в, забитых берлогами и логовищами; улицы здесь извивались зигзагами, горками. Тротуары, которые прежде походили на взлетные полосы на аэродромах — так они были просторны и пусты, теперь казались тесными из-за плотной толпы и уймы лотков. Овощи и фрукты, которыми они торговали, заполнили улицы от начала до конца, как будто бы невидимое изобилие, хранившееся где-то внутри огромного города, вдруг шумно хлынуло именно сюда.
— Где мы, Альфио? — спросил барон.
— В итальянском квартале, ваше сиятельство.
— А эти люди? Почему они собрались? Все из-за меня?
— Конечно, — ответил Альфио.
Они вышли из машины и пошли по Малберри-стрит.
Кармине в качестве главы округа находился в центре делегации, составленной из нескольких представителей центрального комитета Таммани-холла и наиболее известных демократов района. Похоже, что былые ссоры уже забылись, и Патрик О’Брэди, временно перестав мечтать о первенстве, представлял Ирландию в окружении наиболее преданных и слегка подвыпивших посетителей своего кабачка.
В момент знакомства с бароном Драчун, преисполненный умиления, прижал его к сердцу, назвал братом, товарищем по несчастью и даже прослезился. Татуировщик Чун Ин, Вон Вен-сан из бюро похоронных услуг и фотограф Веллингтон Ли возглавляли дюжину китайцев. Они скромно держались в углу, глядя на небеса и яркое, слепящее солнце. Можно было подумать, что все происходящее здесь их совершенно не касается. Китайцы молчали, а их вожак приветствовал барона глубоким поклоном.
Агата, Калоджеро, их сын Тео, который обновил в тот день свои первые длинные брюки, стояли в первом ряду, торжественно настроенные. Барон, увидев их, остановился, и начался разговор на местном диалекте, без выкриков, без жестов (долой жесты!), но с усиливающейся интонацией, которая особенно возрастала на слове «Соланто», произносимом с патетическим пылом. Тут же волной хлынули фотографы.
— Прижмите к себе ребенка! — вопили они.
— Обнимите эту женщину!
Барон не двинулся с места. Но они настаивали, и Кармине властным кивком головы дал знать — ну ладно, побыстрее. С криком и шумом фотографы ринулись на барона, словно кровожадные звери. Вспышки магния — и вот они уже исчезли, даже забыв поблагодарить. Барон де Д. пошел дальше, несколько напуганный этими неистовыми людьми, забитыми до отказа тротуарами, шумной толпой. Он не понимал, чего они ждут от него. Обойдя квартал, зашли к Альфио выпить бокал в честь гостя, а потом барона повели в дом, где он будет жить. Кармине нашел для него три комнаты неподалеку от себя. Об этом барона предупредили. Надо было идти дальше, не пытаясь понять, чем вызвана эта лихорадочная суета, всеобщее любопытство. Это странное приключение как-то ошеломило барона де Д., лишило его способности все трезво осмыслить. Далеко позади та крутая тропинка, ведущая к синему морю, отъезд, разлука с Соланто. Забыты и впечатления о морском путешествии. Какое это имеет теперь значение? Он в Нью-Йорке, и следует продолжать свой путь. Идти с Альфио. С Кармине. Один справа от него, другой слева. Пожалуй, это было самым существенным. Тоска по родине еще гнездилась в сердце барона, и все же ему было легче, что он не один.
Прошли ряды лавок, искусно украшенных в честь барона гирляндами, букетиками, щитами, и все это в алом и розовом цвете, всех оттенков. Яркие полотнища, розетки, разукрашенные фризы. Как будто вся улица была заполнена маленькими театрами или же алтарями накануне религиозного праздника.
Около магазина Назарено Бачигалуппо, торгующего аккордеонами (основан в 1908 году, часы торговли ежедневно от 10 до 6, в воскресенье и в праздники — только по предварительной договоренности), музыка, усиленная громкоговорителем, как кнутом стеганула Альфио и лавиной звуков обрушилась на барона. «Изменил…» — повторяли в до-мажоре замогильные голоса один за другим, и барабанная дробь, как перед казнью, долгая жалоба скрипок, пронзительное тремоло, и вот соло, чудесный мужской голос поет соль, фа, соль, ре, соль… «О Terra, Addio»[16] с пронзительной грустью.
— Распродажа, — объяснил Альфио с видимым смущением.
Барон увидел афишу, наклеенную на двери Бачигалуппо: «Если б у господа бога имелись голосовые связки, то он пел бы, как Карузо». Кармине ускорил шаг. Но как они ни спешили, блистательное создание Верди еще долго звучало в их ушах.
«О Terra, Addio» вздымалось к небу величавым гимном.
На повороте улицы находилась бакалейная лавка Дионисио Каккопардо. Этот окаянный болтун стоял на пороге и приветливо улыбался герою дня. В программе праздника было посещение его магазина. Он ждал этого, как долга. Пришлось зайти. На этот раз трескотня бакалейщика приглушила далекий голос певца. Вот неожиданная помощь! Кармине вздохнул с облегчением.
Любопытным местечком была эта бакалейная лавка. Она заслуживала внимания. Прямо не магазин, а какой-то фантастический грот или пещера. Особый интерес вызывал потолок и вся его живность, раскачиваемая потоками воздуха от вентиляторов. Там, наверху, все шевелилось, висели затейливо развешанные в сетках овощи, банки с маслинами «Санта Лючия», масло в бидонах, украшенных лубочными картинками с изображением папы Римского, который, улыбаясь, раздавал благословения, конфетные коробки, на этикетках которых изображались различные резиденции покойной королевы Маргариты, сыры «проволетти», связанные гроздьями, запах их просачивался сквозь упаковку, маринованные угри, украшенные картинкой «Лунное сияние», колбаса салями, большие миланские пирожные «панеттоне» в упаковке, похожей на картонки для шляп, — все это спускалось с потолка на крюках, качалось, весело перемешивалось, покой хранили только «проволоне» — тяжелые и длинные сыры, прямые, как телеграфные столбы, тесные ряды которых походили на высокий строевой лес.
Тенистое местечко, в котором Дионисио Каккопардо встречал посетителей, дышало уютом, и хозяин уверял, что ни один магазин в Нью-Йорке не смог бы похвастаться подобной роскошью.
И вдруг еще одна неожиданность. Что это? Над целой горой окороков торчит эта здоровенная челюсть, знакомая детская ямочка, маленькая и круглая, в центре крупного подбородка. Бюст Карузо? Неужели опять? Альфио с трудом сдерживал волнение и обеспокоил своим тревожным видом Кармине. Что там есть, в этом темном углу лавки, на что Альфио смотрит так настойчиво? Там голова. Из золоченого гипса, и чубчик довольно безвкусный. Так ведь это Карузо, его нахмуренные брови, такое напряженное выражение лица, еще минута — и зазвучат великие органные трубы его голоса и мощное дыхание певца вихрем пронесется через лес сыров «проволоне».
Альфио яростно пытался выбраться из всей этой груды товаров: скорей увести барона, вытолкнуть его к двери, на улицу, к свету, чтобы этот бюст не попался ему на глаза. Второпях Альфио опрокинул стойку календарей, на обложках которых струились воды Колорадо, шумел Ниагарский водопад, развалил пирамиды мыла и стирального порошка, толкнул настольные лампы-ночники с фигурками святого Рокко и его собаки и светящиеся статуэтки святой мадонны, явление которой было в деревне Фатима (на эти изделия был тут большой спрос). Альфио тащил за собой барона, размашисто отталкивая метлы, щетки, продираясь среди них, как через густой кустарник. — Он очень торопился.
Но этот одержимый болтун Дионисио Каккопардо все же хотел задержать посетителей. Кармине попробовал протестовать, но безуспешно. Хозяин требовал, чтоб гости непременно полюбовались ассортиментом окороков. Уйти не удалось…
— У меня ведь есть самые превосходные, — похвалился лавочник. И отчеканил каждый слог волшебного слова: — Ка-ру-зо! Марка «Карузо». Изготовлено в США. Конечно, слышали? — И тут его понесло: — Вот он! — сказал хозяин, указывая на бюст. — Наш великий! Наш титан! Посмотрите. Костюм на нем английского покроя, да благословит его всевышний! Это король, господа. Настоящий монарх…
Бюст Карузо предлагалось созерцать, как святые дары. Он царил над ветчинными окороками, носящими его имя, чтобы состоятельные поклонники могли питаться этой ветчиной. «Святое сердце Карузо, насыть меня…» Бюст был грязным до неприличия. Под слоем золоченого гипса и пыли Карузо напоминал старый, изношенный тотем, певца изобразили во фраке, со всеми наградами, с полным комплектом орденских бантиков — бельгийских, испанских, французских — и медалей, повешенных гуськом, скульптор не забыл ни одной — десять, одиннадцать… Нет… тринадцать вместе с орденской лентой на шее. С каким пылом Дионисио Каккопардо все их перечислял. По его словам, медаль почетного полицейского от города Нью-Йорка тенор особенно ценил. Безумный смех охватил барона, его трясла нервная дрожь. Страшный немой смех, как внутренний ураган, как чудовищная зыбь. Старик казался до того взволнованным, что Альфио и Кармине заволновались:
— Что с вами?
Они говорили с ним, как с больным:
— Вы нездоровы?
— С чего бы? — спросил с обидой барон. — Из-за этого? Смеетесь?.. Если б я мог найти в себе крупинку ревности или злопамятства… Да нет же… Ничего нет… Ни крохи. С этим покончено. Умерло мое сердце…
Он был рассержен, но ни Альфио, ни Кармине не могли понять почему. Старик не любил открыто проявлять свои чувства, боялся излишнего внимания к своим переживаниям. Но что-то его терзало и мучило, и это скрытое глубокое страдание было явным, как бы он ни стремился подавить его. Когда барон немного успокоился и веселая искорка появилась в его глазах, он с усмешкой сказал:
— Измена, что может быть банальней? Не пробуйте отрицать. Это бесспорно. Нет ничего вульгарней и обыденней, вот почему это так мерзко. Конечно, речь идет не о дезертирстве или предательстве. Подобная измена влечет наказание. Такие поступки к тому же требуют решительности. Нет, я говорю о другом обмане, который практикуется в нашем цивилизованном обществе и в светских гостиных. Этот обман крадется к вам с черного хода. Бойтесь низости наших добропорядочных кругов, скрытой под маской дружеской личины. Кто-то хочет, чтоб все у вас кончилось хорошо, стремится