агреваются стены и шторы, пока дом окутывался вязким жаром. После продолжительного и некомфортного приступа какой-то афазии, иногда застававшей его врасплох из-за случайных обстоятельств, Этуотер смог вспомнить, что правильное название для такого яблока просто – игольница. Одной из причин дискомфорта было то, что деталь совершенно нерелевантна. Как и укол разлуки, ощущавшийся, как он отметил, всякий раз, когда ближайший вентилятор отворачивался от него. Но в целом настрой у журналиста был хорошим. Отчасти благодаря самим произведениям искусства. Но действовало и незыблемое и какое-то неуязвимое чувство от возвращения в родную местность по уважительным профессиональным причинам. Он сам не замечал, что интонация его речи уже изменилась.
Раз или два неловко скрестив и раскрестив ноги, Этуотер нашел удобную позу, переместив вес на левое бедро, чтобы мягкая качалка не двигалась, а правое бедро образовало стабильную поверхность для конспектирования. Чай со льдом, покрытый испариной конденсации, стоял на пластмассовом костере рядом с коробочкой кабельного конвертера на телевизоре. Особенно внимание Этуотера притягивали две репродукции в рамочках на стене над диваном-кроватью – изображения ретриверов в одном стиле, с человеческими глазами, облагороженные художником, каждый – с какой-то мертвой птицей в пасти.
– Думаю, я говорю за многих, когда говорю, что мне интересно знать, как вы это делаете, – сказал Этуотер. – Просто как все это работает.
Трехсекундная пауза, пока никто не двигался и не заговаривал, а жужжание вентиляторов ненадолго синхронизировалось, а потом снова разошлось.
– Я понимаю, что это деликатная тема, – сказал Этуотер.
Новая натянутая пауза, только чуть дольше, и затем миссис Мольтке сигнализировала художнику отвечать, стукнув его где-то у левой груди или плеча своей огромной рукой в ямочках, с мясистым шлепком. Жест был опытным и без настоящего чувства, и единственной зримой реакцией Мольтке после сурового крена направо, а затем возвращения в исходное положение, был поиск как можно более честного ответа.
– Я сам не знаю, – ответил художник.
Стенографический блокнот с переплетом сверху отчасти был нужен для эффекта, но еще у Скипа Этуотера с самого начала карьеры вошло в привычку пользоваться им на заданиях для записи деталей бэкграунда, и личная семиотика и шарм блокнота имели большое значение; Этуотеру с ним было комфортно. По профессиональному характеру Скип был журналистом старой школы, избегавшим техники. Но сегодня настала совсем другая журналистская эпоха, и в гостиной Мольтке на виду, на стопке недавних журналов на кофейном столике рядом с диваном-кроватью, лежал, активированный, и его маленький профессиональный диктофон. Иностранного производства, с очень чувствительным встроенным микрофоном, хотя при этом устройство просто пожирало батарейки ААА, а миниатюрные кассеты приходилось заказывать специально. Журналы БМГ тщательно следили за правомерностью всех действий, и штатному сотруднику «Стайла» перед тем, как его статью вообще наберут, приходилось сдавать все релевантные пометки и записи в юротдел, и это очередная причина, почему день закрытия номера был таким рискованным и напряженным и почему редакторскому штату и стажерам редко доставался целый выходной.
Бессознательное кольцо из пальцев естественным образом распалось, когда Мольтке шлепнула Эмбер и он отлетел к правому подлокотнику дивана-кровати, но теперь, пока все сидели в тускло-зеленом свете от штор и улыбались друг другу, уже вернулось. То, что сперва могло показаться отдельными выстрелами или хлопушками, на самом деле было расширением корпуса новых домов на жаре по всему району Уилки. Ни одна аналогия не передавала в полной мере этот палечный круг, апертуру, объектив, мишень, отверстие или нуль на уровне талии, но Этуотеру казалось, что этот тик или жест должен что-то символизировать – точно так же, как сны и некоторые произведения искусства никогда не бывают сами по себе, а всегда как будто символизируют что-то еще, чего не определишь точно, – и журналист уже набросал себе несколько напоминаний обдумать, не может ли жест быть каким-то подсознательным зрительным кодом или ключом к вопросу, как представить сложную реакцию художника на его же экстраординарный, но в то же время бесспорно противоречивый и, пожалуй, даже отвратительный талант.
Индикатор зарядки диктофона четко и ярко светился красным. Эмбер время от времени наклонялась над шитьем, чтобы проверить, сколько осталось пленки. И снова Этуотер поблагодарил художника и его жену за то, что они впустили его в свой дом в воскресенье, и объяснил, что ему надо отлучиться на день-другой в Чикаго, но затем он вернется и приступит к глубокому бэкграунду, если Мольтке решат дать свое согласие. Он объяснил, что такая статья о личности, которая интересна «Стайлу», невозможна без сотрудничества художника и что в будущем нет смысла занимать еще больше времени, если мистер и миссис Мольтке не поддерживают статью всей душой и не испытывают того же восторга, как все в «Стайле». Эти слова он адресовал художнику, но отметил реакцию Эмбер Мольтке.
На том же кофейном столике между ними, рядом с журналами, диктофоном и вазочкой с синтетическими яблоками «мэриголд», лежали три скульптуры, якобы произведенные мистером Бринтом Ф. Мольтке целиком посредством обычного испражнения. Экспонаты слегка отличались размером, но все поражали своим незаурядным реализмом и детальностью изготовления – впрочем, одна из заметок Этуотера напоминала подумать, можно ли вообще в данном случае использовать слово «изготовление». Это самые первые образчики, на которые, по словам миссис Мольтке, она смогла наложить руки; они уже лежали на столике, когда прибыл Этуотер. В отдаленно знакомых зеркальных витринах в отдельно расположенном штормовом подвале сзади дома находились еще буквально десятки произведений – подвал казался для них до странного идеальным местом, хотя Этуотер тут же увидел, как трудно будет фотографам «Стайла» поставить освещение для нормальной съемки. К 11:00 из-за сенной лихорадки он уже дышал ртом.
Миссис Мольтке периодически деликатно обмахивалась и говорила, что скоро наверняка пойдет дождь.
Когда Этуотер с братом учились в восьмом классе в Андерсоне, отец семейства чуть выше по дороге провел садовый шланг из выхлопной трубы своей машины в салон и покончил с собой в домашнем гараже, после чего его сын в их классе и вся остальная семья ходили со странной приклеенной улыбкой, казавшейся одновременно жутковатой и отважной; и улыбка Бринта Мольтке на диване-кровати чем-то напомнила Скипу Этуотеру своей гидравликой ту улыбку семейства Хаас.
Выше по причине оплошности пропущено: почти в каждом населенном пункте возле Индианы есть улица, переулок или проезд, названный в честь Уэнделла Л. Уилки, 1892 г. р., республиканца, «любимого сына»[57].
Первую сторону крошечной кассеты в диктофоне почти целиком заняли ответы Скипа Этуотера на первоначальные вопросы миссис Мольтке. Очень быстро стало очевидно, кто с их стороны командует парадом в плане каких-нибудь статей. Жуя жвачку небольшими движениями передних зубов в характерно индианском стиле, миссис Мольтке затребовала информацию о позиционировании потенциальной статьи и вероятной дате выхода. Спросила об объеме, размерах полос, рамках, выносных цитатах и шаблонах. Тип ее кожи был младенчески-молочным, на котором даже легчайший контакт оставляет какую-то кляксу. Она употребляла такие термины, как «вознаграждение», «серийные права» и «sic vos non vobis»[58], причем последнее Скип даже сам не знал. В кожаном портфолио с вытисненными на обложке фамилией Мольтке и адресом у нее имелись высококачественные фотографии некоторых самых зрелищных скульптур, и за прием портфолио Этуотера попросили оставить расписку.
Зато вторая сторона кассеты содержала первый личный рассказ мистера Бринта Мольтке о том, как вышел на свет его странный и амбивалентный дар, последовавший – в смысле, рассказ, – после того, как Этуотер перефразировал свой вопрос несколько раз, а Эмбер Мольтке наконец попросила журналиста их извинить и отвела мужа в одну из задних комнат дома, где они неслышно совещались наедине, пока Этуотер вдумчиво жевал остатки льда из чая. Результатом стало то, что Этуотер позже – в номере на втором этаже в «Холидэй Инн» после душа, оказания грубой первой помощи левому колену и безуспешной попытки снять или перевернуть мучительную картину на стене – скопировал в блокнот как то, что явно пригодится в каких-то выжимках или форме для глубокого бэкграунда/ПР, особенно если мистера Мольтке, который постепенно оттаял или хотя бы несколько ожил, удастся уговорить повторить суть вкратце под запись с купюрами:
«Это было на маневрах на курсах [боевой подготовки американской армии, в составе которой Мольтке участвовал в боях в Кувейте во время операции «Буря в пустыне» в качестве члена ремонтной бригады], и парни в наряде по сральнику [наряд по туалету, гигиенический наряд] – а [гигиенический] наряд – это когда поливаешь [твердые отходы воинской части] бензином и сжигаешь [огнеметом], – и вот [вещество] заполыхало, и в огне один мужик заметил среди [отходов] что-то странное, и вызвал сержанта, и они устроили [шумиху], потому что сперва подумали, будто это кто-то что-то кинул в [туалет] для прикола, а это не по уставу, и сержант сказал, что, когда узнает, кто это сделал, залезет в черепушку [ответственной стороны] и будет из его гляделок глядеть, и наряду по [туалету] приказали потушить огонь и достать [произведение искусства], и тогда увидели, что это не [незаконный или непатриотичный предмет], и не знали, чей это кусок [твердого отхода], но я почти не сомневался, что мой [потому что затем субъект сообщает, что уже имел предыдущий опыт приблизительно в том же ключе, из-за чего весь рассказ становится более-менее бесполезным, но, предп., может быть отредактирован или подан в другом свете]».