заснуть, иногда по нескольку часов или даже больше.
В прошлом, особенно во время простуд или в некоторые летние месяцы календарных лет, когда «уровень пыльцы» высокий, а моя аллергия активна или обостряется (я страдаю от аллергии, и несколько лет детства, в Уилкс-Барре, мать водила нас с сестрой [чья аллергия была даже острее моей, также сестра страдала от конгенитальной астмы] дважды в неделю к местному педиатру на противоаллергенные уколы), я, признаться, страдал от редких приступов храпа, беспокоивших или будивших Хоуп в продолжение нашего брака. Но эти прошлые приступы или эпизоды всегда легко разрешались ее мягким предложением мне перевернуться на бок, как я всегда немедленно и без возражений и поступал, часто разрешая проблему, не пробудив до конца никого из присутствующих – весь диалог оставался дружелюбным и столь бесконфликтным, что Хоуп часто побуждала меня перевернуться, не «возбуждая» и не раздражая нас обоих.
Следовательно, – как я изначально планировал заявить либо в течение «задней» девятки, либо в «19 лунке», – я не утверждал, подобно некоторым мужьям, что никогда не «храплю», равно всегда проявлял готовность повернуться на тот или иной бок или пойти на разумные меры для удовлетворения Хоуп, когда изредка что-то провоцировало меня хрипеть, кашлять, сипеть или как-либо затрудненно дышать во сне. Напротив того, истинный, более досадливый или «парадоксальный» источник настоящего супружеского конфликта в том, что я на самом деле еще даже не поистине сплю, когда теперь жена внезапно вскрикивает о моем «храпе» и что я тревожу ее почти каждую ночь с самого отъезда Одри из дома. Это происходит почти всегда не больше чем примерно через час после отхода ко сну (после нашего чтения у себя в кроватях приблизительно половину часа, это что-то вроде супружеского «ритуала» или обычая), когда я все еще лежу в кровати на спине с уложенными руками и либо с закрытыми глазами, либо расслабленно наблюдаю за углами и вытягивающимися внешними огнями из-за жалюзи на стенах и потолке, по-прежнему осознавая все звуки вокруг, но медленно расслабляясь, «млея» и понемногу погружаясь навстречу провалу в сон, но еще не засыпая дефакто. Когда она теперь вскрикивает.
Другими словами, реальная проблема в том, что это Хоуп (которая славится тем, что проваливается в сон в тот же миг, когда закрывает свою текущую «livre de chevet»[38], возвращает ее на прикроватную тумбочку и отключает свет в «бра» из матовой стали над своей кроватью, – в обратную противоположность мне, чьи взаимоотношения со сном с детства и впредь были трудными и несколько, так сказать, «хрупкими» или «деликатными») – та, кто в действительности спит в эти моменты и видит сны, какие, по всей очевидности, состоят – как минимум отчасти – из несколько парадоксальной уверенности и мысли, что это я сам сплю и «храплю» в той мере громко, чтобы – по ее выражению – «разбудить и мертвого».
Конечно, я человек не без личных изъянов, как и все или большинство мужей; но «храп» в месяцы года без теплой погоды (как у большинства, моя аллергия сезонная или, более технически, являет собой ответную реакцию «Авто-иммунной системы» на некоторые классы пыльцы) не в их числе. Конечно, равно здесь и не без того, что «храп» необязательно составляет настоящий «изъян» как таковой, – ведь это не то действие, которое я выполняю «сознательно» или имею произвольный контроль над оным. Но я не имею. Равно не в моих привычках ошибаться или путать, сплю я сам или нет, – и в нашем браке то, что я по-настоящему проваливаюсь в сон куда дольше, чем Хоуп или некогда моя первая жена (мы вместе часто об этом шутили), а также дольше просыпаюсь во всей полноте, – это установленный факт. Хоуп же уже даже не спорит, что сама куда быстрее и легче переключается между состояниями сознания, что для меня – ввиду, возможно, профессионального стресса, – несколько представляет проблему. Можно привести, например, тот факт, что при утомительных, или «запаривающих» поездках в паре на весомые расстояния почти всегда за рулем сижу я или что часто мне приходится будить или мягко ее трясти на берегу, или перед системой домашнего развлечения, или часто в конце долгого музыкального или театрального произведения.
Однако с предыдущей осени сойтись с ней по этому вопросу было попросту невозможно. Другими словами, она непреклонно декларирует, что наяву реален мой мнимый «храп», а не ее собственный сон. И в темноте нашей спальни, когда она внезапно просыпается и вскрикивает – да так, что я сам молниеносно поднимаюсь с ревущим в кровеносной системе адреналином (точно как когда ночью звонит телефон, а его сигнал или «звонок» пронзает слух так, как неспособен пронзить днем), – в ее жалобе на «храп» сквозит нотка почти истерики, что вполне очевидно доказывает, что она уснула либо пребывала в полусонном, онейрическом состоянии, где некоторые «разговаривают» во сне наяву и переплетают прошлое с настоящим и истину со сном, и «верят» этому – да так, что сойтись с ними в подобном состоянии попросту невозможно.
И все же я в большей части отказывался поучать либо утешать ее по поводу того, что просто не может быть правдой. Даже в браке должны быть пределы. После первоначального периода прошлым августом, когда я еще пытался договориться или сойтись с Хоуп «in situ»[39] в темной спальне, сообщив, что на самом деле даже не спал и чтобы она возвращалась ко сну и все забыла, что это только сон (однако эта реакция столь раздражала и провоцировала ее, что ее голос начинал резко подниматься в таком «тоне», и я из-за расстройства в следующие часы лишался всякого шанса на сон), затем я впоследствии пытался или старался отказываться отвечать «in situ» или каким-либо образом замечать ее жалобы по поводу того, что я не даю ей уснуть, а ждал утра следующего дня, чтобы возразить, что я даже еще не спал, и мягко обратить внимание, что ее взбудораженные сны о моем «храпе» становятся все усугубленней и чаще, и побудить обратиться к какому-нибудь врачу и, возможно, справиться о лекарстве. И все же Хоуп в этом месте показала себя твердой и неуступчивой, настаивая, что из нас именно я был тем, «кто спал», и что если я не могу или не хочу это признать, мой отказ «верить» ей только указывает, что я, должно быть, отчего-то «[на нее] сержусь» или, возможно, бессознательно желаю ей «зла», и что если кому-то здесь и нужно «обратиться к врачу», то не мне ли, – чего бы, со слов Хоуп, я бы не поколебался сделать немедля, если бы мои уважение и забота о ней хотя бы чуть перевешивали мое собственное эгоистичное желание быть «правым». Еще хуже было некоторыми утрами, когда она, так сказать, «брала пример» с лексикона «родной», или биологической, сестры Вивиен (дважды разведенной «галогеновой» блондинки и энтузиастки многочисленных групп и движений так называемых «Поддержки» или «само-помощи», с которой Хоуп была чрезвычайно близка до «раздора») и обвиняла меня в том, что я в «отрицании» – любое отрицание оного обвинения, разумеется, раздражающе его подтверждало. Однако раз или два, в первые зимние месяцы, я, признаться, уступил и с фрустрированным стоном или вздохом перенес постельное белье со своей кровати по коридору в «Гостевую» спальню и пытался «переночевать» или уснуть там, среди кружевных пастелей, шафрановых божков и запакованных остатков недавней юности нашей Одри, лежа совершенно спокойно и неподвижно и едва дыша, и прислушиваясь к, возможно, звукам дальше по коридору нового пробуждения Хоуп, которая поднялась и обвиняет теперь пустую или незанятую кровать в «храпе» и «[ее] невозможности уснуть» – в поисках неоспоримого подтверждения, кто на самом деле спал, а кто лишь невинная жертва чужого сна о невозможности уснуть. Лежа в одиночестве, я представлял, как слышу что-нибудь наподобие раздосадованных криков и жалоб, моментально встаю, чтобы быстро преодолеть коридор, ворваться в дверь нашей спальни с чем-то наподобие триумфального «Ага!», – однако, переполненный фрустрированными и раздраженными гормонами, я посвятил столько усилий и концентрации бдительному выслушиванию любого звука или движения из нашей спальни, что не сомкнул глаз ни на секунду или «йоту» за всю ночь в бывшей кровати Одри, и на следующий день тем не менее должен был по-прежнему встать и отправиться на работу, пытаясь продраться и через профессиональные обязанности на работе, и через оба направления продолжительной дороги, пока все тело, разум и психика находились на грани, как мне казалось, почти полномасштабного коллапса. Как можно догадаться, я понимал и сам, как же мелочно было фиксироваться на обвинениях или «доказательствах» – однако на этом этапе конфликта я часто был не «в» себе или «вне» себя от фрустрации, желчи или гнева и переутомления. Необходимо понимать (как я первоначально намеревался объяснить ее отчиму), что – хотя, как и в любом браке, мы с Хоуп пережили довольно много конфликтов и трудных супружеских периодов, – зримая ярость, гнев и гонения, с какими теперь она обрушивалась на мои протесты по поводу бодрствования в критические моменты предполагаемого «храпа», были беспрецедентными, и в первые несколько недель снов и обвинений я в первую очередь беспокоился за саму Хоуп и опасался, что ей куда труднее приспособиться к тому, что Одри «оставила гнездо», чем казалось сперва (вопреки тому, что именно Хоуп даже больше самой Одри настаивала на этом или «лоббировала» вне-штатный колледж – с этим приоритетом негласно условленными вариантами в качестве компромисса или [на языке страховых процедур] «технического комплайенса» стали сравнительно близкие колледжи Брин-Мар и им. Сары Лоуренс), и что эта трудность или скорбь проявлялись в виде нарушений сна и подсознательного или перенаправленного гнева или «обвинений» в мой адрес. (Одри – ребенок Хоуп от первого, недолговечного брака, но она была не более чем младенцем, когда наш развод с Наоми провозгласили «бесповоротным, a mensa et thoro[40]