[28] и самопоглощающего Киртимукхи из «Сканды Пураны» до зеркальной погибели Медузы и геделевской металогики; и перед платформой ребенка в центре деревни каждые 29,52 дня выстраивается все меньше и меньше селян, хотя они не могут осмелеть до того, чтобы перестать приходить вовсе, поскольку селяне все еще весьма страшатся оскорбить или разозлить ребенка, особенно после одного инцидента в недавнем лунном цикле, когда, судя по всему, один из самых умных и амбициозных селян из касты воинов отправился в самый конец очереди, прождал, пока все остальные претерпят сессию вопросов и ответов и рассеются, после чего – то есть селянин из касты воинов дождался, пока все остальные уйдут, и уже после этого, – придвинулся и очень тихо спросил у ребенка о лучшей стратегии для атаки и победы над призрачными войсками и некромантом-шаманом господствующей деревни _______, захвата угодий деревни _______, сбора подати с них и со всех остальных примитивных деревень дождевого леса и утверждения собственной палеолитической империи во всем регионе, а ответ ребенка – который больше никто не слышит по причине рассеявшейся очереди, что, ретроспективно, вызывает вопросы о том, как именно молодой, энергичный, по большей части темноволосый повествователь благородных манер на рейсе «Юнайтед» оправдывает включение эпизода в катастазис, – но, так или иначе, ответ ребенка, для которого мальчик, по всей видимости, выдвигается за край платформы, чтобы прошептать его в крошечное и близко посаженное ухо воина, мгновенно изничтожает высшие способности, дух или душу воина и безнадежно сводит его с ума, и тот отшатывается от помоста, зажимая уши ладонями, плетется в дождевой лес и бессмысленно бродит по округе, издавая тревожные стоны, пока его не встречают и не съедают хищные ягуары сей области. После этого инцидента деревню накрывает первой волной открытого ужаса; и при подстрекательстве люмпен-консультантов граждане деревни начинают поистине ненавидеть и бояться ребенка, и теперь более-менее водворяется консенсус, что противоестественный ребенок, кому они так опрометчиво поклонялись, на кого полагались и на чьем совете основывали все свое просвещение и развитие, на деле либо один из танатических Белых духов, либо уполномоченный агент оных, и только вопрос времени, прежде чем кто-нибудь застанет ребенка в дурном настроении или задаст не тот вопрос, а ребенок изречет то, что изничтожит всю деревню или, возможно, даже всю Вселенную (а в палеолитическом разуме между этими понятиями существует весьма зыбкое различие); и кворум экзархов официально постановляет устранить ребенка в срочном порядке, но не может убедить никого из касты воинов деревни подобраться достаточно близко к центральной приподнятой платформе, помосту или пьедесталу, чтобы убить ребенка, – даже человек на расстоянии броска копья и/или выстрела фитотоксическим дротиком, очевидно, находится в пределах слышимости голоса ребенка, а память об участи их покойного товарища – а именно амбициозного воина, сведенного с ума единственным шепотом, – все еще вполне жива в разуме бойцов. И так затем здесь, судя по всему, следует короткий интервал, в течение которого на советах экзархов набирается соками некое даосское или дзенское движение конструктивного бездействия или, если угодно, dolce far niente[29], когда некоторые из каст воинов и консультантов утверждают, что если селяне попросту разом перестанут выстраиваться с провизией каждый лунный цикл, то ребенок, годами не сдвигавшийся с центрального помоста и не имевший возможности обучиться даже рудиментарным навыкам охоты и собирательства, неизбежно умрет с голоду и, так сказать, решит проблему за них… Только так вышло, что ребенок на деле оказался достаточно дальновиден, чтобы скопить за месяцы и годы под циновкой из листьев плантана некоторую часть подношений – здесь, господа, прошу отметить, что в катастазисе первой эпитазической вариации, где антагонистом служит теократический шаман господствующей деревни _______, в этом моменте посредством флешбэка или вставки раскрывается, что замаскированный кудесник на деле, достигнув начала очереди, нашептал на крошечное, близко посаженное ухо ребенка что-то в ключе: «Ты, ребенок, столь одаренный, провидящий и мудрый: возможно ли, что ты не осознал степень, в какой эти примитивные селяне превознесли твои таланты, трансформировали тебя в то, чем, как ты хорошо знаешь, ты не являешься? Вестимо, ты видел, что они столь благоговеют пред тобой ровно потому, что им не достает мудрости разглядеть твои пределы? Долго ли осталось ждать, прежде чем они тоже увидят то, что увидел ты, когда заглянул в глубину своей души? Не может быть, чтобы это не приходило тебе в голову. Не может быть, чтобы такой, как ты, не знал уже, сколь непостоянными могут быть аффектации примитивной деревни третьего мира. Но ответь мне, ребенок: почувствовал ли ты страх? Начал ли готовиться ко дню, когда они узрят истину, уже тебе известную: что ты и вполовину не столь полноценен, как они верят? Что иллюзию, в которую тебя превратили эти дети, невозможно поддерживать? Не задумывался ли ты, например, утаить часть их щедрых подношений на тот черный день, когда они узрят то, что ты уже знаешь, и в непостоянстве своем обернутся против тебя, и затем из-за собственного непостоянства ввергнутся в дезориентацию и тревоги и станут пенять за это тебе, увидят в тебе вора их мира и покоя, начнут неподдельно бояться тебя и ненавидеть, и, возможно, вскоре даже прекратят приходить с подношениями в надежде, что ты оголодаешь или сбежишь, как вор, за которого тебя теперь почитают?» – и тому подобное, и этот монолог теперь, ретроспективно, с иронией в духе беседы Лая с оракулом, кажется одновременно здравым и роковым советом, – впрочем, стоит отметить, что в некоторых подверсиях катастазисов двух других эпитазических вариаций ни об иронии, ни о накопительстве нет ни слова: ребенок просто переживает катастрофу завершения очередей и подношений в абсолютной изоляции и фактически извращенной опале ровно в центре деревни, который все теперь обходят за версту, пока ребенок выживает на помосте в одиночестве месяц за месяцем, поддерживая здесь энергию не более чем собственной слюной и редким обрывком листа платана из циновки – здесь, судя по всему, мы видим отголосок изображения некоторыми средневековыми агиографиями своих собственных экстраординарно могущественных, сверхъестественно просвещенных персонажей как способных поститься месяцами и даже годами без всякого дискомфорта, – и к этому времени в развязке утихла и погода, и знакомец говорил, что унялся даже шум двигателя – возможно, из-за начала спуска авиалайнера «Юнайтед» для подготовки к приземлению, – благодаря чему сделалось возможным расслышать хотя бы некоторые моменты архетипической катастрофы поверх шороха пассажиров, собирающих личное имущество и начинающих, так сказать, готовиться к высадке. Потому что в конце концов все ушли. Жители деревни. Когда ребенок обманул их ожидания, не умерев с голоду и не оставив помоста, а так и продолжая на нем сидеть. Что в какой-то момент все сообщество просто махнуло рукой, бросило деревню, распаханные поля и жилища с центральным отоплением и предпочло ан масс пуститься в дождевой лес и вернуться к охоте, собирательству, сну под деревьями и обороне от хищных местных ягуаров по мере сил, таким был их страх пред тем, во что, по их мнению, вырос ребенок. Их построили и организовали экзархи, и исход оказался чрезвычайно тихим, и мальчик сперва не заметил массовой миграции, поскольку, судя по всему, уже какое-то время вся торговля и социальное взаимодействие граждан проходили только на удаленных периметрах деревни, вдали от зоны слышимости помоста в центре: мальчик месяцами не видел ни одной живой души. Впрочем, во влажной предрассветной тиши ребенок заметил разницу в глухой неподвижности центра: деревня опустошилась ночью, и теперь все вытянулись в цепочку и уходили – женщины с сумками для детей зорко выглядывали съедобные корешки, а охотники выслеживали дикдиков, которых призывала заклинаниями каста консультантов, – держась за стадом, как в незапамятные времена. Позади остался лишь небольшой отряд из элитных воинов, одаренных щедрым возмещением, и, когда поднялось солнце, они смастерили грубые факелы и запалили деревню – ямсовая кровля лачуг занялась легко, а утренний бриз распространил пламя с великим флогистонным шипением, словно испущенным разочарованной толпой; и когда воины сочли пожар неудержимым, они закинули свои факелы, словно метательные копья, в центр деревни и кинулись в джунгли нагонять кочевое племя. Арьергард сих воинов, оглядываясь на бегу, позже сообщал, что видел, как неподвижный мальчик по-прежнему спокойно сидит в окружении языков пламени, стеклянных при дневном свете, хотя, судя по всему, одна отдельная вариация катастрофы сообщает только об основном обозе племени и марш-броске через тропическую глушь, обрисовывая только тишину и примитивное кряхтенье от усилий, пока один остроглазый ребенок, экстрорзно повисший в перевязи на спине матери, не увидел позади густые клубы синего зависшего дыма, а отстающие из низших каст, обернувшись в тылу длинной колонны, не смогли разглядеть алые кружева пожара сквозь множество слоев колыхающихся листьев на деревьях – великого всепожирающего пожара, что рос и сокращал расстояние, как бы отчаянно их ни подгоняли высшие касты.Старый добрый неон
Всю жизнь я был фальшивкой. Я не преувеличиваю. Практически все, что я делал, – пытался создать определенное впечатление о себе. В основном чтобы понравиться или чтобы мной восхищались. Может, всё немного сложнее. Но если свести к сути – чтобы нравиться, чтобы любили. Восхищались, одобряли, хвалили, все равно. Ты уловил суть. Я хорошо учился в школе, но в глубине души старался не ради учебы и не ради того, чтобы стать лучше, а просто хорошо учился, получал пятерки, занимался спортом и был хорош