вкусное лекарство на металлической ложке, а также упрекала на итальянском за то, что он заставил ее волноваться, и однажды молча прошла мимо окна, когда Каррас упал на роликах, ободрал коленки и звал ее, чтобы она вышла на улицу и помогла ему). Подобные реакции распространены настолько, что почти универсальны, и все это символизируется медленным падением медальона во сне, в конце эпизода тот приземляется на плоский камень то ли на кладбище, то ли в заросшем мхом и шипастыми сорняками саду. Несмотря на буколическое место действия, воздух, через который падает монета, безвоздушный и черный – предельная чернота пустоты, даже когда медальон с цепочкой уже лежит на камне: как нет звука, так нет и никакого заднего фона. Но в эпизод очень быстро вклеен краткий проблеск лица отца Карраса, ужасно преображенного. Белые, змеиные глаза, выступающие скулы и смертельная бледность его лица – откровенно демонические: это лик зла. Проблеск чрезвычайно краткий – наверное, не больше кадров, чем нужно для фиксации человеческим глазом, – и лишен звука или заднего фона, он тут же пропадает и незамедлительно сменяется падением католического медальона. Сама скоротечность и помогает оттиснуть его на сознании зрителя. Жена, как оказалось, даже не видела быстрой вклейки лица – может, чихнула или на миг отвернулась от экрана. Ее интерпретация – даже если быстрый периферийный образ действительно был в фильме, а не в моем воображении, его тоже легко можно истолковать как символ того, что отец Каррас подсознательно считает себя злодеем или плохим человеком, раз позволил матери (как он это видит) умереть в одиночестве. Но я так и не забыл эти кадры – и все же, хотя про себя не согласен с простым объяснением Миранды, сам далеко не уверен ни в том, что должен был означать быстрый проблеск преобразившегося лица священника, ни почему он остается таким ярким в моих воспоминаниях о наших свиданиях. Кажется, дело именно в неуместном, почти моментальном ощущении от его появления, предельной периферийности. Ведь самые яркие и долгоиграющие происшествия в нашей жизни действительно часто те самые, что происходят на периферии нашего сознания. Довольно очевидна их значимость для истории о том, как те из нас, кто не сбежал в панике из класса граждановедения, стали известны как Четверка Случайных Заложников. При тестировании многие школьники с ярлыками гиперактивных или страдающих от дефицита внимания не столько не способны концентрироваться, сколько теряются при выборе, на что обращать внимание. Но то же самое происходит и во взрослом возрасте – когда мы растем, многие замечают сдвиг в тематике воспоминаний. Подробности и субъективные ассоциации мы часто помним куда ярче, чем само событие. Это объясняет то частое чувство, когда пытаешься передать важность какого-то воспоминания или происшествия, но не находишь слов. Поэтому же во взрослой жизни так трудно содержательно общаться с другими. Часто самые ярко пережитые и запомнившиеся элементы кому-то другому кажутся в лучшем случае косвенными – например, запах кожаных шорт Велана, когда он бежал по проходу, или очень точный двойной сгиб на коричневом пакете с обедом моего отца, или даже периферийная картина с маленькой Руфью Симмонс, слепо поднявшей лицо кверху, пока круг сверстников бичует ее за платоновскую фигурку, и – в смежном положении на окне, но где-то очень далеко в самом сюжете, – с мистером Симмонсом, ее отцом, он находится в лесу у подъездной дорожки, ведущей к особняку богатого промышленника, слепо бежит через снег, то пропадая, то появляясь, прижимая к себе культю отрубленной руки, мучительно призывая на помощь, торопится в своем ярком комбинезоне, то и дело слепо влетает в деревья леса из-за того, что его ослепил фонтан собственной крови и измельченной ткани, и вся эта высокоскоростная картина зернистая и нечленораздельная из-за множества деревьев, шипастых сорняков, бушующей метели и огромных заносов снега, куда мистер Симмонс наконец, врезавшись головой в дерево, и падает ничком – в гигантский сугроб, – и пропадает по самые ботинки, один из которых спазматически дергается, пока он пытается восстановить равновесие, не понимая из-за шока, боли, кровопотери и слепоты, что уже перевернулся вверх ногами, а тем временем по диагонали вниз криминалист КПД садится на корточки перед протершимся передним сиденьем семейной машины Симмонсов и обводит контур человеческого тела вокруг места за рулем, где спасательная команда нашла ярко-синий труп Марджори Симмонс, чьим фрустрациям и разочарованиям в итоге пришел конец и чье тело – все еще с помадой в руке в виде маленького острого бугорка на накрывшей ее белой простыне, – два санитара в белых халатах положили в метели на большие носилки из скорой, пока детектив КПД с сугробом на шляпе опрашивает тяжело укутанных домохозяек, которые выкопались со своих дорожек и теперь устало оперлись на заступы, чтобы поговорить с детективом, у которого ногти тоже слегка посинели от холода, но он делает заметки в маленьком блокноте очень тупым карандашом, и на летящем снегу у всех белеют ресницы, и два коммунальщика из Коммунальных услуг Коламбуса, раскопавших машину миссис Симмонс из кургана размером с иглу, стоят рядом с эвакуатором: у них большие желтые сапоги, они дуют в сложенные ладони и слегка подпрыгивают – как часто делают те, кому одновременно холодно и скучно, – отвернувшись лицом от улицы и одеяла с бугорком на носилках, где торчат только два маленьких ботинка с опушкой из ненастоящего меха, а здание, лицом к которому стоят два скучающих работника КУК (у одного из них красно-серебряная лыжная кепка Университета штата Огайо с символом каштанового пуха), и при этом даже его не видят, – это один из домов, чьи задворки (с качелями, где на обоих качелях накопился большой куб снега в форме кирпича) выходят на рощу вязов и сосен, что на окраине Фэйрхэвен-Ноллс, она отделяет тот район от стадиона школы Р. Б. Хейса, где даже сейчас властный ротвейлер снова пытается взобраться на потерянную собачку Симмонсов – на настоящем поле за окном кабинета, – изображая позицию и выражение спаривания, побуждая беззащитного многострадального молокососа застыть и терпеть, иначе случится что-то ужасное.В СВЕТЕ ПОЛИТИЧЕСКОЙ СИТУАЦИИ ВО ВРЕМЯ НАШЕГО ПОДРОСТКОВОГО ВОЗРАСТА ОДНИМ ИЗ САМЫХ ТРЕВОЖНЫХ И ЧАСТО ОБСУЖДАЕМЫХ АСПЕКТОВ ТРАВМЫ ДЛЯ НАС, ЧЕТВЕРКИ, СТАЛО ТО, ЧТО МИСТЕР ДЖОНСОН КАК БУДТО БЫ НИЧЕГО НЕ ГОВОРИЛ, НЕ ОКАЗЫВАЛ СОПРОТИВЛЕНИЯ И НЕ УГРОЖАЛ ВООРУЖЕННЫМ ОФИЦЕРАМ, С СИЛОЙ ВОРВАВШИМСЯ В КАБИНЕТ ОДНОВРЕМЕННО ЧЕРЕЗ ДВЕРЬ И ОКНА НА ВОСТОЧНОЙ СТЕНЕ, НО ЛИШЬ ПРОДОЛЖАЛ СНОВА И СНОВА ПИСАТЬ «УБЕЙ» НА ДОСКЕ, УЖЕ НАСТОЛЬКО ПЕРЕПОЛНЕННОЙ, ЧТО НОВЫЕ «УБЕЙ, УБЕЙ ИХ» ЗАХОДИЛИ ДРУГ НА ДРУГА И ЧАСТО ЗАКРЫВАЛИ ПРЕДЫДУЩИЕ ПРИЗЫВЫ, НАКОНЕЦ ПРЕВРАТИВШИСЬ ВСЕГО ЛИШЬ В АБСТРАКТНУЮ МЕШАНИНУ ИЗ БУКВ НА ДОСКЕ. В КАЧЕСТВЕ ПОТЕНЦИАЛЬНОЙ УГРОЗЫ ДЛЯ БЕЗОПАСНОСТИ ЗАЛОЖНИКОВ, ОПРАВДАВШЕЙ СТРЕЛЬБУ В ГЛАЗАХ КОМИССИИ ПО РАССЛЕДОВАНИЮ КПД, ПРИВОДИЛИСЬ ДЛИНА КРИВОГО МЕЛКА, РАЗМАШИСТЫЕ ДВИЖЕНИЯ РУКИ И БЛИЗОСТЬ ЧЕМОДАНА МИСТЕРА ДЖОНСОНА, СТОЯВШЕГО НА СТОЛЕ, НО ИСТИНА ЗАКЛЮЧАЕТСЯ В ТОМ, ЧТО ОГОНЬ ОНИ, ОЧЕВИДНО, ОТКРЫЛИ ИЗ-ЗА ВЫРАЖЕНИЯ, ЗАСТЫВШЕГО НА ЛИЦЕ МИСТЕРА ДЖОНСОНА, ПРОТЯЖНОГО ВЫСОКОГО ЗВУКА И ПОЛНОГО РАВНОДУШИЯ К ПРИКАЗАМ ОФИЦЕРОВ БРОСИТЬ МЕЛОК И ОТОЙТИ С ПОДНЯТЫМИ РУКАМИ, ПОКА УЧИТЕЛЬ ЦИТИРОВАЛ САМ СЕБЯ СО ВСЕВОЗРАСТАЮЩЕЙ ИНТЕНСИВНОСТЬЮ НА ВЕРБАЛЬНОМ ХАОСЕ ДОСКИ. ВОТ НАСТОЯЩАЯ ИСТИНА – ИМ СТАЛО СТРАШНО.
Из так называемой Четверки Заложников только Мэнди Блемм и Фрэнк Колдуэлл (которые впоследствии, в средней школе имени Фишингера, приходили на младший и старший выпускной в качестве пары, поддерживали прочные отношения в течение всех лет вопреки репутации Блемм, после чего Колдуэлл завербовался в ВВС США и со временем даже служил за границей) были в состоянии воспринимать происходящее в течение первой части инцидента и смогли впоследствии пересказать мне и Дематтеи, как долго мистер Джонсон оставался лицом к доске и криво писал на ней, производя высокий атональный звук, пока класс позади него все больше и больше превращался в бедлам сюрреалистического и кошмарного ужаса, когда некоторые дети плакали, а многие (впоследствии Блемм назвала все имена) под давлением вернулись к защитным механизмам из раннего детства, например сосали большие пальцы, обмочились или слегка качались на месте, мыча под нос бессвязные куплеты из разнообразных колыбельных, а Финкельперла стошнило на его парту, хотя ближайшие к нему ученики были слишком заворожены страхом и даже ничего не заметили. В этот интервал мое собственное сознательное внимание наконец оторвалось от сетки окна и вернулось в класс граждановедения – насколько я помню, сразу после того, как мел в руке мистера Джонсона громко треснул и он неподвижно застыл, вытянув обе руки вперед и склонив голову набок, а издаваемый им звук становился все выше и выше, когда он очень медленно обернулся лицом к классу, его тело электрически дрожало, а лицо… характеристики и выражение лица мистера Джонсона были неописуемы. Я его никогда не забуду. Для меня это первая целиком увиденная часть инцидента, сперва названного в «Диспетче» «Школьный ужас из-за безумного учителя на замену: душевнобольной педагог впадает в припадок у доски, кажется «одержимым», угрожает массовым убийством, несколько учеников госпитализированы, комиссия 4-го отдела созывает срочное заседание, Бэйнбридж под прицелом» (в то время доктор Бэйнбридж был суперинтендантом школ от 4-го отдела). Сыграла роль и тошнота Филипа Финкельперла. Звуки тошноты в пределах слышимости ребенка отчего-то почти с мгновенной силой побуждают его сконцентрировать внимание, и, когда мое сознание во всей полноте вернулось в класс, первым делом, по воспоминаниям, меня поразила рвота Финкельперла и все отсюда вытекающие звуки. Последний кадр, который я помню, – как в полете, во время насмешек, крупным кланом, в покадровой съемке, пока она кувыркалась вверх в воздухе, а гадкий мальчишка замахивался тростью, выяснилось, что истинным предметом лепной статуэтки Руфи Симмонс в реальности был человек, которому в своей растерзанной рассеянности она сделала четыре ноги вместо двух, создав, несмотря на грубые человеческие черты, несколько чудовищный или неестественный образ прямиком из греческого мифа или «Острова доктора Моро». Смысла этой подробности в сюжете я не помню, хотя сама она запомнилась очень четко. Не помню я и того, как долго класс граждановедения оставался таким – с мистером Джонсоном in extremis