Из-за горизонта пробиваются последние лучи солнца, а все небо уже усыпано звездами. Ален берет меня под руку, и мы медленно движемся обратно тем же путем, каким пришли сюда, к величественному Лувру, мягкая подсветка которого отражается в реке под нами.
– Теперь я расскажу вам о Жакобе, – тихо говорит Ален, когда мы проходим по двору Лувра, направляясь к улице Риволи.
Я гляжу на него, затаив дыхание.
Ален делает вдох и медленно, прерывистым голосом начинает рассказ:
– Я был вместе с Розой, когда они познакомились. Это случилось в начале сороковых, и, хотя Париж уже пал и немцы были в городе, жизнь оставалась довольно сносной, так что многие надеялись, что все как-нибудь обойдется. Ситуация, правда, постепенно ухудшалась, но мы и представить не могли, что нас ждет впереди.
Мы сворачиваем направо, на улицу Риволи, все еще многолюдную, хотя магазины уже закрыты. Парочки бредут сквозь темноту, держатся за руки, перешептываются, и на миг я, вздрогнув, отчетливо представляю, как Мами и Жакоб шли по этой же улице, взявшись за руки, семь десятков лет назад.
– То была любовь с первого взгляда, ничего подобного я никогда в жизни не видел, ни до, ни после, – продолжает Ален. – И не поверил бы, что такое вообще возможно, если бы это не происходило на моих глазах. Сразу сделалось ясно: каждый из них нашел вторую половину собственной души.
В торжественно-мрачном тоне Алена есть что-то, заставляющее отнестись к этому затасканному обороту со всей серьезностью.
– С того самого мига Жакоб постоянно был с нами, – рассказывает Ален. – Мой отец, врач, не воспринимал его всерьез – парень из простой семьи, сын фабричного рабочего. Но Жакоб был вежливым, добрым и умным, так что наши родители мирились с его присутствием. Он всегда находил время поговорить со мной, научить чему-нибудь, поиграть с Давидом и Даниэль.
Ален замолкает, и я догадываюсь, что он вспоминает младших брата и сестру, давным-давно погибших. Какое-то время мы идем молча. Я размышляю о том, каково это – так рано навсегда расстаться с детством. Мы проходим мимо здания Отель-де-Виль, монументальной парижской ратуши, омытой бледным светом луны. Ален берет меня за руку и не отпускает, пока мы переходим на другую сторону улицы и идем к кварталу Маре. Я понимаю, что и не хочу, чтобы он выпустил мою руку. Ведь мне тоже одиноко сейчас, когда мамы уже нет, а бабушка почти совсем потеряла память.
– Потом наци начали принимать законы против евреев, становилось все хуже и хуже, и тут Жакоб заговорил о своем участии в Сопротивлении, и родители забеспокоились. Понимаете, моему отцу хотелось верить, что нас не тронут, потому что мы богатые. Он заблуждался, думал, люди все преувеличивают, раздувают и немцы на самом деле не причинят нам зла. А Жакоб отлично понимал, что происходит. Он был членом подполья и предупреждал, что нацисты собираются стереть нас всех с лица земли. И оказался прав, разумеется. Оглядываясь назад, в прошлое, – продолжает Ален, – я поражаюсь, как родители могли не видеть, что творится. Думаю, они просто не желали видеть, не желали верить, что наша страна нас предаст. Им хотелось надеяться на лучшее. А когда Жакоб говорил правду, они его не слышали. Наш отец приходил в ярость, обвинял его в распространении слухов и в том, что он занимается агитацией у нас дома. Только мы с Розой прислушивались к его словам. – Голос Алена звучит глухо, едва слышно. – И это спасло нас обоих.
И снова мы идем в молчании. Лишь наши шаги эхом отдаются от каменных стен.
– Где Жакоб теперь? – спрашиваю я наконец.
Ален останавливается и смотрит на меня. Он пожимает плечами.
– Не знаю. Я даже не знаю, жив ли он еще. Сердце у меня обрывается.
– Последний раз мы с ним виделись и говорили в 1952 году, перед тем как Жакоб отплыл в Америку, – объясняет Ален.
Я таращусь на него во все глаза:
– Он переехал в Америку? Ален кивает.
– Да. Не знаю, где он там поселился. Да ведь прошло уже почти шестьдесят лет. Сейчас ему было бы восемьдесят семь. Очень вероятно, что его уже нет в живых. Не забудьте, он же провел два года в Освенциме, Хоуп. Такое не проходит бесследно.
Я не решаюсь заговорить, пока мы не добираемся до дома Алена. Я никак не могу переварить последнюю новость: бабушка и Жакоб, ее первая и великая любовь, прожили почти шестьдесят лет в одной и той же стране, не подозревая об этом. Но если бы Жакоб нашел ее во время войны, то не родилась бы мама, и я, соответственно, тоже не появилась бы на свет. Так, может, все получилось так, как и должно было? Или само мое существование оскорбляет истинную любовь?
– Мне надо попытаться его разыскать, – говорю я вслух, пока Ален набирает код замка. Он придерживает дверь, пропуская меня.
– Да, – просто соглашается он.
Следом за Аленом я вхожу в квартиру. Как в тумане.
– Не позвонить ли нам еще разок Розе? – спрашивает Ален, запирая дверь.
Я послушно киваю.
– Только не забудьте, у нее бывают хорошие дни, но бывают и плохие, – напоминаю я. – Очень может быть, она сейчас и не вспомнит, кто вы такой. Бабушка очень изменилась и порой не похожа на себя прежнюю.
Ален улыбается:
– Все мы давно не похожи на себя прежних. Я понимаю. Я смотрю на часы. Уже почти десять, значит, дома около четырех, уже довольно поздно. У Мами на исходе дня обычно мысли путаются – обычное явление для пациентов со старческой деменцией, сказывается усталость.
– Вы уверены, что можно звонить с вашего телефона? – уточняю я. – Это дорого.
Ален в ответ смеется.
– Даже если бы это стоило миллион евро, я все равно сказал бы «да».
Улыбнувшись в ответ, я набираю код 001, потом номер Мами. Слышу долгие гудки и, подождав, даю отбой после шестого сигнала.
– Очень странно. – Я вновь гляжу на часы. Мами не участвует в развлечениях, которые устраивают в интернате для его обитателей: говорит, что лото – это детская забава. Тогда почему ее сейчас нет в комнатах? – Может, я ошиблась номером.
Делаю новую попытку и на этот раз кладу трубку после восьми гудков. Ален хмурится, и, хотя от дурного предчувствия у меня сосет под ложечкой, я выжимаю улыбку.
– Не отвечает. Может, моя дочка повела ее погулять или еще куда-нибудь.
Ален кивает, но выглядит встревоженным.
– Я позвоню ей, если не возражаете? – предлагаю я. – Моей дочери?
– Конечно, – говорит Ален. – Прошу вас.
Я набираю 001 и номер Анни. Она отвечает почти мгновенно.
– Мам? – По ее голосу я моментально понимаю – что-то случилось.
– Что стряслось, детка?
– Мами, – отвечает она дрожащим голосом. – У нее… у нее инсульт.
Сердце у меня замирает, я потрясенно оглядываюсь на Алена. Он, разумеется, все прочитывает на моем лице.
– Она… – начинаю я. Но не нахожу в себе сил закончить фразу.
– Она в больнице, – отвечает Анни. – Но состояние нехорошее.
– О боже. – Я смотрю на Алена и вижу, что он в панике.
– Что случилось?
Прикрыв трубку рукой, я объясняю:
– У бабушки случился инсульт. Она в больнице.
Ален, ахнув, прижимает руку к губам, а я снова переключаюсь на дочь.
– Детка, а ты-то как? – спрашиваю я. – С кем ты?
– С мистером Кейсом, – бормочет она.
– С Гэвином? – Я ничего не могу понять. – А папа твой где?
– До сих пор на работе, – отвечает Анни. – Я… я пробовала ему дозвониться. Но его помощница сказала, у него разбирается очень важное дело. Сказала, что он перезвонит, когда суд уйдет на перерыв.
Я закрываю глаза, пытаясь собраться с силами.
– Господи, и я так далеко, детка, бедная моя, прости, что я не с тобой. Я постараюсь приехать как можно скорее. Обещаю.
– Я тебе звонила в гостиницу, – чуть слышно жалуется Анни. – Где ты была?
Я смотрю на Алена, глаза у него полны слез.
– Мне так много нужно тебе рассказать, Анни, – говорю я. – Расскажу все-все, когда приеду, хорошо?
– Ладно, – отвечает она несчастным голоском.
– Можешь позвать Гэвина на пару слов?
Анни ничего не отвечает, но по шуму в трубке я понимаю, что она передает ее Гэвину.
– Алло? – произносит он через мгновение, и, только выдохнув, я понимаю, что ждала его ответа не дыша.
– Гэвин, что случилось? – почти кричу я. Конечно, нужно было сначала поблагодарить его за то, что пришел на помощь, но сейчас я ни о чем не могу думать, кроме Мами и Анни.
– Хоуп, у твоей бабушки инсульт, но сейчас ее состояние стабильно. – Гэвин говорит деловито, но доброта в его голосе немного утешает меня. – Она пока не пришла в сознание, но за ней постоянно наблюдают. Сейчас еще слишком рано судить, насколько все серьезно.
– А как… а что… – бессвязно лепечу я, не зная, о чем бы еще спросить. Снова беспомощно смотрю на Алена. Он тяжело опустился в кресло напротив и не сводит с меня глаз, полных слез. Узловатые пальцы все еще прижаты ко рту.
– Как ты узнал? – спрашиваю я наконец.
– Анни позвонила, – мгновенно откликается Гэвин. – Она была дома у отца. По-видимому, твоя бабушка указала ваш прежний номер на случай экстренного звонка, вот медсестра и набрала его, а Анни ответила. Она не смогла найти никого, кто бы отвез ее в больницу, и попросила меня.
– Какой ужас, – бормочу я и спохватываюсь: – Я хочу сказать, спасибо тебе.
– Хоуп, не говори ерунды, – прерывает Гэвин. – Я просто помог Анни доехать. И рад, что она позвонила. Вообще-то я тогда как раз закончил чинить трубы у Джоан Немвар и вышел на улицу, так что смог сразу выехать.
Я прикрываю глаза.
– Спасибо, Гэвин. Даже не знаю, как тебя за все отблагодарить.
– Прекрати, – отрезает он решительно.
– А как она? – не могу я успокоиться. – Анни?
– Да нормально. Взволнована, конечно, но в общем в порядке. Не переживай, я с ней побуду, пока твой бывший не вернется с работы.
– Спасибо тебе, – шепчу я. – Я у тебя в долгу, Гэвин.
– Не переживай, – повторяет он. Я вздыхаю.
– Я вылетаю первым же рейсом.
Я не привыкла и не умею принимать помощь от других людей, и я знаю, что этот груз еще долго будет давить на меня.