Дан открыл рот, потом закрыл…
— Понимаю, — сказал он упавшим голосом. — Но… Может, стоило б сначала спросить Марана? Что если он не согласится? Сейчас ведь все изменится. Может, он захочет вернуться на Торену и…
— И начать там все сначала? Не думаю.
— Почему?
— Потому что Маран не властолюбив. Власть сама по себе ему неинтересна. А власть, как приключение, он уже прошел.
— Власть для него вовсе не была приключением, — возразил Дан.
— Да-да. Знаю. Инструмент. Клал каменщик стену, работал в поте лица и вдруг заметил, что стена кривая. Отобрал мастерки у тех, кто, по его мнению, ремесла не знал, и стал класть сам. Один. Попробовал так, сяк, увидел, что дело не идет, и присмотрелся повнимательнее к камням. А камни, оказывается, неправильной формы. Обтесал, исправил — все равно не то. Тогда додумался, отошел подальше. Батюшки, да ведь стена с самого низа вкривь да вкось пошла. Разбирать надо и класть сначала. Целое дело. Примерился выдернуть камень побольше и тут видит: это ж не просто стена, тут, извините, дом, и в нем уже люди живут. А ну как обвалишь им все на головы! Вот тут-то у каменщика руки и опустились, кинул он в сердцах мастерок и пошел себе…
Дан невольно улыбнулся.
— Вы, шеф, тоже прямо как настоящий бакн. Истории рассказываете.
— А я и есть бакн. Немного бакн, немного дернит, немного лахин. Даже чуточку палевианин — со вчерашнего дня. Тем-то мы и отличаемся от прочих, Даниель. Для других людей все эти инопланетяне — страшно далекие, непонятные чужаки, а для нас — свои. Мы же видим воочью, что все разумные, в сущности, одинаковы. Вот я не знаю, Даниель, ты ведь не четыре года назад родился, наверняка у тебя на Земле масса друзей. Но ближе Марана нет, я думаю?
— Нет.
— Вот видишь. А скажи ты об этом в интервью, девять из десяти землян подумают, что ты либо врешь, либо сошел с ума. Так как насчет неэтичного поступка?
Дан вздохнул.
— Я попробую.
Когда Дан открыл дверь, в каюте уже горел свет. Патрик деликатно исчез, а Маран и Поэт выглядели именно так, как себе представлял Дан. Поэт валялся в постели, немытый и растрепанный, а Маран, гладко выбритый, умытый и причесанный, сидел на диване и полумашинально растирал левой рукой пальцы правой.
— Черт возьми, настоящая еда! — сказал он, увидев Дана с большим подносом.
— Самая что ни на есть, — подтвердил Дан. — Правда, деликатесов никаких, не додумались прихватить. Может, на астролете найдется что-то получше…
— Бог с тобой, Дан. Разве ветчина и сыр не деликатесы? Да для меня даже хлеб деликатес! — Он немедленно сделал себе огромный бутерброд и откусил чуть ли не половину.
— Ох как вкусно!
— Так ты еще станешь гурманом, — заметил Поэт. — Ты очеловечиваешься в невероятном темпе. Тебе еще нет тридцати шести, а ты уже стал замечать, что ешь. Прогресс фантастический. Нет, эта Палевая несомненно оказала на тебя благотворное влияние. Тебе осталось только влюбиться, и можно будет сказать, что ты наконец познал вкус жизни.
— А ты есть не хочешь? — спросил Дан, разливая кофе.
— Я жду, когда мне дадут коньячку, чтобы выпить за успешное завершение нашей миссии.
— Какой коньяк? — удивился Дан. — Мы на работе.
— Извини, но это вы на работе. А у меня, по-моему, есть полное право на коньяк.
— Право-то у тебя есть, но коньяка нет.
— Если ты собирался пьянствовать в экспедиции, — заметил Маран, — тебе следовало прихватить с собой бутылку тийну.
— Тийну! Какая может быть тийну! Отныне я пью только коньяк. Первое, чем надо заняться после того, как наладится контакт с Землей, это импорт коньяка. Или виноградных лоз. Нельзя жить на планете, на которой не растет виноград.
— Я вижу, ты успел изрядно изучить этот вопрос.
— Увы, — сказал Поэт неожиданно серьезно. — Ничего я не изучил. И вообще не ощутил никаких земных удовольствий. Ты мне все отравил. Но ничего, я наверстаю свое, когда вернемся.
Маран допил кофе и налил себе еще.
— Ты рассказывал про Дора, — напомнил он.
— А что с Дором? — спросил Дан.
— Да ничего. Лесса совсем его оседлала. Родила еще одного отпрыска… Да, кстати, Венита и Ина тоже произвели на свет сына, а твой Лет — дочь. Чума деторождения.
— Так ведь стареем, — сказал Маран спокойно. — Если когда и обзаводиться детьми, то теперь.
Поэт выпучил на него глаза, но промолчал.
— А что с остальными? Лет, как я понимаю, отсиживается в Вагре?
— Не только он. Он пристроил у себя Мита ловить каких-то воришек. По словам Мита Тонака продолжает прикрывать их. И не только их. Я думаю, он всячески старается искупить вину.
— Какую вину? — спросил Маран.
— Перед тобой, какую ж еще? Как это ни парадоксально, но твой фокус с глубинным оружием на него не подействовал. Видимо, из-за того, что он видел в Вагре. Во всяком случае, публично он не произнес ни одного слова в твое осуждение. Он устроил у себя Навера математиком в инженерной группе. И мальчугана.
— Санту? — Маран нахмурился. — Не могу сказать, что меня радует перспектива увидеть его в военной форме. Да и Навера тоже.
— Представь себе, Тонака проявил максимум деликатности. Он, видимо, решил считаться с твоими чувствами. Навер там участвует в проектировании каких-то убежищ, а Санта в картографической школе.
— Ну хоть географии научится, — вздохнул Маран и добавил задумчиво: — Если б я что-то значил в этой Разведке, Поэт! Я забрал бы их всех к себе. Где Мит может быть больше на месте, чем в Разведке? Да и все они… А, Дан?
— Конечно, — сказал Дан бодро. — Кстати, я думаю, в этом нет ничего невозможного.
Маран посмотрел на него и промолчал, а Поэт осведомился с легким напряжением в голосе:
— Ты собираешься остаться в Разведке?
— А куда мне еще деваться? — спросил Маран.
— Домой, в Бакнию.
— В Бакнию? Разве Бакнией уже не правит Лига? — поинтересовался Маран иронически.
— Я не сказал, завтра же. После того, как придут земляне.
— И что тогда изменится?
— Многое. Мы поймем, что мы только часть одного большого целого.
— А до этого мы не были такой частью? Разве Торена не одно большое целое?
— Все равно. В любом случае, Лайва не посмеет запретить тебе вернуться. И ты…
— И я въеду в Бакну… ну поскольку на Торене нет ни коней, ни даже изабров, на белом мобиле, и восторженные толпы с охапками каоры сбегутся встречать меня и будут кидать цветущие ветки под колеса с криками…
— Почему бы и нет?
— С криками: «Это тот самый Маран, который дал нам растерзать Изия»… Так? А может, получится немного иначе? Цветы они забудут дома, а кричать станут: «Это тот самый Маран, который выдал военную тайну и не позволил нам растерзать всю Торену»…
— Ты преувеличиваешь. Я думаю, они давно простили тебе то письмо.
— Простили, говоришь? Зато я им не простил!
— Чего?
— А того, что было накануне дня, когда я в отчаяньи написал это самое письмо. Факельного шествия с жутким маршем времен Великой войны. «Вперед, и пусть дрожит весь мир!»
Поэт не ответил. Некоторое время он лежал молча, потом вылез из постели, собрал свою одежду и пошел в ванную. И только на пороге оглянулся и сказал:
— Зрелище было отвратительное, не спорю. Но Бакния — твоя родина, и никуда ты от этого не денешься.
И захлопнул дверь.
— Камни родины, — пробормотал Маран задумчиво. — Камни родины… Помнишь Лахицина, Дан?
— Помню. — Дан решился. — Маран, пока мы вдвоем, — торопливо начал он, — я хочу тебе сказать… Нет, сначала одна просьба. Покажи мне медальон, который тебе дала Наи.
Маран посмотрел с удивлением, потом нахмурился, но все же вытянул из-за ворота свитера цепочку с диском.
— Поверни обратной стороной… Так и есть. — Дан вздохнул.
— Что так и есть?
— Надпись. Я тебе скажу. Я в совершенно идиотском положении. Шеф попросил меня… Я не мог ему отказать, ну не мог… Но некрасиво поступить с тобой тоже не могу. Я подумал, что если там ничего нет, тогда проблема разрешится сама собой, но теперь… Словом, он хотел знать, есть ли там эта надпись. Если ты позволишь, я скажу ему правду, нет — совру, что не смог увидеть…
— А что тут написано? — спросил Маран.
Дан оглянулся, Поэт стоял на пороге ванной.
— Какие секреты у меня могут быть от Поэта, — сказал Маран.
— Это имя ее матери. Она умерла очень давно, ты ведь знаешь. С тех пор медальон перешел к ней, память о матери. И не только. Шеф говорил, что она его считала как бы талисманом и никогда не снимала.
Маран промолчал.
— Я так понимаю, это нечто вроде клятвы, — заметил Поэт.
— Какой клятвы? Ничего не было. Даже слов. Я и не знал… — Маран как-то осторожно коснулся диска, взял его на ладонь и повернул надписью к себе, потом спрятал под одежду… — Да, выходит, и не узнал бы, если б… если б палевиане не запретили мне купаться в море…
— Так в том-то и соль! Она как бы дала слово, тебе, себе, не суть важно, но дала. И… ничего тебе не сказала. То есть она связала себя, а ты свободен. Это мне нравится. Вот женщина! — Поэт восхищенно покачал головой.
Дан смотрел на Марана выжидающе.
— Скажи ему правду, Дан, — вздохнул тот. — Мы же не дети, чтобы играть в прятки. С другими и с собой.
Он хотел добавить что-то еще, но открылась дверь, и появился Патрик.
— Все на палубу, ребята, — сказал он возбужденно. — Палевиане прорезались.
Шеф сидел в пультовой. Он молча кивнул на экран. На экране был палевианин. Опустив руки и выпрямившись, он неподвижно стоял посреди «стройплощадки», то есть пустыря, от строительства не осталось и следа, все было убрано, и захламленный кусок земли выглядел точно так же, как в первый день.
— Посоветуемся, — сказал шеф, обводя всех взглядом. — Палевиане предлагают продолжить переговоры.
— О чем? — спросил Дан.
— Этого я не знаю. Я попросил парламентера передать, что нам больше ничего не нужно, что мы улетаем и вряд ли когда-либо появимся снова, он взял небольшой тайм-аут, отошел, переговорил с кем-то по «фону», вернулся и объявил, что Самый Старший тем не менее приглашает нас к себе. Ему есть что нам сказать.