Гостиная была узкой, безвоздушной и выполненной в зеленоватых и коричневых оттенках кленового сиропа. Вся застелена толстым ковром. Диван-кровать, кресла и журнальные столики явно приобретались в ансамбле. Из часов, купленных по каталогу, через интервалы показывалась птичка; вязаная картина над каминной полкой выражала традиционные пожелания дому и его обитателям. Чай со льдом был сладким до судорог. Восточную стену комнаты – которая, как вывел Этуотер, была несущей и общей с соседями по дуплексу, – замарало странное пятно или водяной знак.
– Думаю, я говорю за многих, когда спрошу, как это работает. Как вы это делаете, – Этуотер сидел в мягкой качалке рядом с телевизором и потому лицом к художнику и его жене, которые были вместе на диване-кровати. Репортер удобно скрестил ноги, но не качался. Он потратил достаточно времени на предварительную болтовню об округе и собственных воспоминаниях о региональных достопримечательностях и установил с Мольтке раппорт, чтобы они расслабились. Диктофон лежал на виду включенным, но не забывал Этуотер и про стенографический блокнот, потому что с ним в руках больше был похож на популярный стереотип человека из прессы.
Почти сразу стало понятно, что в художнике и/или динамике брака что-то не так. Бринт Мольтке сидел сгорбившись или насупившись, подвернув носки внутрь и положив руки на колени, – поза, напоминающая о нашкодившем ребенке, – но в то же время улыбался Этуотеру. То есть улыбался все время. Не пустой профессионально-корпоративной улыбкой – но ее эффект на настроение был тем же. Мольтке был коренастым человеком с бакенбардами и зачесанными в каком-то кривобоком «утином хвостике» седыми волосами. Он сидел в брюках «Сансабелт» и темно-синей трикотажной рубашке с названием своего работодателя на груди. По вмятинам на переносице было видно, что иногда он носит очки. Еще специфичным казалось, как отметил Этуотер стенографией Грегга, положение ладоней художника: большие и указательные пальцы образовывали на коленях идеальный круг, который Мольтке держал или как бы направлял перед собой в виде какой-то апертуры или мишени. Кажется, он сам не замечал этой своей привычки. Жест был одновременно нескрываемым и каким-то туманным в плане того, что мог бы значить. Добавить застывшую улыбку – и от такого вида могли бы сниться кошмары. Руки самого Этуотера находились под контролем и вели себя прилично – тик с кулаком проявлялся только наедине с собой. На журналиста с двойной силой накинулась сенная лихорадка, но он все равно не мог не отметить запах «Олд Спайса», который мистер Мольтке испускал целыми колыхающимися волнами. «Олд Спайс» был запахом отца Скипа и, судя по всему, отца его отца.
Узор на обшивке дивана-кровати, также не понаслышке знал Скип Этуотер, назывался «лесные цветы».
Достижения младшего редактора ЧП в печати были только одним примером того, как вечеринки и корпоративные празднования «Стайла» благодаря разным уравнивающим традициям, фишкам и пренебрежению протоколом стали завистью стажеров печатных СМИ всего Манхэттена. Эти мероприятия проходили на шестнадцатом этаже, обычно в формате открытого бара; иногда даже кормили. Обычно скучный и невыносимый глава корректорского отдела пародировал разных американских президентов за курением марихуаны так, что просто надо было видеть. С правильной маркой водки и источником открытого огня старшую секретаршу с Гаити можно было умаслить дышать огнем. Очень странный старший ассистент из отдела разрешений, почти каждый день приходивший в офис в грязном дождевике вне зависимости от прогноза погоды, оказывается, был в актерском составе оригинальной бродвейской постановки «Иисуса Христа – суперзвезды» и организовывал порою даже очень пикантные ревю. Некоторые стажерки одевались по случаю в странное; ногти обычно красили штрихом. Стажерка миссис Энгер однажды пришла в белой кожаной куртке с безвкусной бахромой и парой пистолетов с пистонами в набедренных кобурах на ремне. Давний руководитель «очков» мутил с помощью «Кристал Лайт», «Эверклира»[55], очищенных фруктов и обычного офисного шреддера напиток, который называл «Последнее манго в Париже». Ежегодная стажерская эрзац-церемония награждения во время кульминации оскаровской недели часто собирала звездных гостей – в каком-то году даже появился Джин Шалит. И так далее и тому подобное.
Но из изумительных и простонародных традиций этих гулянок ни одна не ценилась так, как ежегодный экзерсис миссис Энгер в самопародии для сабантуя в честь комбинации Нового года и закрытия двойного выпуска «Самые стильные люди года». Убранная дизайнерской бижутерией, она жеманничала и паясничала с фальцетом и лорнетом, поджав голову так, чтобы получился двойной подбородок, семеня с коктейлем из шампанского, словно одна из вдовствующих гусынь из фильмов братьев Маркс. Трудно передать, какой эффект этот номер оказывал на мораль и боевой дух. Весь остальной издательский год миссис Энгер была фигурой почти ветхозаветного почитания и ужаса, серьезная как инфаркт. Ветеран Флит-стрит и двух разных стартапов Р. Мердока, которую в 1994 году зазывал журнал Us на условиях, вошедших в цеховые мифы, миссис Энгер смогла впервые в истории журнала «Стайл» вывести его на прибыль и, как говорилось, пользовалась влиянием на высочайших уровнях «Эклшафт-Бод», а также носила один из первых брючных костюмов от Версаче в Нью-Йорке, и вообще была не промах.
Миссис Эмбер Мольтке, молодая супруга художника, носила большое развевающееся домашнее платье в пастельных тонах и расплющенные эспадрильи и – к лучшему или к худшему – была самой сексуальной женщиной с ожирением, которую видел Этуотер. Восточная Индиана славилась красивыми пышками, но это была не женщина, а целое зрелище – четверть тонны чистейшей среднезападной миловидности, и Этуотер уже заполнил несколько узких страничек блокнота описаниями, аналогиями и абстрактными энкомиями в честь миссис Мольтке, ни одну из которых нельзя будет вместить в сжатый текст, чью заявку и подачу он продумывал даже тогда. Отчасти привлекательность была чисто атавистической, признавал Этуотер. Отчасти она просто рождалась в контрасте – облегчении после впалых щек и голодных глаз манхэттенских женщин. Этуотер наблюдал, как стажерки «Стайла» взвешивают еду на маленьких фармацевтических весах перед употреблением. В одном из наиболее абстрактных пассажей в блокноте Этуотер теоретизировал, что миссис Мольтке, возможно, брала некой негативной красотой, состоящей в основном в ее неспособности отвращать. В другом – сравнил ее лицо и шею с тем, что псовые видят в полной луне, когда воют. Младший редактор, очевидно, не увидит ни буквы из этого материала. Кто-то из штатников БМГ выстраивал статьи постепенно, с нуля. Этуотер, изначально учившийся на специалиста по бэкграунду для ежедневных новостей, конструировал статьи для ЧП, вливая в блокноты и текстовый процессор целый водопад прозы и затем фильтруя его все ближе и ближе к заветным 400 словам коммерческого осадка. Трудозатратно, но так уж он привык. У Этуотера были коллеги, которые не могли даже начать без плана с римскими цифрами. Специалист «Стайла» по дневному телевидению мог сочинять только в общественном транспорте. Если личные квоты штатника выполнялись, а дедлайны не просрочивались, то еженедельники БМГ были склонны с уважением относиться к творческому процессу.
Когда в детстве он плохо себя вел или задевал мать, миссис Этуотер посылала малыша Вирджила в рощу на краю полей за той самой розгой, которой его отлупит. Большую часть 70-х она принадлежала к отколовшейся конфессии, собиравшейся в трейлере «Эйрстрим» на окраине Андерсона, и не жалела розги своей. Его отец был цирюльником, самым настоящим – с фартуком, полосатым столбом на входе и гребнями из крысиного хвоста в больших банках с «Барбицидом»[56]. Не считая редкого обработчика личных данных из бухгалтерии «Эклшафт-Бод», никто к востоку от Манси не слышал настоящего имени Скипа.
Миссис Мольтке сидела с прямой спиной и скрещенными лодыжками, ее большие гладкие икры были кремово-белыми и не осквернены венами, а общим размером и оттенком напоминали, как написал Этуотер, вазы музейной ценности и похоронные урны из той же древности, когда на мертвых надевали бронзовые маски и хоронили вместе с целым домохозяйством. Ее лицо размером с тарелку было выразительным, а глаза, хотя и казавшиеся мелкими в облегающих складках жира, – умными и живыми. Корешком вверх на журнальном столике рядом с тамблером из матового стекла и стопкой выкроек от «Баттерик» в характерных двуязычных конвертах лежала Энн Райс в мягкой обложке. Этуотер, державший ручку довольно высоко от ее кончика, уже отметил, что глаза ее мужа, несмотря на постоянную улыбку, – безжизненные и замурованные. Этуотер видел у отца улыбку один-единственный раз, и то оказалась гримаса, предшествующая обширному инфаркту, после чего тот упал ничком в песок площадки для игры в подкову, пока сама подкова пролетела над колышком, недостроенным пчельником, краем симуляции боевого стрельбища, веткой с подвешенными качелями из шины и сосновым забором заднего двора, после чего ее уже не вернули и вообще больше не видели, пока Вирджил и его брат-близнец стояли с распахнутыми глазами и красными ушами, переводя взгляд от распростертого тела на экран на кухонном окне, а их неспособность сдвинуться с места или закричать в последующих воспоминаниях весьма напоминала паралич кошмаров.
Мольтке уже показали ему свой штормовой подвал и буквально невероятную выставку в нем, но Этуотер решил подождать, пока ему по-настоящему захочется в туалет, чтобы увидеть, где происходило само творческое преображение. Ему казалось, что попросить показать ванную просто так, а затем осматривать ее у них на глазах, – неловко и некрасиво. На коленях у жены художника был какой-то предмет одежды или рулон из оранжевой ткани, куда она сложным образом втыкала булавки. Запас булавок для этой цели предоставляло большое яблоко из красного сукна на журнальном столике. Миссис Мольтке заполняла собой половину дивана-кровати и на этом не останавливалась. Так и чувствовалось, как н