Заслушав докладчика, трибунал приступил к голосованию. Сулеймана ал-Халеби и его «сообщников» единогласно признали виновными и осудили: первого - на ту казнь, которой потребовал для него обвинитель, четырех же шейхов (скрывшегося Абдель Кадера ал-Гази - заочно) приговорили к отсечению голов. Материалы следствия и приговор было решено опубликовать на французском, арабском и турецком языках и распространить «везде, где потребуется»{903}.
По свидетельству авторов «Научной и военной истории», столь суровый приговор оказался для Сулеймана неожиданным. Его реакция, по их мнению, свидетельствует о том, что Бартелеми, очевидно, дал ему ложное обещание сохранить жизнь. Услышав приговор, молодой человек воскликнул в сердцах: «О да, я знал это! Нельзя доверять таким собакам, как вы. Посмотрим же. Поторопитесь, я готов»{904}.
Что надо было обещать человеку, чтобы в такой ситуации он еще мог надеяться на спасение? Этого нам уже не узнать. Возможно, Бартелеми посоветовал убийце ссылаться на безумие в качестве смягчающего вину обстоятельства, что, дескать, и позволит ему избежать казни. На такую мысль наводит сделанное в ходе допроса заявление Сулеймана о том, что «он находился в безумии с тех пор, как взялся за этот план». Но это не более чем предположение.
17 июня французская армия хоронила своего главнокомандующего. Процессию открывал отряд кавалерии, затем везли пять полевых орудий, за ними шествовали 22-я легкая полубригада, кавалерийский полк{905}, пешие гиды, военный оркестр. Гроб с забальзамированным телом Клебера, покрытый черным бархатом с вышитыми на нем серебряными слезами - символ скорби, - был водружен на античную колесницу, которую влекла шестерка коней, укрытых черными попонами и украшенных белыми плюмажами. За гробом шел главнокомандующий Мену в сопровождении старших чинов армии. Далее следовали военные инженеры, члены Института Египта, военные чиновники, офицеры медицинской службы, оккупационная администрация, мамлюки Мурад-бея, каирские ага, кади, шейхи и улемы, греческие и армянские епископы, священники и монахи, копты и католические монахи, городские корпорации, 9-я и 13-я полубригады, моряки, саперы, специалисты по аэростатам, полк дромадеров, пешая артиллерия, греческий легион, коптский легион, вспомогательный корпус сирийских мамлюков. Замыкала шествие французская кавалерия.
Под залпы крепостных орудий и траурную музыку оркестра многотысячная процессия потянулась с площади Азбакийя по улицам Каира к воротам Баб-Гейт-эль-Паша, выходившим к форту Института, куда прибыла к 11 часам утра. На эспланаде возле форта войска под грохот холостых залпов из орудий и мушкетов произвели несколько показательных перестроений, после чего кортеж двинулся к французскому укрепленному лагерю на ферме Ибрагим-бея. Чтобы огромная процессия могла без задержки войти в лагерь, заранее проделали обширную брешь в окружавшем его земляном валу - куртине. Возле вырытой внутри лагеря могилы гроб Клебера поставили на постамент, вокруг которого построились войска. Солдаты возложили себе на головы лавровые и кипарисовые венки, символизировавшие соответственно воинскую славу и траур{906}. Надгробную речь произнес математик Фурье, секретарь Института Египта и представитель французской администрации в каирском диване. Интересно, что в его пространном выступлении, изобилующем античными образами и упоминаниями о предшествовавших славных страницах Египетского похода, о виновнике гибели Клебера было сказано крайне скупо: «человек, движимый темной яростью фанатизма»{907}. И ни слова о великом визире и его предполагаемом «заговоре»!
Затем войска прошли строем перед гробом под грохот залпов крепостной и полевой артиллерии, отдав последние почести своему генералу. После этого процессия вновь направилась к форту Института. Возле него возвышался тот холм, которому и предстояло стать голгофой для Сулеймана ал-Халеби и его «сообщников». Здесь похоронная церемония, до того момента выстроенная в полном соответствии с традицией публичных торжеств эпохи Французской революции, должна была завершиться леденящей душу средневековой казнью.
Со всех сторон холм был окружен войсками и толпами горожан. Все ожидали прибытия осужденных. Наконец, те показались. Три шейха горько оплакивали свою судьбу. Сулейман держался невозмутимо. Его мужество произвело большое впечатление на французов и отмечалось в мемуарах многими очевидцами того страшного дня. Даже много лет спустя авторы «Научной и военной истории» вспоминали о последних часах жизни молодого сирийца с нескрываемым уважением. Впрочем, как истинные приверженцы просветительского рационализма, они стремились к технической точности в описании деталей, поэтому приводимый далее фрагмент их сочинения людям впечатлительным лучше не читать:
«С первого до последнего мгновения этой медленной агонии Сулейман держался поистине героически. Он бесстрашно смотрел, как отрубили головы трем шейхам. Их кровь брызнула на него, но это его не смутило. Когда настал его черед и принесли жаровню, на которой предстояло сжечь кисть его правой руки, он принял муки этой первой кары без малейшего ропота. Воздевая глаза к небу, невозмутимый, восхитительный в своей самоотверженности и воодушевлении, он наблюдал за тем, как горит его рука, и ни один мускул не дрогнул у него на лице, выдавая страдание. Он вскрикнул лишь однажды, когда отскочивший уголек упал ему на сгиб локтя. А когда палач Бартелеми Грек (Бартоломео Серра) укорил его за эту слабость, он ответил: “Собака неверная, как ты смеешь мне это говорить? Выполняй свой долг и позволь мне выполнить мой. Судьи не приказывали жечь мне локоть”.
Когда плоть кисти его руки полностью выгорела, Бартелеми занялся приготовлениями к посажению на кол. Эта ужасная казнь была осуществлена со всеми сопутствующими ей печальными эффектами. Приговоренного положили животом на землю, двое подручных [палача] раздвинули и удерживали его ноги, Бартелеми Грек мощными толчками загнал ему в заднепроходное отверстие огромный кол, который вошел в тело на двенадцать дюймов [30 см]. Затем при помощи веревок и досок закрепили ноги и подняли всё устройство примерно на двенадцать футов [3 м] над землей. Во время этой ужасной пытки Сулейман чистым голосом разборчиво пропел священные для мусульман строки, свидетельство о вере, обычно звучащее с высоты минаретов: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммад - Пророк его», сопроводив эту формулу несколькими стихами из Корана. Раздираемый изнутри ужасным орудием смерти, Сулейман пытался, раскачиваясь, принять такую позу, которая позволила бы ему быстро умереть. Хладнокровно и гордо обведя взглядом зрителей, он попросил воды{908}, а когда никто ему ее не дал, плюнул в толпу. В течение трех часов он агонизировал на колу, время от времени потряхивая головой, чтобы ускорить миг кончины, и отклоняясь назад в попытке высвободиться из пут. Одни говорят, он умер от того, что этими движениями добился своей цели, другие говорят, что его последний вздох ускорил стакан воды, поданный ему солдатом на стволе ружья»{909}.
Так закончилась шахада Сулеймана ал-Халеби. Однако тело его так и не обрело покоя. Главный хирург Восточной армии Доминик Жан Ларрей забрал труп для вскрытия, составив потом подробный протокол, где описал, от чего именно умирает человек, посаженный на кол. Затем он отделил костяк от плоти и увез с собою скелет во Францию как научный экспонат{910}. До сих пор череп Сулеймана ал- Халеби можно видеть в парижском Музее человека.
Qui prodest?
Убийцу Клебера, как мы видели, нашли быстро и быстро же покарали. Однако смерть главнокомандующего Восточной армии имела столь далеко идущие международные последствия, что даже современники не захотели поверить в то, что она была делом рук всего лишь фанатика-одиночки. Сомнения в этом прозвучали уже во время следствия, которое старательно искало связь между Сулейманом ал-Халеби и великим визирем. И, хотя такой связи не было обнаружено, в обвинительном заключении уже однозначно утверждалось, что убийство инспирировал именно Юсуф-паша. Рассмотрим эту версию подробнее.
Прежде всего, отмечу, что у нас нет сколько-нибудь веских оснований ставить под сомнение показания самого Сулеймана. Если он столь подробно изложил хронику своих взаимоотношений с командирами янычаров - Ахмад-ага и Ясин-ага, - то что помешало бы ему сделать и признание в отношении великого визиря, какими бы мотивами при даче этих показаний подследственный ни руководствовался? Если он решил рассказать правду, поверив обещанию Бартелеми сохранить ему жизнь, то признание в связи с великим визирем, которого от него так настойчиво добивались, тем более должно было облегчить ему достижение этой цели. Если же он изначально считал себя обреченным, видя в убийстве Клебера акт своего самопожертвования (на эту мысль наводит отказ убийцы от попытки скрыться в течение целого часа после преступления), и заговорил на следствии лишь потому, что не хотел лгать перед смертью, то опять же - какой смысл был ему выгораживать визиря? В конце концов, стремление Сулеймана говорить правду и только правду стоило жизни трем шейхам, его землякам, предоставившим ему кров в Каире. Именно его честные показания на очных ставках обрекли их на гибель. Иными словами, каких-либо мотивов скрывать вину великого визиря в происшедшем, если таковая была, у Сулеймана не просматривается.
А может быть, молодого человека решили использовать втемную и великий визирь стоял за спинами завербовавших Сулеймана предводителей янычаров, о чем юноше просто не сообщили? К счастью, у нас есть возможность проверить эту версию по донесениям Франкини, который регулярно докладывал о том, что происходило в ставке Юсуф-паши.