Оглядывая прилавок, я понимаю, что очень многих бабушкиных рецептов здесь недостает.
– А фисташковые пирожные у вас есть? – спрашиваю у женщины.
Она с недоуменным видом пожимает плечами, а я описываю сладкие полумесяцы моей Мами, ее марципанно-розовые пирожные. Женщина качает головой.
– Нет, такого я не знаю. – Вдруг, подняв голову, она замечает, что к прилавку выстроилась очередь. – Простите, мне пора. Может, все же возьмете пирожное?
Я указываю на Ronde des Pavés, так похожее на наш пирог «Звезда».
– Это, пожалуйста.
Хозяйка заворачивает пирожное в вощеную бумагу и укладывает в фирменный пакетик с названием кондитерской.
– Денег не нужно, – улыбается она, когда я лезу за кошельком. – Может быть, однажды и вы угостите меня, когда я приеду в Массачусетс.
Я тоже улыбаюсь ей.
– Спасибо. И вообще, спасибо вам большое за помощь. Она, кивнув на прощание, отворачивается к покупателям.
Я уже выхожу, когда слышу, как хозяйка окликает:
– Мадам? Поворачиваюсь. А, это она мне.
– Эти остальные сладости, которые вы называли, – говорит она, – мне кажется, они не имеют отношения к восточноевропейской tradition ashkénaze.
Помахав мне рукой, она скрывается среди многочисленных покупателей. Нахмурившись, я с недоумением смотрю ей вслед.
Подкрепившись куском пирога, я снова отправляюсь по адресу, полученному от Оливье Берра. Ronde des Pavés оказался не в точности такой, как наш пирог, но все равно очень похож. Я кладу в свой больше корицы – Мами всегда любила корицу, – и корочки у нас плотнее и маслянистее. Изюмины во французской версии золотистые, а я всегда кладу темный изюм. И все же очевидно, что оба рецепта имеют общее происхождение.
Вот уже и пирог съеден, но история понятнее не стала. А вот уже и дверь Алена. Вдохнув и на миг прикрыв глаза, я готовлю себя к разочарованию, если мне вдруг снова не ответят. Открываю глаза и нажимаю кнопку.
Сначала мне отвечает тишина. Жму еще раз и уже думаю, что придется смириться и уйти ни с чем, как вдруг в домофоне раздается треск, а следом что-то неразборчиво произносит мужской голос.
– Здравствуйте! – кричу я что есть сил в переговорное устройство. – Я ищу Алена Пикара.
Снова молчание, потом опять треск и невнятный ответ.
– Простите, я не понимаю вас, – говорю я. – Я… я ищу Алена Пикара.
Переговорник шуршит, и тут, к моему облегчению, раздается щелчок дверного замка.
Я распахиваю дверь и влетаю в крошечный живописный садик, где виноградные лозы вьются по старым каменным стенам, окаймленным алыми розами и желтыми нарциссами. Торопливо пересекаю садик и захожу в дом. Мне нужна квартира 2В, так сказал месье Берр. Я поднимаюсь на один лестничный пролет и с удивлением вижу две двери с номерами 1А и 1В. Потом вспоминаю, что французы называют нижний этаж не первым, а нулевым, и поднимаюсь еще.
Даже не пытаясь унять сердцебиение, я стучу в дверь с номером 2В. Как только дверь отворяется и мы встречаемся лицом к лицу с пожилым, немного сутуловатым мужчиной с густыми седыми волосами, я сразу понимаю – ошибки нет. У него глаза Мами – те же иссиня-серые, слегка миндалевидные глаза, которые достались от нее и моей матери. Я разыскала своего двоюродного дедушку. Мами в самом деле оказалась членом этой загадочной, потерянной семьи Пикар, и, следовательно, я тоже в нее вхожу. Я набираю в грудь воздуха.
– Ален Пикар? – удается мне выдавить, когда я обретаю наконец дар речи.
– Oui, – отвечает он. Внимательно вглядывается в меня, а потом быстро произносит что-то по-французски.
– Я… я не понимаю, – лепечу я. – Я говорю только по-английски. Извините.
– Это вы извините меня, мадемуазель. – Он без видимого затруднения переходит на беглый английский. – Вы просто очень похожи на человека, которого я когда-то знал. Я почувствовал себя так, как будто увидел привидение. У меня замирает сердце.
– Я напомнила вам вашу сестру? – спрашиваю я. – Розу?
Он побелел.
– Но как?.. Откуда вы?.. – Голос у него дрожит.
– Кажется, я ваша внучатая племянница, – объясняю я. – Я внучка Розы. Меня зовут Хоуп.
– Нет, – отвечает он, теперь его голос падает до шепота. – Нет, нет. Это невозможно. Моя сестра умерла семьдесят лет назад.
– Вы ошибаетесь, – трясу я головой. – Она до сих пор жива.
– Non, ce n’est pas possible, – шепчет он. – Это невозможно.
– Она все это время думала, что вы умерли, – тихо говорю я ему.
Он недоверчиво смотрит на меня.
– Она жива? – спрашивает он почти неслышно. – Вы уверены?
Я киваю молча, слова вдруг застревают комом в горле.
– Но как… как вы здесь? Как вы меня нашли?
– Она попросила меня поехать в Париж, чтобы выяснить, что произошло с ее семьей, – начинаю я. – Вашего имени не было ни в каких документах.
И я вкратце рассказываю о том, как сотрудники мемориала направили меня к Оливье Берру.
– Я помню его, – тихо говорит Ален. – Он разговаривал и с Жакобом тоже. Сразу после войны.
– С Жакобом? – переспрашиваю я. Он изумленно раскрывает глаза.
– Вы не знаете Жакоба? Я пожимаю плечами.
– Это еще один ваш брат? – Меня удивляет, почему Мами не указала это имя в своем списке.
Ален покачивает головой.
– Нет. Но для Розы он был важнее всех на свете.
Следом за Аленом я вхожу в его квартирку, маленькую и заставленную книгами. Десятки чашек с блюдцами стоят на полках и сверху на шкафах. Несколько даже висят по стенам в специальных рамках.
– Моя жена их коллекционировала, – поясняет Ален, проследив за моим взглядом и указывая на одну из полок с чашками. – Мне они никогда не нравились. Но после ее смерти рука не поднялась их выбросить.
– Соболезную, – говорю я. – И давно она?..
– Очень давно, – отвечает он, опустив глаза.
Мы входим в гостиную, и он предлагает мне занять один из двух обитых красным бархатом стульев с высокими спинками. Я сажусь, после чего и хозяин опускается на стул напротив меня.
– Моя Анна была одной из немногих, кто побывал в Освенциме и остался в живых. Мы часто говорили, что ей посчастливилось. Но она не могла иметь детей из-за всего, что с ней там сделали. Она умерла в сорок лет, горе ее убило.
– Искренне соболезную, – шепчу я.
– Спасибо. – Ален, нетерпеливо подавшись вперед, впивается в меня до боли знакомыми глазами. – Ну а сейчас прошу вас, расскажите же мне о Розе. Простите меня, я потрясен.
И я торопливо рассказываю ему все, что знаю сама: что моя бабушка приехала в Соединенные Штаты в начале 1940-х годов после того, как вышла замуж за моего деда; что у них была единственная дочь, моя мать. Рассказываю о кондитерской, которую Мами открыла в Кейп-Коде, и о том, как буквально час назад я набрела на ашкеназскую кондитерскую на улице Розье, где увидела множество знакомых мне пирожных и сладостей.
– Я всегда знал, что Роза – прирожденный кондитер, – мягко произносит Ален. – Наша матушка, она родом из Польши. Сюда в Париж ее привезли родители, совсем малюткой. Они держали кондитерскую, и наша мать до того, как вышла замуж за нашего отца, работала в ней каждый день. Даже после того, как наша мама родила детей, она продолжала помогать в кондитерской по выходным и по вечерам, когда клиентов было много. Роза, она так любила работать там с мамой. Это у нас фамильное ремесло.
Я прижимаю пальцы к вискам. Невероятно: всю жизнь меня окружала бабушкина семейная история, а об этом даже не подозревала. Оказывается, каждый раз, ставя в духовку пирог «Звезда», я следовала древней традиции, которую мои предки хранили на протяжении веков.
– Но как же ей удалось бежать из Парижа? – допытывается Ален, наклоняясь вперед еще сильнее и едва не падая со стула. – Мы же всегда думали, что она погибла перед самой облавой.
У меня екает сердце.
– Не знаю. Я надеялась, что вы, может быть, знаете. По лицу Алена видно, что он смущен.
– Но ведь она жива, вы сказали? Почему же вы не спросите у нее?
Я низко склоняю голову.
– У нее болезнь Альцгеймера. Не знаю, как это по-французски.
Подняв голову, я смотрю на Алена. Он кивает, на лице огорчение.
– Точно так же, то же слово. Значит, она не помнит, – шепчет он.
– Прежде она никогда не заговаривала о прошлом, – объясняю я. – На самом деле я вообще только несколько дней назад узнала, что она еврейка.
Он глядит на меня непонимающе:
– Разумеется, еврейка и иудейка.
– Для меня она всю жизнь была католичкой. Ален явно озадачен.
– Но… – Он обрывает себя, как будто забыл, что хотел спросить.
– Я и сама не понимаю. Никогда она не рассказывала о том, что происходит из еврейской семьи. Я ведь даже не знала, что ее девичья фамилия Пикар. Она всегда говорила, что она – Дюран. Несколько лет назад моя дочка даже пыталась нарисовать фамильное древо – был у них в школе такой проект, – и во всех документах, какие мы только смогли найти, она называлась Дюран. У нас нет ни одной бумаги, где бы она числилась как Роза Пикар.
Ален смотрит на меня и после долгого молчания вздыхает.
– Вероятно, на Розу Дюран были оформлены поддельные документы, по которым она выехала за границу. Чтобы выбраться из Франции в то время, ей, наверное, пришлось сделать новый паспорт – например, жительницы неоккупированной части страны. А с новым паспортом она получила и новое имя. Скорее всего, ей помог кто-то из Résistance[14]. Раздобыл для нее фальшивые бумаги.
– Поддельные документы, по которым она числилась христианкой? Так она стала Розой Дюран вместо Розы Пикар?
– Конечно, католичке во время войны было куда проще скрыться, чем еврейке. Если она была уверена, что безвозвратно потеряла всех нас, то, возможно, захотела всё забыть. Может, она растворилась в этой новой личности, потому что это был единственный способ сохранить santéd’esprit. Свой рассудок.
– Но почему она решила, что все мертвы? – недоумеваю я.