роцессия, убили и одного карабинера ударом по голове. Осталось семь сирот… Полиции так и не удалось найти виновного. Вот и все неприятные происшествия, как назвала их местная пресса. Тем не менее праздник людям понравился: муниципалитет как следует раскошелился. На этот раз расходы были солидными, а не жалкими, как обычно, и это повлекло всеобщее ликование… Вот какие новости стали известны в тот вечер, когда Кармине и Бэбс прибыли в Палермо. Это было 14 июля, в день праздника святой Розалии.
Оказывается, что знаменитый посетитель некогда почтил своим пребыванием отель, в котором они остановились. Им был Вагнер. Мраморная белая дощечка уточняла, что здесь он написал «Парсифаля» и что, если бы это творение было рождено в другом месте, оно не было бы столь прекрасным. Готическо-мавританское оформление холла, помесь роскоши и скверного вкуса, пальмы в ящике внизу у лестницы, обилие колонн и статуй — все это плюс память о гениальном туристе Вагнере, оставившем в Палермо частицу своей души, бесконечно восхитило Бэбс. Отличала ли она Парсифаля от эффектных Психей и танцующих купидонов в холле? Пожалуй, нет. Но все импозантное да еще в крупном масштабе казалось ей достойным внимания.
В ту ночь из Африки подул сильный ветер. Он вздымал занавеси, хлопал дверьми и нес с собой огненную жару. Только что началось, утверждал портье. Над городом в полдень поднялась плотная пыль, вроде мучного облака, стало трудно дышать. Портье сожалел и говорил о ветре так снисходительно, словно мать, прощающая капризы своего ребенка.
«У природы всегда найдется ложка дегтя… Жаль. Ах, как жаль!» — повторял он, вытирая пот со лба. Нет, установка кондиционированного воздуха не действует. Авария в моторе. Легкая авария… Из Рима уже неделю тому назад выслана запасная часть, но еще не дошла. По крайней мере так утверждает начальник вокзала. Хотя он-то, портье, убежден в обратном. Посылка пришла давно, только некоторым выгодно, чтобы грузы подольше лежали на хранении… Понимаете, что я хочу сказать? И жестом он показывал, как считают полученные деньги.
Портье был необычайно говорлив. Только что приехавших людей он занимал долгими разговорами, считая это наивысшим проявлением гостеприимства. «Чудак, — подумал Кармине, — но весьма любезный». Болтовня не мешала портье ловко маневрировать целой армией подростков с плотно слипшимися от бриолина волосами, одетых в белые пиджаки. Они должны были захватить у приезжих багаж, взять ключи, получить вечерние газеты, отнести фрукты и бутылку свежей воды в апартаменты постояльцев, а когда это все казалось ему недостаточным для демонстрации своего гостеприимства, портье вовсю бранил эту промятую задержавшуюся в пути установку, которая в этакую жару не может добавить в отель свежего воздуха. Он бросал беглый взгляд на фрески, украшающие потолок, и громко вздыхал: «Человек перестал быть хозяином своих изобретений!» Будто этот вывод был подсказан ему теми богами и богинями, что игриво резвились в розовых облаках. Потом все слушали его размышления о том, что надо предпринять, как закончить это злосчастное дело, что натворил «специалист», «некий молодой человек из Палермо», разочарованно уточнил портье. Нашли кого приглашать! И кому пришло это в голову? «Специалист» спутал все: провода от электричества, от телефона, от установки искусственного климата. И теперь холодильник глухо урчал в кухне всякий раз, когда лифт шел вверх. Бедный парень, этот «специалист», он три ночи не спал. Наверное, слишком увлекается женщинами. Ничего не поделаешь. Дело житейское, можно его простить. Ведь праздник святой Розалии бывает раз в год, да еще этот знойный ветер…
Бэбс заметила, что, по слухам, только карнавалы в Рио вызывают такой хаос. Но эта реплика оказалась собеседнику не по вкусу, и он посмотрел неодобрительно.
«Карнавалы в Рио, я знаю, — сказал он. — Десять лет я жил там. Их не сравнишь с днем святой Розалии. Там просто деревенский праздник, гулянье бедняков. А у нас, мадам, было подлинное торжество. Девять километров иллюминации… Что касается фейерверка, то сам Ротшильд не потянул бы. Это стоило дорого, длилось больше часа. Да, мадам. Больше часа слышны были взрывы, рвущие землю под ногами, молнии, гром, вулканический грохот, порох образовал над городом целые облака, и они, наверно, до завтра не исчезнут».
Провожая Бэбс и Кармине в их номер, портье перечислял других клиентов, почти столь же знаменитых, как Вагнер. Отель принимал в своих стенах кайзера, который не умел сам надевать ботинки, немало великих князей, одну немецкую графиню — к великому сожалению, портье должен умолчать о ее имени, хотя она оставила незабываемое впечатление о себе, — и, наконец, тут бывал Анатоль Франс. У портье была величественная осанка, олимпийский лоб и серый жакет, придававший ему несколько военный облик, и он так хорошо воскрешал былую роскошь отеля, что с каждым произнесенным именем невольно думалось, что все эти персонажи тут же явятся во плоти и крови.
В номере портье оглядел инквизиторским взглядом мебель и стены, пожелал чете Бонавиа доброй ночи и на мгновение остановился у постели. «Супружеская», — сказал он, обернувшись к Бэбс, и погрузил свой палец в матрас, чтобы проверить его мягкость. Сей жест он повторил трижды, и Бэбс почувствовала, что краснеет до корней волос.
Этот человек был весьма известен в Палермо.
Когда стемнело, Кармине вышел на прогулку, посмотреть город. Он думал, что все уже затихло и опустело. Ничего похожего. Палермо был весь в огнях. Хрупкую ночную тень рвали на части тысячи лампочек, освещавших фронтоны, обрисовывавших статуи, церкви, ниши, фонтаны. Над улицами появились светящиеся арки. Ни гигантский бальный зал был похож этот город, в который ринулись усталые и ослепленные люди. Только музыка не звучала, и никто не танцевал. Из экипажей и автомобилей вылезали обширные семейства, все шли на площадь и медленно расходились вдоль улиц. На каждый мотор приходилось самое меньшее четыре человека. Иной раз в фиакрах теснились все три поколения. Там было тесно, жарко и неудобно, спавшие дети вызывали жалость. Они лежали на коленях безучастных родителей, покачивались в ритм лошадиного бега, скатывались с рук, их снова укладывали, и они засыпали опять, такие побледневшие, вялые, с открытыми ртами, запрокинутой назад головой, как невинные мученики для какого-то страшного жертвоприношения.
Успех праздника был в его бесцельности. Полной бесцельности. Чем был вызван этот нескончаемый приток путешественников? Для чего собрались все эти люди в душных жарких улицах? Почему тысячи женщин, детей, взрослых, стариков всю ночь едут в город и все увеличивается эта темная, влажная от пота людская толпа? Неужели это единственный способ увековечить память о девственнице, кости которой, найденные на горе Пеллегрино, спасли от чумы город? Зачем собираться такими полчищами? Разве именно это помогает понять то одиночество, голод и покаяние, на которые обрекла себя святая Розалия восемь веков назад? И нужно ли так потеть и маяться, чтоб в дальнейшем располагать ее покровительством? Или же этот праздник был только предлогом, чтоб показать себя, всех своих детей и публично засвидетельствовать жизнетворную доблесть семейства?..
Бал в ночной прохладе, оркестры на перекрестках, украшенные цветущими гирляндами колесницы, карнавал — эхо, конечно, весело… Но как оправдать в глазах иностранки такое абсурдное гулянье в слепящих потоках света? Бэбс раздражал этот адский шум, как он утомителен! И это ярмарочное возбуждение, нелепые крики, все эти люди, схожие с персонажами плохо поставленного балета: дети, которых пичкают сладостями, их шумные игры, скрипение каких-то пищалок, имитирующих петушиный крик, которые они сжимали в коробочках, и эта непонятная пища, что им предлагают с гигантских лотков! Взрослые люди жадно глотают целыми пакетами плоские подсушенные зерна, которые в других местах идут на корм попугаям.
— Дело в том… — начала Бэбс жалобным голосом. Но, поглядев на Кармине, она умолкла. Никаких сомнений, он в восторге: ему нравится эта ночь, и шум, и толпа, он находит красоту там, где Бэбс ее не замечает.
— Узкие улицы, крыши, которые касаются друг друга. Что за благодать, — вздыхал он. — Смотри, Бэбс, можно подумать, что дома поддерживают друг друга, что они как влюбленные…
Потом он загляделся на звезды, как будто никогда их не видел.
На Кармине был синий в белую полоску пиджак, очень легкий, такие в Нью-Йорке носят в жару, светлые брюки и красные теннисные туфли. Дети останавливались посмотреть на него, молодые люди, мужчины, сотни лиц поворачивались к Кармине, любуясь его элегантностью, с интересом глядели на светловолосую Бэбс.
— Американцы… Американцы…
Настойчивый шепот свидетельствовал о восхищении этих людей, одетых в черное, подобной смелостью и фантазией в одежде, такой необычной для этих мест. «Американцы… Американцы…» — шептали глухие грустные голоса повсюду, где они проходили.
— Я хочу пить, — просила Бэбс, настроение у нее заметно испортилось.
— Зайдем посидим, — безропотно ответил Кармине.
Они нерешительно постояли у двери просторного зала «Джолли», оазиса отдыхающих американцев. Зал был расположен на крыше дворца и освещен множеством матовых фонарей. Но сюда не зашли, а отправились на террасу бара, устроенного в тени Морского бульвара. Это был легкий крытый бар, в котором все выглядело шатким и временным. Тут не требовалось заказывать еду, а можно было взять стул, или заплатить за несколько стульев, или же сесть у столика. Иные посетители так и сидели, отдыхая и закусывая хлебом, принесенным из дому в кармане. Другие звали официанта в белом пиджаке и просили мороженого.
Кармине молчаливо рассматривал окружающих. Ему было любопытно наблюдать, как оборотисто управлялся официант, как горела в пламени газового рожка летающая мошкара. Он следил за маневрами сильно декольтированной молодой особы, сидевшей поблизости от него. Подобного существа он еще никогда не видел. Она ухитрилась, сидя неподвижно, как статуя, все же привлечь к себе внимание хорошо одетого мужчины напротив, занятого кормлением своей собачки, которую он привел на поводке. Женщина обращалась к нему то за водой, то за спичками, он все это подавал ей, не переставая бросать очищенный миндаль свое