[18]: он протянул обе руки к доске (после того как интенсивно чем-то увлечешься, возвращение к тому, что на самом деле происходит вокруг, несколько напоминает выход из кинотеатра днем, когда солнце и сенсорное давление уличной активности практически оглушают) с таким видом, как будто его ударило током и одновременно в учителя вселились демоны (другими словами не описать, как преобразилось его повернутое кверху лицо с выражением и страдания, и жуткой экзальтации – или же два этих выражения перемежались на запрокинутом лице так быстро, что в восприятии разума они срослись), и издавал этот звук, и – по словам Ахерн, Эллсберг и всех остальных в первом ряду – казалось, что все до единого волоски на голове, шее, запястьях и руках мистера Джонсона встали дыбом, а дети в кабинете застыли, от чистейшего ужаса они вытаращили глаза и вращали ими, вращали, как мультяшные персонажи. Посреди этой сцены в конце ряда с плаксивым всхлипом проснулся Крис Дематтеи – так он иногда просыпался, когда терял сознание в школе. Ретроспективно лично мне кажется, что беспричинно панический всхлип, изданный Крисом при пробуждении, и спровоцировал открытые крики остальных учеников в классе, вскакивание из-за парт и начало истерического массового исхода из кабинета граждановедения (как выстрел одного случайного пехотинца разжигает начало битвы, когда до этого момента на поле боя друг перед другом стояли две напряженные и готовые к сражению армии с оружием на изготовку, но не стреляя), и мое внимание от вида рвоты Филипа Финкельперла, свисающей нитями и сгустками с прикрученной к полу парты, оторвало внезапное одновременное массовое движение учеников, когда все как один, кроме Криса Дематтеи, Фрэнка Колдуэлла, Мэнди Блемм и меня, кинулись бежать к двери кабинета, только она, к сожалению, была закрыта, и масса детей за спиной Эмили-Энн Барр, юрким Рэймондом Гиллисом (негром) и остальными, добравшимися до цели первыми и истерически дергающими ручку, физически прижала первых беглецов к двери с такой силой, что раздался холодящий звук столкновения чьего-то лица или лба с толстым матовым стеклом в верхней половине двери; и, поскольку дверь (как и во всех кабинетах той эпохи) открывалась внутрь, а в этом направлении быстро нарастала масса паникующих детей, прошло как будто очень много времени, прежде чем дверь смог вывернуть кто-то достаточно сильный – оглядываясь назад, предполагаю, что это мог быть только Грегори Эмке, – который в десять лет весил уже далеко за 50 килограммов, а его шея по ширине почти равнялась плечам, потом он тоже отправился служить за границей, – хотя это предположение я основываю не на том, что прямо видел Эмке, но только на факте, с какой брутальной дикостью распахнули тяжелую дверь, задев и поцарапав краем нескольких детей и вынудив одну из высоких сестер Сверинген, стоящую примерно посреди толпы, потерять равновесие и исчезнуть, после чего, предположительно, в последующем исходе ее затоптали, ибо когда крики детей затихли на северном конце коридора, дверь медленно затворялась на пневматическом доводчике, а две неопознанные пары рук быстро сунулись внутрь, чтобы схватить Джен Сверинген за лодыжки и вытянуть из класса граждановедения, она не шевелилась и не подавала признаков жизни, скользя лицом вниз по клетчатой плитке, оставляя за собой длинную полосу либо своей, либо чьей-то чужой крови, уже находившейся на полу вследствие какого-нибудь другого несчастья, а длинные косы, с которыми обе сестры Сверинген любили играть и даже жевать их в моменты рассеянности или напряжения, волочились за ней и выскользнули из щели медленно закрывающейся двери в самую последнюю секунду.
ВО ВРЕМЯ ПОСЛЕДУЮЩИХ ОБСУЖДЕНИЙ ВЫЯСНИЛОСЬ, ЧТО ФРЭНКИ КОЛДУЭЛЛ ЗАДОХНУЛСЯ ОТ УЖАСА И ВО ВРЕМЯ МАССОВОГО ИСХОДА НЕНАДОЛГО ПОТЕРЯЛ СОЗНАНИЕ. ИЗ ЧЕТВЕРКИ СЛУЧАЙНЫХ ЗАЛОЖНИКОВ ТОЛЬКО МЫ ТРОЕ, БЕЗ НЕГО, СЧИТАЛИСЬ ПО ОЦЕНКЕ ШКОЛЬНОЙ АДМИНИСТРАЦИИ ТРУДНЫМИ ИЛИ ОТСТАЛЫМИ. ТО, ЧТО ФРЭНКИ НИ РАЗУ НЕ ОПРОВЕРГ ОШИБКУ ПРЕССЫ, – СВИДЕТЕЛЬСТВО ГЛУБОКОГО СТЫДА, КОТОРЫЙ ОН НАВЕРНЯКА ИСПЫТЫВАЛ ИЗ-ЗА СВОЕГО СИЛЬНОГО ИСПУГА.
Что до меня, то мои кошмары о реалиях взрослой жизни начались уже, пожалуй, с семи лет. Уже тогда я знал, что в этих снах главную роль играли жизнь, профессия и внешность отца, когда вечером он возвращался домой с работы. Его прибытие всегда попадало между 17:42 и 17:45, и обычно я первым видел, как он входит через парадную дверь. Происходившее далее казалось почти хореографическим в своей рутине. Он входил, сразу оборачиваясь, чтобы прижать дверь за собой. Снимал шляпу и пальто, вешал их в шкаф прихожей; расцарапывал двумя пальцами галстук, снимал зеленую резиновую ленту с «Диспетча», шел в гостиную, приветствовал моего брата и садился с газетой в ожидании матери, которая несла ему хайбол. Сами кошмары всегда начинались с широкоугольного кадра с множеством мужчин, которые сидели за столами, в большой ярко освещенной комнате или зале. Столы расставлены ровными рядами и колоннами, как парты в классе Р. Б. Хейса, но сами видом больше напоминали широкие столы из серой стали, за которыми сидели перед классом учителя, и их намного, намного больше, – может быть, 100 или больше, – и за каждым сидит мужчина в пиджаке и галстуке. Если окна и были, не помню, чтобы их замечал. Одни мужчины казались старше других, но все – очевидно взрослые: люди с водительскими правами, страховкой и хайболом за газетой перед ужином. Зал из кошмара был по меньшей мере размером с футбольное или флагбольное поле; стояла предельная тишина, на каждой стене висели часы. Еще очень светло. В прихожей, когда отец разворачивал от входной двери и уже поднимал левую руку к шляпе, его глаза казались беспросветными и мертвыми, лишенными всего, что мы ассоциировали с его реальной личностью. Он был добрым, приличным человеком заурядной внешности. С голосом глубоким, но не гулким. Тихий человек, но благодаря чувству юмора его природная сдержанность не казалась отстраненностью или холодностью. Даже когда мы с братом были маленькими, то уже понимали, что он проводит с нами больше времени и сильнее старается показать нам, как много мы для него значим, чем большинство отцов той эпохи. (Это за много лет до того, как я получил хоть какое-то представление о том, как к нему относилась мать.) Прихожая находилась впритык к гостиной, где стояло пианино, и в то время я часто читал или играл с машинками под пианино, подальше от ног брата, который разучивал упражнения Анона, и я часто первым фиксировал шорох от отцовского ключа в замке входной двери. Всего четыре шага, чуть проскользить на носках в прихожую, и ты первым видел, как он входит с волной уличного воздуха. Я помню, что в прихожей было темно, холодно и пахло платяным шкафом, большей частью заполненным разными пальто матери и перчатками им в тон. Входная дверь была тяжелая, открывалась и закрывалась с усилием, словно из-за разницы давления на улице и в доме. В ее центре находилось маленькое ромбовидное окошко, хотя впоследствии мы переехали до того, как я подрос настолько, чтобы заглянуть из него. Отцу приходилось несколько наваливаться на дверь плечом, чтобы закрыть до конца, и я не видел его лица, пока он не поворачивался снять шляпу и пальто, но помню, что от угла его плеч, когда он давил на дверь, исходило то же ощущение, что и от его глаз. Теперь я не могу передать словами это чувство и, безусловно, не мог тогда, но я знаю, что оно подпитывало мои кошмары. Его лицо было совсем не таким, как в выходные. Только оглядываясь назад, я понял, что сны те были о взрослой жизни. В то время я знал только их ужас – во многом жалобы на то, что меня трудно уложить спать по ночам, вызваны именно этими снами. В 17:42 не всегда были сумерки, но мне запомнилось именно так: наплыв холодного уличного воздуха с запахом горящих листьев и печали, как пахнет улица в сумерки, когда все дома становятся одного цвета, а на верандах загораются лампы, как на защитных валах против того, чему нет имени. Меня не пугали глаза, с которыми он поворачивался от двери, но чувство от них было чем-то сродни испугу. Часто я все еще держал в руках машинку. Шляпа отправлялась на крючок, пальто соскальзывало с плеч, потом складывалось на левой руке, шкаф открывался правой, пальто переходило уже на нее, пока левой из шкафа извлекалась третья деревянная вешалка слева. Что-то от этой рутины до сих пор отбрасывает глубокие тени на какие-то части моего разума, куда сам я войти не могу. Конечно, уже тогда я не понаслышке знал о скуке – в Хейсе, в Риверсайде или в воскресные дни, когда было нечем заняться: непоседливая детская скука, больше напоминающая тревогу, чем отчаяние. Но не уверен, что сознательно связывал внешность отца по вечерам с совершенно другой, куда более глубокой, пронизывающей скукой его работы, которая, как я знал, относилась к актуарной области, потому что во втором классе ученики миссис Клеймор выступали с короткими докладами о профессиях своих отцов. Я знал, что страховка – это защита взрослых на случай рисков, и знал, что в ней много цифр, из-за документов, видимых в чемодане, когда я открывал для отца замки и поднимал крышку, и мать показывала нам с братом из машины здание со штаб-квартирой страховой компании и маленьким окошком отца на фасаде, но конкретная специфика его работы всегда оставалась туманной. И оставалась еще многие годы. Оглядываясь назад, я подозреваю, что в моем отсутствии любопытства к тому, чем отец занимался целый день, было что-то от желания ничего не видеть и ничего не слышать. Я помню некоторые интересные нарративные сцены, основанные на состязательных, почти первобытных коннотациях слова «добытчик», – таким был общий термин миссис Клеймор для занятий всех наших отцов. Но не уверен, что в детстве знал или даже мог представить, что почти 30 лет 51 неделю в году мой отец весь день сидел за металлическим столом в тишине и флуоресцентном освещении, читал бланки, производил расчеты и заполнял новые бланки результатами этих расчетов, прерываясь только изредка, чтобы ответить по телефону или встретиться с другими страховщиками в других ярких и тихих помещениях. С одним только крошечным и беспросветным северным окном, выходившим на другие офисные окошки других серых зданий. Кошмары были яркими и напористыми, но не такими, после которых просыпаешься в слезах, а потом пытаешься объяснить прибежавшей матери, что тебе приснилось, и она тебя утешила тем, что на самом деле так не бывает. Я знал, отцу хотелось, чтобы в доме всегда звучала музыка или оживленная радиопередача, он любил читать «Диспетч» рядом с братом, пока тот репетировал перед ужином, но я точно уверен, что тогда не связывал это с ошеломительной тишиной, в которой отец просиживал целыми днями. Я не знал, что одним из краеугольных камней их брачного договора было то, что мать готовила ему обед или что в хорошую погоду он выходил из офиса, спускался в лифте и ел обед на каменной скамейке без спинки с видом на маленький сквер с газоном, двумя деревьями и абстрактной общественной скульптурой и что часто всю первую половину рабочего дня эти 30 минут вели его, как ведут мореходов вдали от суши путеводные звезды. Отец умер от сердечного приступа, когда мне было шестнадцать, и, могу признаться, несмотря на очевидный шок и утрату, его уход стал не таким тяжелым, как все то, что я затем узнал о его жизни. Например, для матери было очень важно, чтобы могильный участок отца находился там, где видно хотя бы несколько деревьев; и такое решение, учитывая логистику кладбища и детали договора по захоронению, который он подготовил для них обоих, вызвало немалые хлопоты и затраты в довольно трудное для нас время, и ни я, ни мой брат не видели в нем смысла, пока годы спустя не узнали о его буднях и скамейке, где он любил обедать. По предложению Миранды однажды весной я специально посетил место, где находился его маленький сквер с деревьями. Местность с тех пор переобустроили в маленький и по большей части бесполезный городской парк, характерный для программ обновления Нового Коламбуса в начале 80-х, и там уже не было ни газона, ни вязов, а только маленькая современная детская площадка с щепками вместо песка и игровым городком из переработанных шин. Е