Я повернулся в ту сторону, откуда шел голос, и увидел… кого бы вы думали? Странный наряд — пышный и, вместе с тем, видимо, дешевый, напряженное, слегка наклоненное вперед тело, руки, впившиеся в спинку стула, слегка озабоченное выражение лица — да это же Лопе! Я никогда его раньше не видел, но вряд ли ошибся.
— Лопе, — говорю, — это ты?
Все так обращаются к Лопе — по имени и не называя себя. И он так же разговаривает с людьми, и точно так же не представляется. Но тем не менее, все его знают.
— А кто же еще? — громогласно отвечает он, скользнув по мне взглядом. — Или, может, я похож на Святую Агнессу? Хесус, ты что скажешь?
Наш кучер Хесус, который, как я понимаю, играет роль крестьянина с ведром, пожимает плечами:
— Я скажу: Святые угодники, моя жена отказалась стирать.
— Немножко живее, — гремит Лопе.
— Святые угодники, — Хесус молитвенно складывает руки, обращаясь к небесам, — моя жена больна, она отказалась стирать!
— Мертва! — выкрикивает Лопе.
— Святые угодники, — повторяет Хесус, — моя жена мертва, она отказалась стирать!
— Вот теперь хорошо. Запиши это, — говорит Лопе кому-то в сторону. — Потом обкатаем.
Там, в темноте, сидит его помощник, который записывает реплики.
— Лопе, — выкрикиваю я (потому что здесь все кричат), — что ты делал в Англии?
— Я никогда не был в Англии. Был где-то рядом, — отвечает он мне. Наверное, он имеет в виду свое возвращение с армадой, когда им пришлось обойти весь британский остров.
— Да ладно, будешь мне рассказывать! — заявляю я.
Читатель должен знать, что меня трудно провести, так как я отношусь ко всему скептически и не лишен проницательности. Очень трудно.
Лопе наверняка это почувствовал, потому что ничего не ответил, лишь пожал плечами.
— Хесус, — выкрикнул он, — толкни ведро ногой и зарыдай!
Хесус толкнул ногой ведро и завыл, как койот.
Лопе одной рукой отряхнул рубашку, а другой вытер лоб.
— Идиоты, кто вам велел налить в ведро воды? — выкрикнул он.
— Энрике, — тут же ответил Хесус.
— Лопе, — продолжаю я, — ты должен написать что-то про Англию.
— Возможно, — отвечает Лопе. — Завтра. Завтра я напишу пьесу про Англию.
— А та, которая о Марии де Бланка, сеньор? — спрашивает его помощник.
— Ну, значит послезавтра, — Лопе впервые смотрит на меня. — Послезавтра напишу пьесу про Англию.
— Лопе, — обращаюсь к нему. — Мне нужен Хесус.
— Можешь его забирать, — разрешает он.
Спускаясь со сцены, Хесус споткнулся, но сумел сохранить равновесие.
Правда, он что-то сказал при этом, но я не стану записывать.
— А что… — продолжает он говорить, но я не слышу его из-за громовых раскатов голоса Лопе. Жестом предлагаю ему выйти на улицу. Снаружи солнце ласково касается моего лица. Уличный шум напоминает журчание водного потока. Я вздыхаю.
— Нужно поехать в Пиньян, Хесус, — говорю я.
Он снова произносит нечто такое, что я не стану записывать. Я молча пожимаю плечами, и мы отправляемся к большому белому дому доктора Монардеса. А точнее, к тому дому, где он сейчас находится. Какой-то идиот идет впереди нас, постоянно путаясь под ногами.
— Эй ты, козел, — говорю я ему, — не путайся под ногами!
Тот попытался было что-то ответить, но вмешался Хесус, который снова произнес такое, что не стоит записывать. Если кто-нибудь вдруг решит написать сочинение, в котором употребит все слова, используемые жителями Севильи, то полкниги, несомненно, будет состоять из многоточий.
Идиот отошел в сторону, продолжая бормотать что-то себе под нос.
Мы с Хесусом продолжаем путь. Солнце нежно ласкает нас своими лучами, согревая кровь.
— Хесус, — говорю я, — а теперь скажи еще что-нибудь.
— Что мне сказать… — и следует новая тирада.
Увы, спасения нет.
Доктор Монардес ждет нас у калитки, ведущей во двор. Рядом с ним много детей, которых он угощает конфетами. Завидев нас, он прогоняет детей, замахнувшись тростью и говоря: «Пошли, пошли, у меня дела. Некогда мне с вами ерундой заниматься». Эту трость доктор использует скорее для красоты и пущей важности, а не для чего-либо другого.
— Ну наконец-то, Гимараеш, — выкрикивает доктор. — Я уже было подумал, что ты уехал в Португалию.
— Что мне там делать? В Португалии ничего нет, — отвечаю я, помогая Хесусу запрягать лошадей. — Лопе здесь.
— Не может быть, — восклицает доктор.
— Здесь он, здесь, — подтверждает и Хесус. — Будем с ним играть трагедию.
— И где же? — интересуется доктор.
— В «Марии Иммакулате», — отвечаю я.
В таком случае поехали. Чем раньше мы выедем и поймем, чего от нас хотят, тем скорее сможем вернуться. Кто рано встает…
— …тому Бог подает, — закончил я фразу.
Спустя несколько минут мы уже были в пути. Я высунул руку из окна кареты и ощутил легкий, приятный ветерок. Солнце прогрело воздух, и я закрыл глаза. Сквозь веки я ощущаю, как солнечные блики пробираются сквозь кроны придорожных деревьев и легонько перебегают по моим сомкнутым векам. Я слышу стук колес и цокот копыт. Рядом со мной доктор Монардес закуривает сигариллу. На секунду я открываю один глаз и смотрю на него. Он повернулся в сторону и задумчиво глядит в окно. Лицо его разделено пополам светом и тенью. Я снова закрываю глаза и слушаю звуки, сопровождающие нашу поездку. Urbi, Urbi et Orbi, римлянин Эпиктет.
4. ДЛЯ ЛЕЧЕНИЯ ВЗДУТИЯ У ЖЕНЩИН
В Пиньяне нас уже ждали. На этот раз — женщина, вся отекшая, лежала на кровати и громко стонала. Ее огромный живот занимал половину кровати.
— Спокойно, женщина, — сказал доктор, положив ей руку на лоб. — На каком ты месяце вздутия?
— На восьмом, — ответила она, продолжая стонать.
Поскольку я знал, что нужно делать в таких случаях, я попросил принести дров, разжег огонь в печи и стал ждать, приготовив большой лист табака.
— Как тебя зовут? — услышал я голос доктора у себя за спиной.
— Мария, — ответила женщина.
— Зачем я спрашиваю… — пробормотал доктор себе под нос.
Когда огонь в печи достаточно разгорелся, я разворошил дрова, отодвинул щипцами пару угольков в сторону и принялся вертеть над ними лист табака, словно мясо на вертеле. Листку предстояло нагреться, но не сгореть. Поскольку у меня уже был опыт в «поджарке табака», как называет этот процесс доктор Монардес, то очень скоро лист был готов. В свое время для достижения нужного результата мне нужно было два-три листка, но постепенно я добился большой ловкости в этом деле. Перебрасывая горячий листок из одной руки в другую, я подошел к кровати и осторожно положил его на пупок.
— Ох! — произнесла женщина.
— Это сеньор да Сильва, — представил меня доктор, — мой помощник. Этот листок сейчас тебя согреет, вытянет жидкость наверх и через пупок тепло проникнет точно туда, куда надо.
Но желанного эффекта не случилось. Обычно дело не ограничивалось только одним листком табака. Женщина продолжала стонать, и доктор, выждав немного, дабы увериться, что лист не поможет, сунул руку в карман и вынул оттуда сигариллу.
— Женщина, — сказал он торжественно, тремя пальцами держа, словно копье, нашу панацею у нее перед глазами — это сигарилла. Я попрошу тебя вдохнуть немного дыма, задержать его во рту, не глотая, и сразу выдохнуть. И так два-три раза. А потом сглотнуть слюну. Помни, совсем чуть-чуть, — снова повторил доктор, протягивая ей зажженную сигариллу, — иначе ты можешь нанести вред плоду.
— А что, если она возьмет да скинет? — встревоженно спросил меня муж женщины, который вместе со мной наблюдал за происходящим из дальнего угла комнаты.
— Ну, — сказал я, склонив голову набок, как обычно делаю в подобных случаях. — Как это так — скинет! Это тебе природа, а не фунт изюма. Это сила!
Мне вспомнился сонет Пелетье «L’Amour des amours», в котором он описывает, как молодая еще планета Земля на бегу наскочила на небесное тело в виде медузы и непроизвольно родила Луну. «Выпала из утробы малютка невинная» — вот его точные слова. Разумеется, речь идет о Луне — это она невинная. Иначе Земля должна была родить другую планету. Поэтому Марс, от которого Земля была беременна, был весьма обижен, разочарован и раздосадован. Он отвернулся от нее, а потом вообще охладел. С тех пор оба, некогда пылавшие любовью друг к другу, держатся на расстоянии, а Луна, рожденная преждевременно, кружит неживая в пространстве. Но нигде не говорится, что же произошло с той самой Медузой. Когда я впервые прочитал об этом, то в нетерпении пролистал книгу до конца, надеясь найти упоминание о Медузе, но ничего не нашел. Однако я не сдался и спустя какое-то время вновь прочитал внимательно каждую строчку и опять ничего не обнаружил. Зато открыл для себя прекрасного поэта. Как говорится, нет худа без добра.
Сигарилла сделала свое дело. Женщина успокоилась, боль стихла, капли пота струились по ее лицу. Она лежала на кровати с большим белым животом, вздувшимся, как… может быть, как щит Ахилла, как белый холм над рекой, как мраморный бочонок, как стог сена… Природа наполнила ей утробу и раздула женщину до предела. «Как это ужасно, — подумалось мне, — быть настолько близким к природе, настолько тесно связанным с ней. Она не уступит ни на йоту и никогда не пожалеет тебя. Если только табак не сомкнет свои корявые пальцы у нее на горле».
— Утихомирился, — сказала женщина, положив руку себе на живот чуть выше табачного листа.
— Конечно, как же ему не утихомириться… — покивал головой доктор. Потом он повернулся к мужу и сказал: — На всякий случай я тебе оставлю сигариллу, вдруг понадобится. Но смотри, не выкури ее! — строго предупредил он мужчину.
— Как же я могу ее выкурить! — ответил он и принялся рассуждать на эту тему. Доктор, поджав губы и не скрывая досады, слушал этот поток слов, пока я не выдержал и не прервал его:
— Хватит, замолчи, мы приехали не для того, чтобы все это выслушивать.
И он замолчал. Не хватало только из-за этого болтуна упустить нашего полоумного Лопе!