Интернист как будто застыл в позе человека, глядящего на часы. Фотограф, которого Этуотеру пришлось прождать в аэропорту округа Делавэр больше трех часов, сидел по-турецки в разбросанном оборудовании, ковыряя ворс ковра, как унылый ребенок. На его лоб «Брилкремом» – чей запах служил очередной ассоциацией из детства Скипа Этуотера – был приклеен очень четкий вихор, и Этуотер знал, что кремом для волос пахнет так сильно от нагрева под дуговыми лампами. Теперь левое колено журналиста ныло, как бы он ни распределял вес. Время от времени он дергал кулаком у бока, но без уверенности и воодушевления.
Перед приближением медленного фронта воздух в округе был чистым и сухим, небо – великим кобальтовым простором, а погода вторника – одновременно жаркой и почти по-осеннему свежей.
Дверь в ванную Мольтке – модель из оргалита на петлях, – была закрыта и заперта. С другой стороны доносился шум раковины и ванной, перемежаемый обрывками консервативного ток-шоу. Ее муж чрезвычайно щепетильно и трепетно относился к справлению потребностей, объясняла миссис Мольтке врачу и фотографу, – без сомнения, из-за некоторых надругательств, пережитых в детстве. Переговоры об условиях засвидетельствования проводились на кухне дома, и она выкладывала все прямо при сидящем рядом мистере Мольтке – когда Эмбер провозглашала о гигиенических привычках и детской травме мужа, Этуотер наблюдал за его руками, а не лицом. Сегодня на ней был огромный выцветший джинсовый комбинезон, и она как будто маячила на периферии зрения Этуотера, куда бы он ни посмотрел, прямо как небо на улице.
В один момент во время переговоров Этуотеру нужно было сходить в туалет, и он сходил и осмотрел его. Ему действительно было нужно; это не притворство. Унитаз Мольтке де-факто оказался в алькове, образованном раковиной и стеной с дверью. Здесь стоял утонченный запах плесени. Он видел, что стена за раковиной и унитазом – все та же несущая, которая шла вдоль коридора и гостиной и соединяла две половины дома. Этуотер предпочитал ванные комнаты, где все удобства находились чуть подальше от двери, ради приватности, но видел, что здесь единственный способ этого добиться – поместить на нынешнее место туалета душ, а учитывая нестандартные габариты душа, это невозможно. Трудно было представить, как Эмбер Мольтке пятится в узкую нишу и аккуратно опускается на белое овальное сиденье, чтобы облегчиться. Так как в восточной стене содержался еще и водопровод для всех трех элементов ванной, казалось логичным, что ванная на другой половине дуплекса примыкала к этой и что ее водопровод тоже находился внутри стены. На миг ничего, кроме врожденных приличий, не мешало Этуотеру прижаться ухом к стене рядом с медицинским шкафчиком и попробовать что-нибудь услышать. Как не позволил бы он себе и открыть медицинский шкафчик Мольтке или всерьез копаться на деревянных полках над вешалкой для полотенец.
Сам туалет был универсальным американским стандартом, с белизной всего на полтона ярче стен и кафеля. Единственными примечательными деталями оказались какая-то большая трещина на левой стороне немягкой сидушки и довольно ленивая вода при смыве. Сам туалет и область пола вокруг него казались очень чистыми. Еще Этуотер был из тех, кто всегда опускает сидушку, когда заканчивает.
Судя по всему, мозговой трест Эллен Бактриан решил не давать художнику на выбор шорт-лист конкретных работ или типов произведений. Первоначальной идеей, которую Лорел Мандерли поручили передать Этуотеру, было отправить и врача, и фотографа к Бринту Мольтке, пока он творит какое угодно его кишечнику произведение. Предсказуемо, Эмбер объявила это совершенно недопустимым. Тогда предложенным компромиссом стало присутствие одного только врача (чего на сам деле и хотели с самого начала – «Стайлу» ни к чему фотографии in medias). Однако миссис Мольтке забраковала и этот вариант – Бринт никогда не творил в обществе другого человека. Он – итерировала Эмбер еще раз – неисправимо стеснительный человек.
Во время тех мест ее презентации, которые он уже слышал, журналист отмечал стенографией Грегга, что кухня в доме застелена ковром и декорирована в плане стен, стоек и шкафчиков в зелено-бордовой цветовой схеме, что миссис Эмбер Мольтке почти наверняка когда-то играла в школьном или общественном театре и что широкая пластмассовая чашка, откуда художник время от времени отпивал кофе, была крышкой термоса, причем самого термоса в наличии не наблюдалось. Из этих наблюдений только второе имело какое-то отношение к статье, которая в итоге выйдет в последнем номере журнала «Стайл».
Особенно Эллен Бактриан впечатлило изначальное предложение Лорел Мандерли, чтобы Скип взял портативный факс в каком-нибудь «Серкит-Сити» или «Уолмарте» по пути из Манси с фотографом – для чьего оборудования сиденья в субкомпактной машине пришлось сдвинуть вперед до упора и который не только курил в машине для некурящих, но еще и отличался привычкой, когда после курения разбирал каждый сигаретный окурок и аккуратно отправлял остатки в карман гавайской рубашки, – и чтобы затем устройство подключили к кухонному телефону Мольтке, где имелся нужный выход и можно было без проблем переключаться с телефона на факс и обратно. Это позволяло врачу, чей пост в переговорах наконец определили перед самой дверью ванной, получить свежее произведение («с пылу с жару», как выразился автограф, после чего круг палечной мудры Мольтке всего на миг дрогнул и исказился), немедленно провести полевые испытания и отправить выводы прямиком Лорел Мандерли, с подписью и тем же медицинским номером, что требуется на некоторых рецептах.
– Поймите, что «Стайлу» понадобится какое-то подтверждение, – говорил Этуотер. Это было в разгар эрзац-переговоров на кухне Мольтке. Он решил не напоминать Эмбер, что эта тема уже обсуждалась два дня назад в увязшем «Кавалере». – Это не вопрос доверия журнала. Просто некоторые читатели, очевидно, отнесутся скептично. «Стайл» не может себе позволить показаться легковерным простачком даже доле своих читателей, – на кухне он не упомянул о стремлении БМГ отличаться от таблоидов, хотя и сказал: – Они не могут себе позволить, чтобы статья показалась сюжетом таблоида.
И Эмбер Мольтке, и фотограф ели дольки кофейного торта национального бренда, который, судя по всему, можно было разогреть в микроволновке без опасений, что он размокнет или отсыреет. Ее работа вилкой казалась умелой и деликатной, а лицо – шириной с два скиповых лица, каким-то образом поставленных бок о бок.
– Может, тогда нам и обратиться к таблоиду, – ответила она с прохладцей.
Этуотер сказал:
– Ну, если вы решите обратиться к ним, тогда да, вопрос доверия снимается. Сюжет вставят между фруктовой диетой Дельты Берк и репортажем о профиле Элвиса на снимке Нептуна. Но никакой другой орган не подхватит сюжет и не разовьет. Таблоидные статьи не попадают в мейнстрим, – он добавил: – Я понимаю, для вас с Бринтом это деликатный баланс приватности и публичности. Вам, очевидно, придется самим принять решение.
Позже, ожидая в узком и пахучем коридоре, Этуотер отметил себе в Грегге, что в какой-то момент они с Эмбер прекратили даже притворяться, что художник участвует в фарсовом споре. И что на самом деле чувство от больного колена было следующим: недостойным.
– Или вот еще, – сказала Лорел Мандерли. Она стояла рядом с факсом без лотка, а стажерка из редотдела, поведавшая на вчерашнем рабочем обеде зарисовку об интракунилингвальном метеоризме, сидела за столом другого штатника ЧП в паре метров. Сегодня эта стажерка, – которую тоже звали Лорел и которая была особенно близкой подругой и протеже Эллен Бактриан, – пришла в юбке от «Готье» и безрукавной водолазке из очень мягкого пепельно-серого кашемира.
– Твоя собственная слюна, – сказала Лорел Мандерли. – Ты ее все время глотаешь. И что, она противная? Нет. Но теперь представь, как постепенно наполняешь собственной слюной какой-нибудь стакан для сока, а потом пьешь залпом.
– Очень противно, – призналась стажерка.
– Но почему? Когда она во рту – не гадко, но стоит ей оказаться вне рта, когда ты хочешь ее вернуть обратно, – сразу гадко.
– Думаешь, с какашками примерно то же самое?
– Не знаю. Вряд ли. Кажется, о какашках мы, скорее, вообще не думаем, пока они внутри. В каком-то смысле какашка становится какашкой только после испражнения. До того она, скорее, часть тебя, как органы.
– Или, может, точно так же мы не думаем о наших органах, нашей печени и кишках. Они внутри всех нас…
– Они и есть мы. Как жить без кишок?
– Но видеть их все равно не захочется. Если мы их видим, они автоматически противные.
Лорел Мандерли без конца трогала одну сторону носа, которая казалась голой и какой-то жутко гладкой. Еще у нее тошнотворно болела голова – так, когда больно двигать глазами, и каждый раз, когда она двигала глазами, то как будто чувствовала сложную мускулатуру, соединяющую глазные яблоки с мозгом, от чего мутило еще больше.
– Но частично нам не нравится их видеть потому, что если они видимы, то явно что-то не так, это говорит о каком-то отверстии или ране, – сказала она.
– Но нам еще не нравится о них даже думать, – сказала другая Лорел. – Кто вообще сидит и говорит: «Теперь салат, который я съела час назад, попал в мои кишки, а теперь мои кишки пульсируют, содрогаются и проталкивают еду?»
– Наши сердца пульсируют и содрогаются, но мы не против думать о наших сердцах.
– Но и видеть их не хотим. Даже нашу кровь видеть не хотим. Тут же в обморок падаем.
– Но при этом не менструальную.
– Правда. Я больше думала об анализе крови, когда видишь кровь в пробирке. Или когда порежешься и видишь, как течет кровь.
– Менструальная кровь противная, но от нее голова не кружится, – сказала с измятым в раздумьях лбом Лорел Мандерли себе под нос. Казалось, что у нее трясутся руки, хотя она и знала, что больше никто этого не видит.
– Может, менструальная кровь в итоге больше похожа на какашки. Это отходы, это противно, но если вдруг она оказывается снаружи и видимой, то это правильно, потому что вся ее суть в том, чтобы выйти наружу, от нее надо избавляться.