едет себя так, как будто ты ей не нравишься, значит, у нее просто не все дома.
– Неважно, – буркает Анни. – Папа не считает, что у нее не все дома. Папа считает, что Саншайн лучше всех.
Я делаю несколько глубоких вдохов. Роб в своем репертуаре. Вечно он ведет себя как маленький ребенок, который тянется к новым ярким игрушкам. Машины. Дома. Одежда. Яхты. Когда-то такой игрушкой была и я. Но мне известна правда. Я отлично знаю, что все эти его сумасбродные увлечения – дело временное. А вот Анни в его жизни – единственное, что временным быть не может и не должно.
– Я уверена, что твой папа не думает, что Саншайн лучше всех, – твердо говорю я. – Он тебя любит, Анни. Если эта красотка тебя хоть чем-то обидит или заденет, только скажи об этом папе. Уж он наведет порядок.
Если честно, многого я от Роба в последнее время не жду, но на что-то все же надеюсь.
Но Анни все не поднимает глаз.
– Я ему говорила, – тихо признаётся она. Сейчас ярость из ее голоса ушла, вся она обмякла. Низко опустила голову и не смотрит мне в глаза.
– И что он ответил?
– Сказал, что я должна научиться уважать старших и быть повежливее. – Анни вздыхает и договаривает: – И чтобы я научилась лучше ладить с Саншайн.
У меня мгновенно вскипает кровь и сжимаются кулаки. Анни не ангел, и вполне возможно, что она попортила настроение новой пассии отца – с нее станется. Но Роб! Нет ему оправдания – он принял сторону любовницы против собственной дочери. С учетом возраста Анни и недавнего нашего развода.
– Так что же именно делает Саншайн, как показывает, что ты ей не нравишься? – аккуратно формулирую я.
Анни хохочет подчеркнуто грубым голосом, отчего сразу кажется старше и развязнее, чем на самом деле.
– Спроси, чего она не делает? – Дочь, фыркнув, отворачивается.
– Она со мной вообще не разговаривает, – помолчав, объясняет Анни. Теперь в ее голосе отчетливо слышна грусть. – Говорит только с папой, как будто я невидимка или типа того. Иногда высмеивает меня. На днях сказала, что я вырядилась по-дурацки.
– Она сказала, что ты вырядилась по-дурацки? Ты это серьезно, она назвала твою одежду дурацкой? – повторяю я недоверчиво.
Анна кивает.
– Ага. А на другой день, когда она уехала, я попробовала поговорить про это с папой, думала, он меня понимает. А вечером прихожу из кондитерской, иду в ванную, а там прямо посреди, на тумбочке – в моем туалете – лежит серебряная цепочка, которую он купил для Саншайн, и записка от него: «Прости за то, что Анни тебе нагрубила. Я об этом позабочусь. Я не допущу, чтобы тебе делали больно».
У меня глаза лезут на лоб.
– Он что же, рассказал ей о вашем с ним разговоре? Анни кивает.
– А потом купил ей подарок, – последнее слово она буквально выплевывает, как будто оно жжет ей рот. – Подарочек. Чтоб она не огорчалась. И куда она тогда пошла и что сделала? Взяла и подложила этот подарок в мою ванную, как будто ошиблась, ах-ах. Но я-то точно знаю, зачем она это сделала. Она, типа, решила мне показать, что папа всегда будет на ее стороне, а не на моей.
– Уверена, что это не так, – бормочу я невнятно.
Но на самом деле все обстоит именно так. Эта Саншайн, похоже, гнусная интриганка. И мне плевать, что она крутит как хочет моим бывшим благоверным. Мне до него больше нет дела, и, положа руку на сердце, он заслуживает, чтобы очередная стерва вытирала об него ноги. Поделом. Но я считаю недопустимым, чтобы какая-то баба из кожи вон лезла, стараясь унизить двенадцатилетнего ребенка. А уж если этот ребенок – моя дочь, я теряю контроль над собой.
– А папа что? – интересуюсь я у Анни. – Ты рассказала ему, что нашла цепочку?
Она скорбно кивает, не поднимая глаз.
– Он сказал, чтобы я больше не рылась в вещах Саншайн. Я ему пыталась объяснить, что она нарочно ее подсунула мне в ванную, но он не поверил. Он решил, что я, типа, копалась у нее в сумочке или что-то вроде того.
– Понятно, – медленно цежу я. Потом делаю глубокий вдох. – Ладно. Ну, первое, что я должна тебе сказать, детка, – твоему папаше явно снесло крышу. Потому что нет в мире ни одной причины, чтобы хоть кого-нибудь предпочесть собственному ребенку. А уж тем более сучку по имени Саншайн.
Анни глядит на меня потрясенно.
– Ты назвала ее сучкой?
– Я назвала ее сучкой, – хладнокровно подтверждаю я. – Потому что она сучка и есть. О чем я и намерена побеседовать с твоим отцом. Я знаю, что тебе трудно это понять, но, поверь, дело тут совсем не в тебе. А в том, что твой отец – человек ненадежный и взбалмошный. Через полгода, гарантирую, ни о какой Саншайн даже воспоминания не останется. Твой папа не отличается постоянством, уж я-то знаю. Но, как бы то ни было, с его стороны непростительно так вести себя с тобой или позволять какой-то фифе так с тобой обращаться. И уж это я беру на себя. Идет?
Анни таращится на меня недоверчиво, словно пытается решить, серьезно я говорю или нет.
– О’кей, – откликается она наконец. – Ты что, правда с ним поговоришь?
– Да, – отвечаю. – Но что у тебя за новая мода во всем винить меня, Анни? Может, хватит? Я знаю, ты расстроена. Но я же не боксерская груша, чтобы все на мне вымещать.
– Я понимаю, – лепечет она.
– И моей вины в нашем разводе не было, – продолжаю я. – Просто мы с твоим отцом разлюбили друг друга. Так что все было по справедливости. Ясно?
На самом деле никакой справедливости, по-моему, не было и в помине. Просто об меня чуть не десять лет вытирали ноги, как о половик, а потом до меня наконец дошло, и я решила постоять за себя. А вот человеку, третировавшему меня все это время, совсем не понравилось, когда половик вдруг потребовал к себе уважения. Но Анни знать все это совершенно не нужно. Я хочу, чтобы она продолжала любить своего отца, даже если сама больше не испытываю к нему теплых чувств.
– А папа по-другому говорит. – Анни прячет от меня глаза. – Папа и Саншайн.
Я встряхиваю головой, не веря своим ушам.
– И что же говорят папа и Саншайн?
– Что ты изменилась, – говорит девочка. – Что ты стала совсем не тем человеком, каким была раньше. И что, когда ты изменилась, ты разлюбила папу.
Конечно, в чем-то ее папаша прав: я действительно изменилась. И тем не менее наш развод – не моя вина. Но Анни я ничего такого не скажу. Я говорю только:
– А по-моему, верить парочке дураков довольно глупо, ты не находишь?
Анни хохочет с облегчением:
– Вообще-то да!
– Ну вот и прекрасно, – подвожу я итог. – Я поговорю с твоим отцом. Я очень сочувствую тебе, что они с его подружкой тебя обижают. И я прекрасно понимаю, как ты переживаешь из-за Мами. Но Анни, как бы тяжело тебе ни было, это не повод говорить мне всякие гадости таким тоном, будто ты меня ненавидишь.
– Извини, – буркает она.
– Хорошо. – Я снова набираю в грудь воздуха. Как же не нравится мне делать выговоры, наказывать и выглядеть злюкой в глазах дочери, особенно когда она и так получает пинки со всех сторон. Но я ее мать и не имею права закрывать глаза на подобные выходки. – Ребенок, боюсь, мне придется посадить тебя под домашний арест на два дня. Да, и никакого мобильника.
– Ты меня запираешь? – Анни не верит собственным ушам.
– Чтобы ты больше не разговаривала со мной подобным тоном, – объясняю я, – и не срывала на мне зло. В следующий раз, если тебе будет скверно, просто подойди ко мне, и давай поговорим, Анни. Я всегда готова тебе помочь.
– Да я знаю. – Она замолкает и вдруг поднимает на меня взгляд, полный ужаса. – Погоди, это значит, я больше не смогу обзванивать других Леви?
– Сможешь, через два дня. Во вторник после обеда и нач нешь.
У нее отвисает челюсть.
– Ну ты и вредина, – тянет она.
– Да, мне говорили.
Анни пронзает меня убийственным взглядом.
– Ты просто ужасная!
– Я тоже тебя люблю, – отвечаю я. – Отправляйся к себе в комнату. А мне нужно поговорить с твоим отцом.
Когда я останавливаю машину перед домом, в котором когда-то жила, то первым делом замечаю исчезновение очаровательных кустовых роз в палисаднике, тех самых, которые я любовно пестовала целых восемь лет. Их нет. Ни одной. А ведь каких-то несколько недель назад, когда я заезжала в последний раз, они росли, как прежде.
Второе, что бросается мне в глаза, – в саду стоит женщина в розовом лифчике от купальника и джинсовых шортах с коротко обрезанными штанинами, хотя температура воздуха сегодня не выше тринадцати градусов. Она минимум лет на десять моложе меня, блондинка, светлые волосы стянуты в такой тугой хвост, что, кажется, голова у нее должна лопаться. Надеюсь, ей больно. Я могу лишь догадываться, что это и есть Саншайн, мучительница моей дочери. Внезапно я осознаю, что больше всего на свете мне сейчас хочется дать полный газ и раскатать ее в лепешку. К счастью, в душе я все же не убийца и воздерживаюсь от реализации своего желания. Но как было бы приятно по крайней мере оттаскать ее за этот задорно торчащий хвост, да так, чтобы заорала.
Я паркую автомобиль и извлекаю ключ из зажигания. Девица, выпрямившись, наблюдает, как я выхожу из машины.
– Вы кто? – интересуется она.
«Ну и ну, пятерка тебе за хорошие манеры», – думаю я.
– Я мать Анни, – резко отвечаю я. – А вы должно быть, как вас там, Рэйнклауд[17]?
– Саншайн, – поправляет она.
– Ах, ну да, конечно. Роб дома?
Она закидывает хвост за правое плечо, потом за левое.
– Ага, – следует наконец ответ. – Он, типа, внутри. Да у этой крали лексикон двенадцатилетнего подростка.
Неудивительно в таком случае, что в моей дочери она видит соперницу – они явно находятся на одном уровне развития. Вздохнув, направляюсь к входной двери.
– Вы даже не собираетесь сказать спасибо? – бросает она мне в спину.
Оборачиваюсь и мило ей улыбаюсь.
– Я? Нет. Не собираюсь.