Один приятель позвал меня участвовать в кампании по набору добровольцев для нового выступления против голландцев. Эта работа временная, на месяц или два, но за нее хорошо платят. Нужно находиться в пунктах по набору солдат в Севилье или же объезжать окрестности и вербовать добровольцев. Человек должен иметь дар слова, уметь привлекать и убеждать, а у армейских, особенно у низших чинов, интеллект обычно на уровне бревна. Я как ученик доктора Монардеса и вообще ученый человек был для них даром свыше. Никто, разумеется, вообще никогда не слышал о Пелетье дю Мане. При этом людей невозможно было собрать на площади в Дос-Эрманасе и убедить их записаться в армию, просто сказав о заработке. Те, для кого этот аргумент был важным, уже давно записались без нашей помощи. Конечно, ты должен сказать им и об этом, но прежде всего о том, что, будучи в армии, они смогут увидеть другие страны, куда в ином случае никогда не попадут. Нужно пообещать им жизнь, полную приключений и побед, как-то намекнуть, что, в сущности, эта работа гораздо безопаснее, чем может показаться на первый взгляд, внушить, что нет более великого, чем братская солдатская дружба, что солдаты пользуются большим уважением у населения, что армия никогда не оставит их без внимания и прочее, и прочее. Но даже этого недостаточно, да и не столь уж оно важно. Для меня было большим открытием, что самым существенным для людей является чувство патриотизма, которое ты сеешь в их сердцах, убеждая, что наша нация — великая, а ее цели праведны и священны; наши люди благородны и все мы представляем собой неразрывное целое, а над нами неусыпно бдит наш добрый король. И как велика наша родина Испания! (Между прочим, у меня абсолютно исчез акцент). Если все это неустанно повторять бодрым голосом, открываются поразительные результаты. Именно так я и делал. Доктор освободил меня на два месяца, и я ездил по окрестным городам и селам, вещал на площадях, зазывая вступать в армию. Успех был небывалый. Но меня грызло сомнение, потому что как медик я, разумеется, не верил в то, что говорил. Я даже стал колебаться, а стоит ли мне продолжать. Мне казалось, что, пока я говорю, какой-то человек внутри меня слушает и смеется. Просто заливается от смеха. Естественно, я затыкал ему рот, не давая возможности высказаться, но это очень трудно делать на протяжении всего дня и в течение продолжительного времени. Тот, кто с этим никогда не сталкивался, может удивиться моим словам. Я пытался убедить себя в том, что привыкну, просто нужно время, но свыкнуться было неимоверно трудно. Я ощущал какое-то напряжение и усталость, что нельзя объяснить только разъездами. «Какое счастье, — подумал я однажды, — что я живу и работаю у доктора Монардеса, которому всегда могу сказать то, что думаю!» Разумеется, за редким исключением, когда есть вероятность, что он замахнется тростью или отпустит в мой адрес едкое (порой слишком едкое!) словцо. Но те люди, из королевской армии, не станут ограничиваться едким словцом или тростью. О, нет! Делать было нечего — взялся за гуж, не говори, что не дюж! Я должен был говорить то, что нужно. Я же не сумасшедший, чтобы говорить то, что думаю на самом деле, иначе бы мне не поздоровилось. В лучшем случае — меня бы, подобно Сервантесу, посадили в севильскую тюрьму. Только, в отличие от него, мне бы не улыбнулось счастье выйти оттуда через год, я бы там и сгнил.
Такова была причина моих колебаний. С одной стороны — дукаты, а с другой — ощущение неловкости и убежденность, что невозможно все время произносить то, во что вообще не веришь, при этом с энтузиазмом и убежденностью, чтобы был какой-то результат. Ибо если результата не будет, начнут смотреть на тебя косо, а могут и вообще попросить вон. Так что: или ты это делаешь или не делаешь.
Однажды вечером я возвращался из Кармоны, где провел целый день и очень устал. Мне так все надоело, что я решил принять окончательное решение: отказаться мне от кампании или продолжить заниматься агитацией. Я закурил сигариллу. Какая там нация, сказал я себе, что за глупости! Самые большие твои враги находятся в твоей же собственной стране — там, где ты живешь, работаешь и где участвуешь в дележе денег. Там, где делят деньги, — самые ярые твои враги. Они обычно — в твоей собственной стране, в твоем городе, а не в какой-то там далекой Голландии. Кто-то мешает тебе, ты тоже кому-то мешаешь. Чего только не напридумывали эти мошенники, — сказал я про себя со злостью. — Нация, христианский мир… А по сути, ты просто одинокая тварь, живущая на земле. Вполне возможно, что у тебя есть семья и близкие родственники, и это единственно подлинные вещи, которые тебя с кем-то связывают, ибо они созданы природой. Все остальное — случайность, не имеющая значения. Ты можешь принадлежать к одной нации, или к другой, говорить на том языке или на ином. Все это чистая случайность. Тебя ничего не связывает с теми, кто причисляет себя к той же нации и говорит на том же языке. Абсолютно ничего. Мир устроен очень-очень просто, утверждает доктор Монардес. Но многие не могут согласиться с этой простотой и постоянно что-то выдумывают, чтобы пустить пыль в глаза. А есть, разумеется, и мошенники, у которых свои интересы. Они что-то выдумывают (хотя все давным-давно выдумано) и стараются раструбить это повсюду, словно именно оно является бесспорной истиной. Любая нация существует единственно в нашем воображении. Нации нет. Ничего нет. Есть только ты, природа и деньги. Вот подлинно научный взгляд на мир. Медицинский взгляд.
После того как я выкурил сигариллу, размышляя по поводу сущего, я вдруг испытал облегчение. Какой же ты дурак, — сказал я себе, — чтобы отказаться от дукатов. Тебе их дают, только чтобы ты нес околесицу на площадях. Я вдруг отдал себе ясный отчет, что это весьма легкие деньги. Намного более легкие, чем те, которые я зарабатывал у доктора Монардеса. Бог наградил меня даром красноречия и дал возможность его использовать. Что за дурацкое желание докапываться до истины?! Мания истины, как и любая другая мания, с медицинской точки зрения — болезнь, глупая болезнь. А я всегда считал себя достаточно здравомыслящим, чтобы ей поддаваться.
С этого момента все мои колебания исчезли. Я продолжал участвовать в кампании, а человек внутри меня продолжал надо мной смеяться, но и я отвечал ему тем же. Под конец я стал думать, что мы с ним помирились и даже похлопали друг друга по плечу. Просто так, пока друг над другом смеялись.
Теперь у меня нет никаких сомнений, что я поступил правильно. Я заработал дукаты и очень скоро позабыл о своих терзаниях, а вот дукаты остались. Я поступил, как человек, связанный с медициной, связанный с наукой, и абсолютно убежден, что доктор Монардес, если бы я посвятил его в свои глупые колебания, решительно бы одобрил мой поступок. Я настолько уверен в этом, что даже не посчитал нужным его спрашивать. И если рассматривать произошедшее глубже, то все эти колебания, этот «голос совести», как говорится, — тоже производные природы. Это попросту проявление инертности, душевной лени, нежелание использовать волю для того, чтобы поступить определенным образом. Природа всегда избегает проявлять волю, ибо она стихийна и ленива, организация и воля ей чужды. Но с помощью табака это можно преодолеть. С помощью табака мы можем победить природу и направить ее в необходимое нам русло… Точно так же, как при лечении, дорогой читатель. Ты, разумеется, можешь сказать: «Оставьте природу в покое». Да, но только после этого ты обратишься к нам, чтобы мы тебя вылечили.
17. СРЕДСТВО ОТ ГОЛОВНОЙ БОЛИ
Графиня Бехар страдала головной болью целых двадцать лет. По ее словам, за это время она свыклась с болью и примирилась с ней. Более того, она тщетно пробовала лечиться у нескольких врачей, в том числе, и у придворного доктора Бернарда. Однако в последнее время, когда ей исполнилось 40 лет (а в этом возрасте, смею утверждать, женщины в большинстве своем теряют рассудок вследствие плохого влияния природы), головная боль у нее усилилась, став почти невыносимой. Каждое утро она просыпалась с нею, что отравляло ей всю радость жизни. Мигрень, как мы, медики, называем это заболевание, может стать поистине большим мучением. В некотором смысле человек, страдающий мигренью, лишен всего: у него нет мужа (или жены), нет детей, нет профессии, нет должности, нет денег, нет никаких удовольствий, нет радости, наконец, нет жизни, ибо он всецело занят только своей головой.
Наконец графиня Бехар обратилась за помощью к доктору Монардесу.
— Почему вы не сделали этого раньше, сеньора? — спросил доктор Монардес, когда мы приехали в ее имение и выслушали жалобы. Впрочем, нам сразу стало ясно, что она вообще не обращалась к врачам за последние несколько лет.
— О, сеньор, я просто смирилась, — ответила графиня. — Просто свыклась со своей головной болью. Раньше она обычно возникала вечером и раз в несколько дней. И только в последнее время стала мучить меня и утром.
Графиня выглядела плохо. Тело ее сохранило свои формы (насколько можно судить по широким одеждам и корсету под ними). Это была женщина среднего роста, около 45-ти лет с черными как смоль волосами и ухоженными, нежными белыми руками с длинными пальцами. Но лицо было бледным, почти воскового цвета, глаза — какими-то потухшими и, как мне показалось, чуть прищуренными. Губы сжаты, из-за чего от них спускались вниз длинные глубокие морщины. Такие же морщины шли и от внешних уголков глаз. Да, выглядела она и вправду неважно.
— Я слыхала, — сказала графиня Бехар, — что вы довольно успешно лечите многие болезни с помощью новых лекарств, полученных из Индий. О вас рассказывают удивительные истории, сеньор. Поэтому я и решила обратиться к вам за помощью.
— Вы правильно поступили, сеньора, — заверил ее доктор. — Новые лекарства из Индий — это прежде всего табак и безоар. Вот здесь вы сможете прочитать о них, — сказал доктор, доставая из сумки и протягивая ей экземпляр своей книги «Historia medicinal».
— Спасибо, сеньор, — ответила графиня. — К сожалению, в последнее время из-за головной боли я ничего не могу читать.