ится мимо, кучкуются кружки бездомных в перчатках без пальцев и балаклавах, с пустыми и безжалостными глазами. Пришлось включить батарею машины, чтобы приоткрыть свое окно, и он даже подскочил от взрыва шума из радио.
Эмбер Мольтке казалась очень спокойной и решительной.
– И все-таки, – сказала она. – Чтобы над этим прикалывались эти ваши телерепортеры, Дэйв Леттерман или тот тощий поздно ночью, и чтобы люди читали «Стайл» и думали о кишечнике Бринта, как он сидит на толчке и по-особенному шерудит кишечником, чтоб сделать то, что выходит. Потому что в этом вся суть, Скип, правда же. Почему и ты сюда и приехал. Что это его говно.
Оказалось, что одна фирма в Ричмонде, Индиана, занималась особой доставкой, когда вокруг хрупких предметов наливали жидкий стирол в качестве очень легкой облегающей изоляции. Но пункт «Федерал Экспресс», названный на чеке посылки, был в Сипио, Индиана, – также упомянутом в адресе на квитанции «Кинко», сопровождавшей присланные в воскресенье по факсу фотографии, которые после доставки «Фед Экса» на следующее утро стали более-менее неактуальными или избыточными, так что Лорел Мандерли не понимала, зачем Этуотер так из-за них хлопотал.
На рабочем обеде в понедельник обманчиво простой мыслью Лорел Мандерли в отношении содержимого посылки было поторопиться назад в офис и выставить их на стол Эллен Бактриан раньше, чем та вернется с танцев, чтобы те ее уже поджидали, и не сказать ни слова и не пытаться как-то предуведомить Эллен, но просто позволить произведениям говорить за себя. В конце концов, похоже, именно так и поступил ее штатник, ничем не предупредив Лорел о том, что скульптуры уже в пути.
Следующее на самом деле было частью продолжительного телефонного разговора днем 3 июля между Лорел Мандерли и Скипом Этуотером – последний буквально прихромал в «Маунт-Кармел Холидэй Инн» после обсуждения изматывающей и нервирующей серии испытаний аутентичности дома у художника.
– И что вообще за прикол, кстати, с адресом?
– Уилки – политик из Индианы. Здесь это имя повсюду. По-моему, он баллотировался против Трумэна. Помнишь фотографию, где Трумэн поднимает заголовок?[65]
– Нет, я про дробь. Что такое «четырнадцать и одна вторая по Уилки»?
– Это дуплекс, – ответил Этуотер.
– А.
Короткая пауза, которая могла показаться странной только при последующих воспоминаниях.
– А кто живет на другой половине?
Новая пауза. И штатник, и стажерка к этому времени уже в высшей степени устали и сбились с панталыку.
– Я еще не знаю. А что? – спросил журналист. На это у Лорел Мандерли достойного ответа не нашлось.
В накренившемся «Кавалере», на высоте бури или где-то рядом, Этуотер покачал головой. «Это не просто оно», – сказал он. Возражал он, по всей видимости, искренне. Видимо, его искренне заботило, чтобы жена художника не приняла его мотивы за эксплуатационные или низменные. Палец Эмбер все еще был прямо у его губ. Он сказал ей, что ему все еще не до конца понятно, как она сама относилась к произведениям мужа и как понимала экстраординарную силу, которую они имели на людей. Даже без дождя и мусора лобовое стекло уже слишком запотело, чтобы Этуотер видел, что вид на SR 252 и фиксаторный завод теперь наклонился на 30 или больше градусов, как с негодным альтиметром. Все еще лицом вперед, скосив глаза до упора вправо, Этуотер говорил жене художника, что сперва его журналистские мотивы, может, и были смешанными, но теперь он истинно уверовал. Когда его провели через комнату для шитья миссис Мольтке и черный ход, отворили наклонную зеленую дверь и направили по голым сосновым ступеням в штормовой подвал и там он увидел выстроенные ступенчатыми рядами произведения, с ним что-то случилось. Сказать по правде, его тронуло до глубины души, и он сказал, что, несмотря на предыдущее знакомство с миром искусства благодаря паре курсов в колледже, впервые понял; его тронуло так же, как люди со вкусом говорят о том, что их трогает и делает лучше серьезное искусство. А он верил, что это серьезное, настоящее, нешуточное искусство, говорил он. В то же время правда, что Скип Этуотер не бывал в сексуально заряженных ситуациях с самого развлечения по пьяному ксерокопированию интимных частей тела на ежегодной вечеринке ССЛГ2 на прошлый Новый год, когда он мельком увидел лобок одной из стажерок из распространения, когда она уселась на плексигласовый лист «Кэнона», казавшийся потом неестественно теплым.
Зарегистрированный девиз «Ибо Истинно Продакшенс» из Чикаго, Иллинойс, по сложным бизнес-причинам напечатан на колофоне на португальском:
СОЗНАНИЕ – НОЧНОЙ КОШМАР ПРИРОДЫ[66]
Однако Эмбер Мольтке указала, что при традиционном методе исполнения эти произведения были бы просто маленькими репродукциями с выразительностью и технической детальностью, что особенными в первую очередь их делало именно то, чем они были и как они появлялись из зада ее мужа сразу сформированными, и снова риторически спросила, зачем ей сдалось, чтобы в обществе подчеркивались и обсуждались эти неоспоримые факты, что это его говно, – произнося слово «говно» без эмоций и очень прозаично, – и Этуотер признался, что тоже задавался этим вопросом, и что вообще проблема метода производства и того, что именно метод придавал скульптурам одновременно и более, и менее естественное ощущение, чем у традиционного искусства, казался головокружительно абстрактным и сложным, и что но во всяком случае почти неизбежно в сюжете будут элементы, которые многие читатели «Стайла» сочтут безвкусицей, вторжением в их жизнь в духе ad hominem[67], и откровенно сказал, что спрашивал себя – и как человек, и как профессионал, – может ли быть так, что мистер или как минимум миссис Мольтке относятся к условиям публичности амбивалентнее, чем она позволяет себе осознать.
И Эмбер склонилась к Скипу Этуотеру еще ближе и сказала, что нет. Что она много и серьезно думала об этом деле с самого первого фестиваля соевых бобов – задолго до того, как «Стайл» вообще узнал о существовании мистера и миссис Б. Ф. Мольтке из Маунт-Кармела. Она слегка повернулась, чтобы поправить свою массу окципитальных завитушек, блестяще сжавшихся в сыром воздухе грозы. Ее голос был сладкозвучным альтом с каким-то почти гипнотическим тембром. Через раскрытую трещину окна проникали случайные маленькие фрагменты брызг дождя и планарный ток благословенного воздуха, а правый крен переднего сиденья становился все сильнее, из-за чего по мере столь медленного подъема Этуотеру стало казаться, что либо это он физически растет, либо миссис Мольтке как-то сравнительно уменьшается в размере – но, так или иначе, физическая разница между ними становится менее выраженной. Этуотеру пришло в голову, что он не помнит, когда в последний раз ел. Он больше не чувствовал правую ногу, а кромка уха едва ли не полыхала.
Миссис Мольтке сказала, что думала и пришла к выводу, что большинству не выпадает даже такого шанса, а это ее шанс, и Бринта. Как-то выделиться. Отличиться среди великой безликой массы людей, которая только смотрит, как отличаются другие люди. По телевизору и по другим каналам вроде «Стайла». Ретроспективно можно сказать, что все это окажется неправдой. Стать известными, иметь значение, сказала она. Чтобы в церкви, «Старинном буфете» или новом «Беннигане» в «Уиткомбском молле» все затихало, когда входят они с Бринтом, и чтобы ловить взгляды людей, чувствовать вес взглядов. Чтобы когда они входили, все менялось. Чтобы можно было взять в салоне красоты «Пипл» или «Стайл» и увидеть, как на тебя со страниц смотрит твое лицо или лицо Бринта. Побывать на телевидении. Что это – оно. Что Скип наверняка понимает. Что да, несмотря на тусклость лампочки Бринта Мольтке и отсутствие внутренней живости, почти граничащее с живой смертью, она, познакомившись с чистильщиком стоков на танцах в церкви в 1997 году, почему-то поняла, что он – ее шанс. Он зализал волосы лосьоном после бритья и надел к своему хорошему костюму белые носки, и пропустил шлевку ремнем, и все же она поняла. Зовите это даром, силой – но она была другой, ей было суждено однажды выделиться, и она это знала. Этуотер сам до колледжа носил белые носки с брюками, пока наконец братство не подняло этот вопрос на Потешном суде. Его правая рука все еще сжимала руль, а голова теперь была повернута настолько, насколько возможно, чтобы более-менее прямо смотреть в большой правый глаз Эмбер, чьи ресницы, когда она их вскидывала, щекотали его волосы. Теперь от каждого колеса на правой стороне над грязью виднелось не больше четверти луны.
То, в чем вроде бы признавалась Эмбер в прокатном «Кавалере», показалось Этуотеру совершенно открытым, чистосердечным и обнаженным. Признание было почти прекрасным в своей чистой претеритной[68] неприглядности, думал Этуотер. Странно, но ему не приходило в голову, что Эмбер может говорить с ним как с репортером, а не как с реальным человеком. Он знал, что умел общаться с безыскусностью, которая помогала людям раскрыться, и что обладал немалой долей истинной эмпатии. Вот почему он считал везением, что его назначили на «ЧТО ПРОИСХОДИТ?», а не в рубрику развлечений или красоты/моды, несмотря на бюджет и престиж. Правда в том, что признания Эмбер Мольтке казались Этуотеру очень близкими к той сути американской жизни, которую он хотел запечатлеть в своей публицистике. Она же – трагический конфликт в сердце «Стайла» и других мягких органов. Парадоксальное соитие публики и знаменитости. Подавленное осознание, что обычные люди считают знаменитостей пленительными только потому, что они сами – не знаменитости. Нет, не совсем то. Странный момент: когда он размышлял на абстрактные темы, его кулак часто замирал на месте. Это еще более глубокий, трагический и универсальный конфликт, где парадокс знаменитости – только одна сторона. Конфликт между субъективной центральностью наших собственных жизней и нашим осознанием их объективной незначительности. Этуотер знал – как и все в «Стайле», хотя в каком-то странном негласном консенсусе об этом никто не заговаривал вслух, – что это единственный основополагающий конфликт американской психики. Управление незначительностью. Вот великая синкретичная скрепа монокультуры США. Это повсюду, в корне всего – в нетерпении к долгим очередям, в жульничестве с налогами, в движениях моды, музыки и искусства, в маркетинге. А особенно, думал он, это процветает в парадоксах аудитории. То чувство, что знаменитости – твои ближайшие друзья, вкупе с зачаточным осознанием, что точно так же думают несметные миллионы людей – и что сами знаменитости так не думают. Этуотер общался с некоторым количеством знаменитостей (в БМГ без этого нельзя), и это, по его опыту, не самые дружелюбные или внимательные люди. Что только логично, если вспомнить, что знаменитости на самом деле функционируют не как настоящие люди, но больше как символы самих себя.