Надежда, слышавшаяся в его голосе, заставила Хоуп забыть гнев и бессильно опуститься в ближайшее кресло. Молли, не отходившая от хозяйки, села рядом и принялась терпеливо ждать.
Радость. Гордость… Хоуп знала, что именно эти чувства переполняли отца в последние дни. Как она могла воспользоваться этим? Как можно было позволить отцу поверить, что она беременна, даже ради того, чтобы выиграть время?
— То, что ты так счастлив, только затрудняет дело, — начала она. — Я не хочу огорчать тебя. Но не могу жить так, как тебе нравится. Просто не могу. Пожалуйста, пойми: между мной и Трентом ничего нет.
— Он говорит другое.
— Он сам не знает, что говорит.
— Любовные ссоры, — сказал он, как будто не слышал слов дочери. — Можешь мне верить, Хоуп, но я знаю, что это такое. Я не так стар, чтобы забыть. Твоя мать…
— Я знаю, отец, — сказала она со вздохом и стала рассеянно поглаживать Молли, положившую тяжелую голову к ней на колени. — Жизнь у вас была бурная.
— Но мы любили друг друга. Очень любили. — В его голосе звучала печаль. — Мы были очень разные. И сходились только в одном… Ей следовало сидеть дома и растить тебя. Ни один ребенок не должен оставаться без материнского присмотра.
— Когда у меня будет ребенок, — заверила Хоуп, — я тоже буду заботиться только о нем. Так что можешь быть спокоен. Но пока для меня важнее всего дело.
— Которым, кстати, может заниматься кто-нибудь другой. Ты слишком много работаешь. Ни разу не брала отпуск, ни разу!
— В клинику ходит много народу. Отпуск взять нелегко. А главное, эта работа слишком важна для меня.
— Жизнь важнее, — серьезно ответил он. — Хоуп, пожалуйста, подумай об этом.
Думать не хотелось. Ох как не хотелось. Но внутренний голос нашептывал ей, что отец прав, хотя бы отчасти, но все-таки прав. Она никогда не жила для себя.
— Трент хочет заботиться о тебе.
— А я не хочу, чтобы обо мне заботились, — медленно сказала она, удивляясь, как такой старомодный человек сумел выжить в современном мире. — Этот твой Трент…
— Любит тебя, Хоуп. Ты доставишь мне большое удовольствие, если поразмыслишь об этом на досуге. Я не прошу ничего другого.
— Ты просишь меня бросить то, к чему я стремилась всю жизнь.
— Я прошу тебя всего лишь подумать.
— Не только. — Хоуп сняла руку с головы Молли и взяла конверт. — Ты отбираешь у меня дом. Я получила уведомление о выселении.
— Я хочу, чтобы дом использовался по назначению. Его купили, чтобы растить в нем детей.
Она негодующе фыркнула. Нет, договориться им не удастся.
— Вы с Трентом помиритесь, — сказал он. — Все это глупости. Он нужен мне, Хоуп. И ты тоже.
Она уже слышала это. Отец старел и хотел наследника.
— На дворе конец двадцатого века! А то, чего ты требуешь от меня, настоящее варварство!
Отец засмеялся, как будто дразнил ее.
Разгневанная дочь едва сдержалась, чтоб не швырнуть трубку. Перестань, сказала она себе. Не обращай внимания на этот шантаж. Если придется, махни рукой на дом и уезжай работать в другое место. В Сиэтл. В Сан-Франциско. В Портленд. Куда угодно. Не имеет значения куда.
Увы, это имело значение. Она выросла здесь и любила свой городок, свой дом. Здесь витал дух ее матери. Хоуп черпала в этом радость и надежду и не хотела отсюда уезжать. Кроме того, клиника дарила ей такое многообразие врачебной практики, о котором нельзя было и мечтать, работая в большой больнице. Она бы предпочла остаться.
И тут у Хоуп зашевелились волосы на затылке. Она была не одна.
— Хоуп… У вас все в порядке?
Отвернувшись от телефона, Хоуп увидела неслышно вошедшую Келли и выдавила улыбку. Интересно, давно она здесь?
— Да. А что?
— Кажется, телефонный разговор расстроил вас.
Хоуп ответила не сразу. Она пыталась вспомнить, о чем говорила с отцом, и многое ли могла услышать Келли.
— Кажется, эта беседа расстроила вас, — повторила Келли, на сей раз более медленно. Вышедшая из себя Хоуп ответила:
— Я слышала вас, Келли. Хотите верьте, хотите нет, но когда я смотрю на вас, то слышу — или вижу — все, что вы говорите.
— Извините, — сказала искренне испуганная Келли. — Я только подумала… то есть, я хотела сказать, что вы не всегда можете… О черт! — Она улыбнулась — впервые на памяти Хоуп. — Я не хотела обидеть вас.
— Все в порядке, но я действительно слышу лучше, чем вы думаете. Я перестаю слышать, только когда устаю или нервничаю, и тогда начинаю читать по губам. Если вы не будете отворачиваться, я всегда пойму вас.
— Ох… — Келли смутилась. Очевидно, она вспомнила, сколько раз разговаривала с Хоуп медленно и четко, как со слабоумной.
— И, к слову сказать, я сразу слышу зуммер, когда вы звоните из клиники. У него особый тембр, который я не могу не услышать.
Келли закусила губу.
— А я набирала номер раз пятнадцать… Наверное, вам здорово надоело.
— Немножко, — улыбнулась Хоуп. — Я сама виновата. Надо было сказать об этом раньше. Так что не беспокойтесь.
— Извините, — повторила пришедшая в ужас медсестра.
Хоуп не хотелось начинать этот разговор, но иного способа установить между ними контакт не было, а в их работе необходимо доверять друг другу. Слепо. Всецело.
— Не за что, — кивнула Хоуп. — Давайте договоримся. Если я чего-то не услышу, то переспрошу О’кей?
— Отличная мысль. — И тут Келли улыбнулась от души — впервые за всю неделю их знакомства.
Напряжение сразу исчезло, и Хоуп ответила ей искренней улыбкой. После тяжелого разговора с отцом это было особенно приятно, и она почти успокоилась.
— Все действительно в порядке? — спросила Келли. — Вы немного… бледны. — На мгновение ее взгляд коснулся живота Хоуп. Прежде чем Хоуп успела вымолвить слово — и слава богу, потому что она понятия не имела, что должна сказать, — Келли спросила: — Вы не с Трентом разговаривали? Он сегодня звонил вам несколько раз.
— Гмм… нет.
— Кажется, он волнуется. Говорит, что вы слишком много работаете и что он хочет положить этому конец!
Угроза? Хоуп возмущенно фыркнула.
— Это звучало очень мило. Особенно когда он сказал, что собирается позаботиться о вас, раз вы сами этого не делаете. — Келли потянулась и поморщилась, не заметив, что Хоуп изменилась в лице. — Если бы он знал, как мы работали сегодня, его бы хватил удар. Начиная с мелка Томми и кончая той беременной, которая съела целую банку маринованных огурцов и решила, что рожает. Да уж, работенка… Понятно, что он волнуется. Я имею в виду Трента.
По спине Хоуп побежали мурашки. Она фыркнула еще раз, и этот звук полностью успокоил медсестру.
— Должно быть, это очень приятно, доктор Бродерик… Иметь такого мужчину, который заботится о тебе.
Такого мужчину… Не слишком приятное напоминание о том, что в Тренте души не чают.
После ухода Келли прошло несколько часов. Хоуп давно поела, накормила Клейтона и животных, однако продолжала беспокойно расхаживать по дому. Она отчаянно нуждалась в сне, но не могла заставить себя лечь в постель.
Весь день она занималась любимой работой; в эти напряженные часы страх перед будущим уходил на задний план. И весь день, Хоуп ловила себя на этом, продолжала думать о своем госте.
Она прекрасно знала, чего хочет. Ей хотелось видеть Клея, хотелось невыносимо. Он обладал умением успокаивать ее… даже когда просто лежал и улыбался. Вскоре она стояла в дверях и искала предлог, чтобы войти.
Он крепко спал. Все к лучшему, подумала Хоуп. Она смотрела на Слейтера несколько минут, пытаясь внушить себе, что хочет проверить его самочувствие. Внушить, что это не имеет отношения к его внешности, к смягчившемуся во сне лицу, покрытому синяками. Волосы цвета морского песка падали ему на лоб, делая Клейтона юным и беззащитным.
Хоуп медленно отвела в сторону волосы со лба Слейтера, и, хотя он не проснулся, морщинки вокруг его глаз и рта разгладились.
Ресницы у него были темные и длинные, нос прямой. А губы… они были невероятно сексуальны. Даже разбитые.
Несомненно, Клейтон был одним из самых красивых мужчин, которых она видела. Мужчиной, который заслуживал большего, чем она могла ему дать.
Днем Хоуп решила подождать с признанием. Пятиминутного перерыва для такого разговора недостаточно. Это было бы просто невежливо. А он так плохо выглядел, был таким измученным, что хотелось плакать.
Теперь время настало. Она не сможет уснуть, если не сделает этого.
Сейчас, только одну минутку… Не в состоянии справиться с собой, она протянула руку и легко прикоснулась к его небритой щеке.
Почему она относилась к этому человеку не просто как к пациенту? Почему ей казалось, что он действительно мог бы быть ее любовником?
Щека была теплой, упругой, и ей так не хотелось убирать руку. Хоуп провела пальцами по его шее до самой ключицы — просто так, для собственного удовольствия. Потом пальцы скользнули по широкой, мускулистой груди; она заглянула в лицо Клейтона… и застыла на месте. Он проснулся.
Хоуп прокляла бы свою глухоту, но виновата в этом была не глухота, а чувственность, заставившая ее забыть об осторожности. Никакой ошибки. Оба его глаза были открыты и смотрели прямо на нее. Таинственные глаза цвета свежей листвы.
— Привет, — сказала Хоуп как дурочка и убрала руку, смущенная тем, что ее застали врасплох. Но Слейтер взял руку Хоуп и снова притянул ее к себе.
— Не надо, — хриплым со сна голосом пробормотал он.
— Что не надо?
Клейтон положил ее руку на свою покрытую светлыми волосами грудь, и женщина почувствовала гулкое биение его сердца.
— Не убирай ладонь. Мне приятно.
— Ох… — Как быть? Как сказать ему правду, если он так невыносимо, невероятно… принадлежит ей?
— Клей…
— Расскажи о нас, — попросил он, закрывая глаза и не отпуская ее руку. — Только не про то, как мы содержим этот странный приют для животных.
Хоуп ощущала его глубочайшую усталость, но на краткий мир — до того как Клейтон опустил веки — ее пронзило предчувствие чего-то необычайного. Она не почувствовала, а увидела что-то намного более глубокое, более захватывающее, чему суждено было случиться, суждено неминуемо. Ошеломленная Хоуп умолкла.