра он поговорит. Но не с отцом, а с Мариной.
Стоит ли говорить, каких душевных усилий стоило Даниилу набрать из своего кабинета номер Марины, а потом, услышав ее голос, не бросить трубку? Тем не менее он себя заставил.
— Марина? Это Даниил. Нам нужно поговорить… — произнес он, ожидая в ответ услышать что-то типа «Я вас не знаю».
И был очень удивлен, прямо поражен, услышав приветливое:
— Ой, Даниил! Я рада тебя слышать. Когда ты хочешь встретиться?
— Марина, ты не таишь на меня зла? — спросил он, чтобы проверить, не ослышался ли.
— Да ну, что ты! Нет, конечно. Так когда? Просто у меня человек сейчас…
— Давай сегодня вечером. А место сама назначь, я приеду.
— Тогда давай погуляем где-нибудь… Скажем, на Крымской набережной. Часов в семь. Тебя устроит?
— Вполне. Все, я тебя жду. Пока.
Положив трубку, Даниил облегченно вздохнул и подумал о том, что если бы не отец, то самая лучшая на свете женщина Марина Куницына стала бы его женой во что бы то ни стало. Эта мысль повергла его в такую пучину отчаяния, что он не смог совладать с собой и, достав из бара бутылку коньяка, присосался прямо к горлышку. Секретарша, в этот момент заглянувшая в кабинет, открыла рот от изумления: шеф одного из богатейших в Москве страховых агентств стоит у шкафа в позе горниста и глотает дорогой коньяк прямо из горла!
Впрочем, открыто показывать изумление шеф давно ее отучил, и секретарша сразу же закрыла рот, как и дверь, объяснив дожидавшемуся в приемной посетителю, что директор сегодня очень занят и просил не беспокоить.
Даниил вылакал коньяк так, как может лакать молоко давно не евшая кошка. Немного успокоившись, он сел за стол, закурил, пуская дым в вентилятор, и задумался.
…Говоря Купцову, что ему все равно, что будет с его отцом, он погрешил против истины. Причем как-то странно погрешил — ни один психолог не разберется. Разве что Марина. Марина… Если отца убьют, Марина достанется ему, теперь он это знал точно. Во всяком случае, его затуманенное алкоголем сознание говорило об этом достаточно четко. Но если, опять же, отца убьют и он не предупредит его об опасности, ему ничего другого не останется, кроме как пустить себе пулю в лоб. Или совершить харакири, что более созвучно его былому увлечению японской культурой. Вспороть себе живот той самой не настоящей, но вполне пригодной для этого катаной, которая стала когда-то причиной его ненависти к отцу. Но так ли он ненавидит отца? «Нет», — ответил он на поставленный себе вопрос. Он ненавидит самого себя. По одной простой причине: в его подсознании накрепко вбито, впаяно, что он должен быть таким, как отец.
Даниил никогда не произносил даже мысленно фразу «Я сам во всем виноват». В этом не было смысла. Вина засела в каждой клеточке его тела настолько прочно, что облекать ее в словесные или мысленные формы было незачем. Восемнадцать лет он носил в себе этот груз. Груз, который не мог разделить ни с кем.
Кроме Марины.
Сегодня должна быть поставлена последняя точка. Сегодня он сделает ей предложение, которое спасет их обоих — и его, и отца.
Без пяти минут семь Даниил остановил машину напротив входа в парк Искусств. Был понедельник, людей вокруг почти не наблюдалось, и Хвостов-младший смог сразу увидеть выходившую из такси Марину. В голове мутилось от выпитого, настроение было хуже некуда, и Даниил чуть не забыл на сиденье купленную по дороге царственную алую розу. Уже отойдя от машины навстречу Марине несколько шагов, вспомнил, вернулся, достал цветок и протянул подошедшей девушке.