На последующих сеансах я нашел еще один способ прикидываться дурачком – начал протестовать против его оптимистичного диагноза (даже невпопад, так как все равно к тому времени я махнул рукой на доктора Густафсона и начал обдумывать различные способы убить себя безболезненно и чисто, чтобы не вызвать отвращение у того, кто меня найдет), перечислял разные проявления моей фальши, которые были, даже когда я хотел достичь неподдельной и непросчитанной целостности. Избавлю тебя от повторения всего списка. Я просто дошел в рассказах до детства (психоаналитики это любят) и выложил все. Отчасти мне было любопытно, сколько он выдержит. Например, я рассказал, как перестал искренне любить бейсбол, любить запах травы и далеких разбрызгивателей или ощущение ударов кулаком по ладони и крики «Эй, бэттербэттер», и низкое распухшее красное солнце в начале игры против дуговых ламп, которые с лязгом включались в мерцающих сумерках последних иннингов, и пар, и чистый запах гари при глажке формы Легиона, или чувство скольжения во время подката к базе и картину, как вокруг оседает поднятая пыль или как родители в шортах и резиновых шлепках ставили у корта раскладные кресла и пенопластовые холодильники, как детишки цеплялись пальцами за проволочную сетку вокруг поля или бегали за фолами. Запах крема после бритья и пота судьи, небольшой веник, с которым он наклонялся обмахивать базы. В основном чувство, когда выходишь на базу и знаешь, что возможно все, – чувство, как будто высоко в груди пышет солнце. И как только примерно к четырнадцати все это исчезло и превратилось в тревогу из-за средних показателей и получится ли опять попасть в городскую сборную, или как я настолько переживал, что все запорю, что мне даже перестало нравиться гладить форму перед играми, ведь из-за этого было слишком много времени на размышления, пока стоишь и так себя накручиваешь, ведь вечером должен сыграть отлично, что даже больше не замечаешь тихих хихикающих вздохов утюга или неповторимого запаха пара, когда нажимаешь кнопку парогенератора. Как я вот таким вот образом испортил все лучшие моменты. Как иногда казалось, будто я сплю и все это ненастоящее, и однажды ни с того ни с сего я, может, вдруг проснусь на ходу. Частично из-за этого я, например, вступил в харизматическую церковь в Нейпервилле – чтобы духовно пробудиться, а не жить в тумане фальши. «Истина сделает вас свободными» – Библия. Беверли-Элизабет Слейн любила называть этот период моей фазой «чокнутого фанатика». И кажется, харизматическая церковь на самом деле помогла многим прихожанам и верующим, которых я встречал. Они были скромные, набожные и великодушные, без устали отдавались активному служению церкви, даже не думая о награде, и жертвовали время и ресурсы на церковную кампанию по постройке нового алтаря с гигантским крестом из толстого стекла, чья поперечина светилась бы и была наполнена газированной водой, где плавают разные виды красивых рыб. (Рыба – известный символ Христа среди харизматиков. Более того, многие из нас, самые преданные и активные в церкви, даже клеили на бамперы машин стикеры без слов и без всего, только с простыми линиями в виде контура рыбы, – это отсутствие показушничества казалось мне неподдельным и солидным.) Но на самом деле, если честно, я очень быстро превратился из человека, который пришел, чтобы пробудиться и перестать быть фальшивкой, в человека, который так жаждал впечатлить паству своей набожностью и активностью, что даже добровольно взял на себя сбор средств и ни разу не пропустил ни единого собрания, и участвовал в двух разных комитетах по координации сбора средств на новый аквариумный алтарь, и решал, какое именно оборудование и рыбы нужны для поперечины. Плюс часто был тем парнем в первом ряду, чей голос в ответах звучал громче всех и кто наиболее вдохновенно размахивал обеими руками, чтобы показать, как в меня вошел Дух, и впадал в религиозный экстаз и говорил языками неземными – в основном состоящими из звуков «дэ» и «гэ», – не считая только того, что на самом деле же нет, не вошел, ведь на самом деле я притворялся, что говорю языками, только потому, что все остальные прихожане вокруг говорили языками и в них входил Дух, так что в припадке воодушевления я мог провести даже себя и поверить, будто внутри меня на самом деле пребывал Дух и что я говорил языками, тогда как в реальности я просто снова и снова выкрикивал: «Дагга мага ургл дургл». (Другими словами, так жаждал увидеть себя истинно перерожденным, что даже убедил себя, будто этот лепет был настоящим языком – каким-то образом не таким фальшивым, как простой английский, в выражении чувства, когда внутри меня джаггернаутом проносился Святой Дух.) Это длилось около четырех месяцев. Не говоря уже о том, как я падал на спину всякий раз, когда пастор Стив проходил вдоль ряда и толкал прихожан и в том числе меня, ладонью в лоб, – но падал специально, а не будучи пораженным Духом, как люди по бокам (один из которых, по правде, потерял сознание и его приводили в чувства солями). Только однажды вечером, выйдя после вечерни в среду на парковку, я вдруг испытал вспышку самосознания, или ясности, или как это назвать, когда внезапно перестал дурить себя и понял, что все эти месяцы в церкви я тоже был фальшивкой, и на самом деле говорил и делал все это только потому, что так же делали настоящие прихожане, а мне хотелось, чтобы все поверили в мою искренность. Меня это просто ошеломило, так живо я увидел, как сам себя обманывал. Открывшаяся правда заключалась в том, что в церкви я стал фальшивкой еще больше, притворяясь заново родившимся настоящим человеком, чем до того, как дьякон и миссис Хальберштадт на миссионерском обходе впервые ни с того ни с сего позвонили мне в дверь и уговорили попробовать. Потому что до церкви я хотя бы себя не дурил – я знал, что был фальшивкой как минимум с девятнадцати лет, но хотя бы мог это признать и встретиться с фальшью лицом к лицу, а не открыто врать себе в лицо, что был чем-то, чем я не был.
Все это было представлено в контексте очень долгой псевдодискуссии о фальши с доктором Густафсоном, передавать которую в деталях заняло бы слишком много времени, так что я просто привожу самые яркие примеры. У нас с доктором Джи это вышло, скорее, в форме затянувшихся многосеансовых качелей мнений о том, был я или не был полной фальшивкой, пока я все больше и больше чувствовал к себе отвращение за то, что вообще ему подыгрываю. К этому моменту психоанализа я практически уверился в том, что мой доктор – идиот, ну или по крайней мере очень ограничен в возможностях увидеть, что на самом деле происходит у людей в голове. (Не стоит забывать и про вопиющую проблему его усов и как он с ними всегда поигрывал.) По существу, он видел то, что хотел увидеть, – а это такой тип человека, которого я могу перекусить на обед в плане создания любых образов и представлений о себе, каких захочется. К примеру, я рассказал ему о том периоде, когда занимался бегом, и не мог не ускорить шаг и не двигать руками энергичней каждый раз, когда кто-то проезжал мимо или смотрел со двора, так что все закончилось костными шпорами и в итоге пришлось опять-таки сдаться. Или потратил минимум два-три сеанса на пример с вводными курсами медитации в Общественном центре Даунерс-Гроува, куда меня уговорила пойти Мелисса Беттс из Сеттлмена, округ Дорн, где с помощью чистой силы воли я всегда заставлял себя оставаться полностью неподвижным в позе со скрещенными ногами и идеально прямой спиной еще долго после того, как другие ученики сдавались и падали на коврики в судорогах и хватаясь за головы. С первой же встречи – несмотря на то что маленький смуглый инструктор дал нам для начала планку только в десять минут покоя, потому что разум большинства людей с Запада не может выдержать и пары минут покоя и концентрации мыслей без того, чтобы они не почувствовали себя настолько неприкаянными и нервными, что тут же ломаются, – я оставался абсолютно неподвижен и сфокусирован на вдыхании праны диафрагмой дольше всех, иногда даже полчаса, хотя колени и нижняя часть спины просто горели и казалось, что по рукам ползают и из затылка вылетают целые рои насекомых, – и мастер Гурприт, хотя и сохранял непроницаемое выражение лица, низко и как будто с уважением поклонился мне и сказал, что я сидел почти как живая статуя в покое разума и что он впечатлен. Проблема в том, что мы должны были продолжать медитацию и сами по себе дома, вне занятий, и когда я пробовал один, то не мог усидеть и следить за дыханием больше пары минут, сразу чувствовал, что готов из кожи вон вылезти, и бросал. Я только тогда мог сидеть, казаться тихим и сконцентрированным, выдерживать невероятно беспокойные и ужасные ощущения, когда мы были все вместе на занятии – то есть только тогда, когда мог произвести впечатление на других. И даже на занятии, сказать по правде, я часто концентрировался не столько на том, чтобы следить за праной, сколько на том, чтобы оставаться неподвижным и в правильной позе и сохранять на лице глубоко умиротворенное, медитативное выражение на случай, если кто-то будет жульничать, откроет глаза и оглядится, плюс чтобы убедиться, что мастер Гурприт будет и дальше считать меня исключительным и называть тем, что уже стало моим прозвищем на занятиях, – а именно статуей.
Наконец на нескольких последних уроках, когда мастер Гурприт велел нам сидеть в покое и сфокусированными столько, сколько мы хотим сами, и потом ждал почти час, пока наконец не бил в маленький колокольчик серебряной штучкой, чтобы обозначить конец периода медитации, весь час смогли просидеть неподвижно и сфокусированными только я и невероятно тощая бледная девушка со скамейкой для медитации, которую она приносила на занятия с собой, хотя несколько раз у меня так все сводило от судорог, неприкаянности и ощущения, словно яркое синее пламя взбиралось по спине и невидимо выстреливало из затылка, пока за веками вновь и вновь взрывались разноцветные пузыри, что мне казалось, я сейчас заору, вскочу и выпрыгну головой в окно. И в конце курса, когда была возможность записаться на следующие занятия, под названием «Углубление практики», мастер Гурприт подарил нескольким из нас разные почетные сертификаты, и на моем были имя, дата и черным каллиграфическим почерком подписано: «ЧЕМПИОН-МЕДИТАТОР, САМЫЙ ВПЕЧАТЛЯЮЩИЙ ЗАПАДНЫЙ УЧЕНИК, СТАТУЯ». Только когда я наконец уснул той ночью (я наконец пришел к какому-то компромиссу и убедил себя, что занимаюсь медитацией дома по ночам, когда ложусь и фокусируюсь на дыхании, пока не усну, и оказалось, что это просто феноменальное средство от бессонницы), только когда уснул, я увидел сон о статуе в городском парке и осознал, что мастер Гурприт, судя по всему, все это время видел меня насквозь и что сертификат на самом деле был тонким упреком или шуткой в мой адрес. То есть он давал мне знать: он в курсе, что я фальшивка и даже близко не смог успокоить непрерывное коварство своего разума, ищущее, как бы впечатлить других, вместо того чтобы достичь покоя и отдать должное истинной внутренней сущности. (Конечно, чего он, похоже, не прозрел, – так это что в реальности у меня, похоже, не было никакой истинной внутренней сущности, и чем сильнее я старался быть неподдельным, тем более пустым и фальшивым в итоге себя чувствовал, о чем я никому не рассказывал до попытки психоанализа с доктором Густафсоном.) Во сне я был в городском парке в Авроре, рядом с памятником танку «Першинг» у башни с часами, и вырезал во сне огромнейшую мраморную или гранитную статую себя с помощью большого железного долота и кувалды размером с такую, которой надо бить на карнавалах, чтобы на здоровой термометровой штуковине зазвенел звонок, и когда статуя в итоге закончена, я ставлю ее на большую эстраду или помост и трачу все время, полируя ее, отгоняя птиц, чтобы они не садились и не делали на ней свои дела, убирая мусор и вычесывая траву вокруг помоста. И так во сне передо мной проносится вся жизнь, солнце и луна снова и снова мотаются по небу туда-сюда, как дворники на автомобиле, и я как будто не сплю, не ем и не принимаю душ (сон проходил во времени сна в противоположность времени пробуждения, то есть хронологическому), то есть я обречен всю жизнь быть лишь хранителем статуи. Я не говорю, что это тонко или сложно для расшифровки. Мимо проходили все, от Ферн, мастера Гурприт