Эти соображения, а также другие, которые я не стану здесь излагать, вынуждают меня настаивать на своем решении относительно эвакуации из Египта. Но, если великий визирь, слишком жестко связанный условиями договора от 5 января 1799 г. и еще более жестко нынешними обстоятельствами, не может вернуться к нейтралитету, который я ему предлагаю и которого он в глубине души жаждет больше, чем мы, я разрешаю вам отказаться от этого требования и договариваться только о простой эвакуации, избегая, однако, для нее формулировки “капитуляция”...»{459}
Вечером 16 января Клебер получил первое донесение от Дезе и Пусьельга, написанное двумя днями ранее в ставке великого визиря под Эль-Аришем. Выдержано оно было в достаточно мрачных тонах. Французские представители рассказали о первом раунде переговоров со своим турецкими контрагентами - с рейс-эфенди и с даф- тардаром{460} Османской империи - при участии командора Смита. Французам крайне не понравилась напористость их турецких коллег, которые требовали от них как можно скорее подписать соглашение о безоговорочной эвакуации. В ответ же на неоднократно высказанную французскими представителями просьбу отправить курьера к Клеберу за дополнительными инструкциями турки всякий раз ставили под сомнение их полномочия вообще о чем-либо договариваться. Дезе и Пусьельг крайне пессимистично оценивали возможность добиться выхода Порты из войны (они еще не получили известия о том, что Клебер снял это условие) и сомневались не только в том, что турки согласятся воздержаться от ввода армии в Египет до эвакуации французов, но и в том, что удастся удержать их воинство на месте хотя бы до конца перемирия:
«Армия здесь же. Подкрепления подходят каждый день. Солдатам не терпится двигаться вперед, поскольку им тут очень плохо. Надеемся, что у нас будет время хотя бы получить через пять дней ваш ответ и новые указания. Настроения тут таковы, что, если ваш ответ запоздает или будет означать разрыв, нам окажется не вполне безопасно здесь находиться. Авторитет великого визиря или господина Смита не помогут, и нам будет очень непросто к вам вернуться. В конце концов, гражданин генерал, дело зашло так далеко, что ваш ответ должен или содержать приказ нам немедленно вернуться, или предоставить нам абсолютные полномочия на принятие в окончательной редакции статей, определяющих условие эвакуации...»{461}
К этому донесению прилагалось также личное письмо Дезе Клеберу от 14 января. Оба генерала знали друг друга уже не один год, еще с кампании 1794 г. в Германии. И, хотя Дезе служил в Рейнско-Мозельской армии, а не в Самбро-Маасской, как Клебер, ему всё же довелось повоевать под началом эльзасца в ходе неудачной осады Майнца зимой 1794/95 гг. И, хотя в дальнейшем Дезе продолжил свою карьеру в Итальянской армии, где вошел в ближнее окружение Бонапарта, он продолжал сохранять с Клебером товарищеские отношения. Теперь же Дезе испытывал весьма противоречивые чувства. С одной стороны, он, как военный человек, старался добросовестно исполнить приказ главнокомандующего, хотя при этом явно тяготился необходимостью разговаривать с противником, а не воевать с ним; с другой - прекрасно понимал, что своей миссией идет наперекор воле Бонапарта. Эта раздвоенность чувств в полной мере проявилась в его письме Клеберу:
«Вы поручили мне, мой генерал, самую жестокую миссию, какую только я когда-либо имел. Весь больной и уставший, я не имел ни минуты, чтобы отдохнуть и прийти в себя.
Все здесь теперь исполнены гордыни. Смит, визирь и вообще каждый уже считают, что нас сожрали. Не знаю, как нам удастся отсюда выбраться.
Ужасно терять людей без пользы, но я действительно не вижу, что может быть лучше, чем их [турок] хорошенько взгреть. Они этого весьма заслужили. Я очень хотел бы установить с турками взаимопонимание, но это трудно. Господин Смит часто рассуждает разумно, предлагает нам правильные вещи, но его союзники всё портят. Что совершенно ясно, так это то, что они абсолютно ничего не хотят нам позволить, кроме простой и безоговорочной эвакуации.
Я вас прошу хорошенько подумать о том, что именно вы хотите сделать, и подумать как можно быстрее, поскольку они хотят воевать сразу же по истечении перемирия через двенадцать дней. Таким образом, вы не должны терять ни мгновения, если хотите им сопротивляться.
Я рад, что вы приблизились к Салихии. Нам будет легче поддерживать связь друг с другом. Если мы не сможем всё уладить, то нам будет очень трудно выбраться отсюда, поскольку эти люди не слишком сговорчивы, но пусть это вас не беспокоит и не влияет на ваши планы; мы выкарабкаемся, как сможем.
Не могу сообщить подробных сведений о вражеской армии. Савари{462} расскажет вам, что видел. Я заметил, что она состоит из людей не слишком впечатляющих; в основном это азиаты, за исключением янычаров из Константинополя. Ее артиллерия выглядит довольно хорошо организованной; не знаю, насколько она многочисленна. А вот кавалерия не слишком сильна, почти как у арабов.
Если нам придется драться, то в большом сражении надо использовать несколько подвижных каре, чтобы двинуться на пушки и захватить их. Дело тут же будет сделано: все сразу бросятся наутек.
Лагерь большой и заполнен множеством обозов. На мой взгляд, они слишком тяжелы для сколько-нибудь продолжительного марша. Савари вам это лучше расскажет, чем я.
Надеюсь, завтра мы найдем наших турок чуть более вменяемыми. Если нет, то я их покину. Не могу их больше видеть. Приветствую вас»{463}.
В тот же день, когда было получено это письмо, 16 января, Клебер ответил Дезе также очень личным, доверительным посланием. В какой-то степени оно показывает нам ход мыслей главнокомандующего в те дни, когда ему пришлось сделать свой нелегкий выбор. Прекрасно зная, что пишет другу Бонапарта, Клебер тем не менее совершенно откровенно объяснял, почему теплый прием корсиканца во Франции, о котором они оба знали из осенних газет, ничего не изменит в положении Восточной армии:
«Никаких известий из Франции, как вы, похоже, предполагаете, я не получал. Я даже убежден, что и не получу, поскольку, не имея возможности отправить мне помощь, там предпочтут дать мне возможность самому выпутываться из этого дела, а потом одобрят или осудят мои действия в зависимости от обстоятельств. Однако не надо сомневаться, Бонапарт пожертвовал этой страной еще задолго до своего отъезда, ему нужна была лишь оказия, чтобы бежать отсюда, и сделал он это только для того, чтобы избежать такой катастрофы, как капитуляция. Скажу больше: даже если бы он обнаружил в Тулоне 10 тыс. чел., готовых к отправке мне в подкрепление, он удержал бы их на месте. Он скорее усилил бы ими ту армию, которую сам возглавит, потому что сейчас больше, чем когда-либо, ему надо укрепить свое положение успехами в Европе, без чего он всё проиграет и падет даже быстрее, чем взлетел»{464}.
Далее Клебер сделал Дезе предложение, которое уже само по себе многое говорит о личности эльзасца. Чуждый тщеславия и совершенно далекий от жажды власти, он ощущал свою должность главнокомандующего прежде всего как воинский и человеческий долг, как тяжкое бремя ответственности за тысячи соотечественников, возложенное на его плечи вопреки его воле. И если бы кто-то знал, как лучше в данной ситуации поступить, Клебер, не колеблясь, готов был уступить ему свое место:
«Вы видите, что я действую в полном соответствии с тем, что вам только что сказал. Однако, если ваше сердце открыто для надежды и не одобряет мое поведение, скажите это открыто. Я передам вам командование, которое без моего ведома на меня возложили, и я буду вам подчиняться с таким же усердием и преданностью, какие вы проявляете в нынешней ситуации. Только скажите. Что касается меня, то я совсем не хочу видеть поголовное истребление остатков этой армии без всякой реальной пользы для отечества. Лично я понял, что эта экспедиция полностью провалилась, после катастрофы при Абукире и объявления войны Портой. Я буду настаивать на своем решении, не беспокоясь о том, ожидают меня за него упреки или похвалы. Самая лучшая награда для меня - это согласие с собственной совестью и чтобы она подсказывала мне, что я поступаю правильно. Надеюсь, я достаточно вооружен для того, чтобы защититься от тех, кто захочет на меня напасть.
Наши победы в Голландии и Швейцарии весьма меня порадовали, но ни эти успехи, ни тот восторг, с которым, как и следовало ожидать, встречали Бонапарта, ничего не меняют в моей ситуации. Я всё так же нахожусь на пределе возможностей»{465}.
Дезе не принял щедрого предложения Клебера, но, похоже, понял мотивы действий главнокомандующего. Во всяком случае, он больше не роптал и не жаловался на трудную миссию, а, получив вместе с Пусьельгом неограниченные полномочия на подготовку соглашения об эвакуации{466}, добросовестно работал над текстом договора. Клеберу пришлось еще лишь раз вмешаться в действия переговорщиков, когда речь зашла о суммах, которые турки брались выплачивать на содержание Восточной армии до ее эвакуации. Он потребовал от парламентеров проявить в этом вопросе настойчивость и даже, если потребуется, пошантажировать представителей визиря прекращением переговоров, не доводя, впрочем, дело до реального разрыва ввиду крайне сложного положения французских войск. В приводимом ниже фрагменте письма Клебера от 19 января Дезе и Пусьельгу весьма выразительно нарисована общая ситуация Восточной армии на тот момент:
«Проявите то же упорство, чтобы обеспечить выплату 800 000 ливров в месяц, пока армия остается в Египте, а если это окажется слишком сложно, то хотя бы добейтесь одноразовой выплаты 1 500 000 ливров. Я придаю этим пунктам такое значение, что в случае отказа [турок] разрешаю даже поставить переговоры на грань срыва, если на основе собранных вами сведений о силах неприятеля вы решите, что мы сможем одержать победу. Однако, прежде чем предпринять подобный демарш, учти