Забытая история — страница 2 из 8

Глава семнадцатая

В тёплый солнечный день позднего сентября в полицейском суде Фалмута начался процесс, где Том Харрис, адвокат из Маунт-хауса в Пенрине обвинялся в нападении и нанесении побоев Эдварду Поулину из Меваджисси и Францу Тодту из Гамбурга. Рассмотрение было отложено, поскольку бутылка пива, войдя в контакт с головой Франца Тодта, причинила пострадавшему больший ущерб, чем изначально предполагалось. Впрочем, на данный момент он окреп достаточно, чтобы явиться в суд с перевязанной головой и выражением законного недовольства на вытесанном из камня лице.

Харрис предпочёл упрощённое разбирательство. Интересы его представлял партнёр, высокий человек с обманчиво-мягкими манерами. Суть обвинения против Харриса заключалась в том, что он, придя в ресторан в состоянии опьянения, вздумал драться, беспричинно затеял ссору с Поулином и, не удовлетворившись избиением одного достойного человека, нанёс удар Тодту.

Харрис признавал вину в том, что начал ссору с Поулином, но не в том, что ударил Тодта. Публика в суде чуяла, что история повторяется, и гадала, получит ли Харрис полгода усиленного тюремного заключения, как в прошлый раз мистер Фоссет.

Свидетелей было множество, но хотя все они видели, что происходило до выключения газа, дальнейшего не видел никто. Тем, кто сколько-нибудь знаком с законом, скоро стало понятно, что по второму пункту обвиняемого вряд ли признают виновным. Несмотря на то, что он нёс моральную ответственность за начало драки, не имелось никаких доказательств его нападения на боцмана Тодта, кроме, разве, того, что Харрис случайно уселся к нему на колени. В самом деле, все свидетели подтверждали — если между Тодтом и Харрисом и имел место обмен ударами, инициатива исходила от немца, возмущённого вмешательством в его ужин.

Точку в этой части обвинения поставил третий помощник с парусника, задержавшийся, чтобы дать показания. В ходе перекрёстного допроса он признал, что за время долгой и трудной дороги домой имел скверные предчувствия, а также, что прибыв на поле боя как раз перед выключением света, видел боцмана Тодта дерущимся с людьми с его же корабля. Было установлено, что эти люди больше не находятся под юрисдикцией данного суда, поскольку сейчас их корабль пребывает на Балтике.

На этом этапе разбирательства мистер Мэй, партнёр Харриса, заявил, что здесь нет преступления, влекущего за собой ответственность перед законом. Мировой судья согласился с ним и снял обвинение.

Оставалось, однако, первое обвинение, по которому подсудимый вину признал, и судья уже собирал бумаги и готовился прочесть длинную и весомую проповедь о том, что для молодого человека из такого респектабельного семейства, высокообразованного и занимающего такой ответственный пост, недостойно попасть в столь плачевную ситуацию. Но едва судья собрался начать, мистер Мэй опять поднялся и негромким голосом произнёс, что имеет ещё свидетеля, которого он привлёк с большой неохотой, но который настаивал на участии и даче показаний по делу. И он вызвал миссис Том Харрис.

В битком набитом зале суда случилось некоторое волнение — все увидели Патрицию, идущую по проходу. Том привстал и бросил полный досады взгляд на мистера Мэя.

За исключением двух свидетелей-иностранцев, все в зале знали историю их скоропалительного брака и столь же скорого и поспешного расставания. В них отовсюду всматривались, тянулись вперёд, перешёптывались, и гул голосов нарастал, пока раздавшийся стук молотка не призвал всех к молчанию.

— Вы миссис Патриция Харрис, жена обвиняемого? — спросил мистер Мэй, когда с формальностями было покончено.

— Да, — негромко сказала она.

Патриция была одета в чёрное, с маленькой надвинутой на лицо чёрной шляпкой на голове и вуалью, скрывавшей лицо. Однако, чтобы дать показания, вуаль она подняла. За несколько последних недель после смерти отца она стала выглядеть старше, внезапно и незаметно превратившись во взрослую женщину. Черты лица заострились, подбородок чуть утратил округлость. Она иначе убрала волосы, и это подчёркивало изгиб бледного подбородка и шеи.

— В рассматриваемую ночь вы присутствовали в ресторане?

— Присутствовала.

— Вы не могли бы своими словами рассказать суду о случившемся, миссис Харрис?

Патриция чуть сдвинула маленькую чёрную шляпку и перевела взгляд на судью.

— Ваша честь, сначала я должна пояснить, что я дочь покойного мистера Вила, который на тот момент владел рестораном. За несколько недель до случившегося я… я оставила своего мужа, и он пришёл повидать меня в ресторан, где я в то время жила. Он не был пьян. И я никогда не видела его в опьянении. Когда он зашёл…

Судья посмотрел на неё поверх очков.

— Почему эта свидетельница не предстала перед судом раньше?

— Это потому, ваша честь, — сказала Патриция, — что всем хотелось уберечь меня от страданий в суде. Такое намерение было сначала — и мой муж, и мистер Поулин не хотели, чтобы открылось то… что эта ссора случилась из-за меня. Но я… я настаивала, поскольку это несправедливо, все факты должны быть известны. Не из каких-то… из каких-то…

— Не торопитесь, миссис Харрис, — тихо сказал мистер Мэй.

Патриция сжала затянутые в перчатки руки, стараясь собраться с духом. Тот прошлый раз, когда она появлялась в суде, дав показания, навредившие отцу, был просто ничто по сравнению с этим. Тогда её личная жизнь никак не была затронута. Она была в приподнятом и отчаянном настроении, не наслаждалась происходившим, но твёрдо решила исполнить своё импульсивное и неожиданное решение. А вот сейчас с трудом удерживала дрожь губ и рук.

С огромным усилием она продолжала:

— Несколько месяцев назад я окончательно рассталась с мужем. Раз или два он посещал меня, уговаривая вернуться, но я отказывалась. Мистер… мистер Поулин — старый друг, с которым я знакома давно, ещё до вступления в брак, и он всегда заходил к нам, если его корабль был в порту. Мой муж возражал против нашего общения с мистером Поулином. А я считаю, что вправе сама выбирать круг общения. Тем вечером… тем вечером мы ужинали в ресторане с мистером Поулином. Том — мой супруг — подошёл к нам и заговорил со мной. Он был абсолютно трезв, и я уверена, не намеревался создавать никаких проблем. Но между ними произошла словесная перепалка, и после этого… после этого мистер Поулин назвал Тома оскорбительным словом. Тогда мой муж ударил его.

— Ваша честь, — вставил обвинитель, — я совершенно не вижу, как этот свидетель может повлиять на ход дела. Ведь обвиняемый уже признал вину в нападении и избиении.

— Продолжайте, миссис Харрис, — сказал судья.

Она колебалась.

— Я… мне кажется, это всё.

У мистера Мэя вопросов не было, но обвинитель снова поднялся.

— Как вы, миссис Харрис, могли знать, что ваш муж не пьян? — спросил он.

— Он… не был. Он был совершенно трезв.

— Вы только что нам сказали, что никогда не видели мужа пьяным. Как же тогда вы могли судить об этом по его виду?

— Ну, он… он не терял равновесия, или… я видела слишком много пьяных, чтобы не суметь их отличить.

— Конечно, он не терял равновесия — судя по тому, что произошло в ресторане. Однако мужчине достаточно умеренного количества спиртного, чтобы начать задирать других, или же он мог выпить до того. Поскольку вы не были рядом с ним, как вы могли знать?

— Я… я совершенно уверена, что…

— Миссис Харрис, какое оскорбительное слово использовал мистер Харрис в отношении вашего мужа?

Публика в глубине зала захихикала.

Патриция теребила муфту.

— Я не хочу это повторять…

— Оно так скверно? Или вы просто забыли?

— Нет, ваша честь, не забыла. Если нужно, я могу написать.

— Она напишет, если сочтёте нужным, мистер Прайор.

Мистер Прайор на этом не настаивал.

— Вы хотите вернуться к мужу?

— Нет.

Судья взглянул на неё, склонив на бок голову.

— Нет?

— Определённо, нет.

— А вы уверены, что даёте показания не с целью достичь примирения?

— Определённо, не с этой целью.

— И вы по-прежнему дружелюбно настроены к мистеру Поулину?

— Да.

— Не кажется ли вам, что выступить таким образом означает причинить ему некоторый ущерб?

— Я не понимаю, что вы имеете в виду.

— Не говоря уже о вашей собственной репутации?

— Я лишь могу сказать правду, ваша честь, одну лишь правду. Между мной и мистером Поулином никогда ничего не было. Желания возвращаться к мужу у меня нет. Я совершенно этого не хочу. Но я также не хочу видеть его заключённым в тюрьму за то, что лишь отчасти его вина.

— Ну, разумеется, — сочувственно произнёс судья. — Мистер Прайор, у вас ещё есть вопросы?

— Нет, ваша честь. Но я настаиваю на том, что показания этой женщины бесполезны. Она не показала нам ничего, что уже не было бы признано, и не опровергла ни единого заявления обвинения. Во всяком случае, на ход дела это никак не влияет.

— Вы можете покинуть место свидетеля, миссис Харрис, — сказал судья.

Патриция пообещала встретить Неда Поулина после слушаний и провести с ним оставшееся время. Но когда, наконец, все закончилось, она бы с радостью нашла предлог, чтобы сразу же вернуться домой. Ей казалось, что всегда, когда она свидетельствовала в суде, её показания вредили тем людям, чьи интересы больше всего совпадали с её собственными.

Но Нед Поулин, каковы бы ни были его чувства, ждал её, когда они вышли из зала суда, и через несколько мгновений провел мимо любопытствующей публики к ожидающему ландо с закрытым верхом.

Они сели в экипаж и уехали.

Между ними повисло долгое молчание. День выдался необычайно теплый и солнечный для этого времени года, около двадцати градусов. Как в августе, если бы не косые солнечные лучи, пробивающиеся сквозь деревья и отбрасывающие длинные тени на пыльную дорогу.

В конце концов, Нед больше не мог сдерживаться.

— Отпущен на поруки с обязательством не нарушать порядок двенадцать месяцев! — взорвался он. — Вот что получается, когда тебя судят местные судьи. Закон заботится о своих, и в этом его суть. Если бы на скамье подсудимых был я, то никогда бы не получил меньше двадцати восьми дней тюрьмы.

Патриция откинулась назад и смотрела на медленно проплывающие мимо переулок, дерево и реку.

— Это была моя вина, — сказала она.

— Я не о себе забочусь, — произнес он, — но кажется, зря ты свидетельствовала в суде. Я удивился, что ты вышла из суда с этим мистером Мэем. Я не очень-то в этом осведомлен и не берусь утверждать, что они в любом случае повернули бы всё в пользу твоего мужа или что твои показания все изменили. Но ты знаешь, что теперь будут о тебе болтать…

— Нет.

— Значит, о нас. Скажут, что мы с тобой…

— Я знаю, знаю, знаю! Какое это имеет значение? — неожиданно раздраженно бросила она. — Какая разница, что скажут недалёкие люди? — Патриция была вся на взводе. — Я ничего не могла с этим поделать. Я не сильна в интригах, особенно, если мне это выгодно. Я не хотела вытаскивать его, но было бы несправедливо принимать во внимание только одну сторону истории, а вы оба слишком деликатны, чтобы вовлечь в это меня. Разве ты не видишь? Я не могла это допустить. Я бы всю жизнь была перед ним в долгу. В том, что произошло, ты виноват не меньше, чем он, и моей вины тоже немало. Я должна была сказать правду. Сейчас уже все известно. Он свободен, и всё закончилось. Давай не будем об этом говорить. Забудь это. Забудь.

Нед видел, что она почти плачет.

— Мне жаль, Пэт, — сказал он. — Мы ведь оба думали именно об этом.

— Мне тоже жаль, — сказала она, внезапно успокоившись. — Мне жаль, что я… что я свидетельствовала против тебя в суде. Так получается, что я всегда выступаю против своих друзей. Мне этого не хотелось. А ты всегда так терпелив и добр…

Снова воцарилась тишина, но на этот раз напряжение исчезло.

— Куда ты меня везёшь? — спросила она, после того как они миновали Пенрин.

— Куда захочешь. Я посчитал, что поездка пойдет тебе на пользу. Пока ты давала показания, я решил, что после всего этого тебе стоило бы прокатиться, просто сидеть на заднем сиденье, ничего не делая. Подумал, что мог бы увезти тебя до встречи с ним. Выскользнул пораньше и поймал экипаж. Мы могли бы доехать до гостиницы «Норвегия», выпить там чаю. Я знаком с ее хозяином.

Они начали подниматься по заросшему холму, по ведущей из города извилистой дороге. Лошадь перешла на шаг.

— Ты так добр, Нед, — произнесла Патриция, тронутая его заботой. — Я этого не заслуживаю. Я бы хотела…

— Что?

— Ах, ничего.

Оставшуюся часть пути они обменивались друг с другом лишь обрывочными фразами, пока ехали вниз по крутому холму, через долину, где солнечный свет лежал полосами на другой стороне дороги и деревьях, раскрашенных первыми оттенками осенней желтизны. В некоторых местах живые изгороди разрослись так буйно, что перекидывались на другую сторону дороги и цеплялись за проезжающее ландо. Раньше это была старая дорога для экипажей, но с тех пор как появилась железная дорога, ею перестали пользоваться. Между пыльными и неровными колеями проросла трава.

Они подъехали к гостинице, и Нед велел кучеру подождать. Они вошли внутрь и заказали чай, который подали в низком, темном и небольшом частном зале.

Патриция откинулась на спинку стула, выпила чай и съела бутерброд с маслом и джемом, чтобы сделать приятное Неду. Она была благодарна ему за тактичность и заботу. Так приятно расслабиться здесь, почти не разговаривать и чувствовать, что она на какое-то время оказалась вдали от любопытных глаз.

Она прекрасно понимала, что Нед прав в своей оценке ситуации, что она приобретёт дурную славу за своё сегодняшнее выступление в суде. Патриция знала, что завтра выйдут «Фалмутские новости» с максимально полным отчётом о событиях сегодняшнего дня. Газета, вероятно, будет моментально распродана, ведь всем не терпится прочитать точный отчёт о судебном деле Тома Харриса и о том, что Патриция Харрис, урождённая Вил, действительно выступила в зале суда и рассказала о себе и Неде Поулине.

С тех пор как она оставила Тома, её положение в Фалмуте было несколько затруднительным. Некоторые считали, что она заслуживает хорошей порки за то, что ушла от благополучного джентльмена, который оказал ей честь, женившись на ней. Эта точка зрения была сильна среди тех, кто сам бы хотел выйти за него замуж или имел достойных дочерей. К брачным клятвам не следует относиться как к макулатуре. К чему это приведет, если бы все поступали подобным образом? Кроме того, это плохой пример для подрастающего поколения. Пэт Вил, говорили они, показала своё воспитание: все в семейке Вил странноваты, не считая мисс Вил с Арвнак-стрит. Молодую миссис Харрис необходимо постоянно и осторожно одергивать.

Когда стали известны подробности завещания, Патриция заметила ещё одну перемену. Молодым женщинам, унаследовавшим изрядное количество наличных средств, недвижимое имущество и полноценную судоходную линию, почему-то прощались порывы и причуды. А вот молодым женщинам, от которых фактически отреклись и оставили без гроша в кармане, настоятельно советовали смириться и проглотить обиду. Если они отказываются смиряться, им же хуже.

А в этот день все самые грязные сплетни горожан только подтвердятся.

Не то чтобы это имело значение, сказала она себе. Разве что-то еще имеет значение? Они пойдут своим путем, а она своим. Она пока что не зависела от их покровительства.

— Ты знаешь, что мы уходим во время утреннего прилива, да? — спросил Нед.

Патриция кивнула, но эти слова снова обдали ее холодом. Нед был хорошим другом, который поддерживал ее во всем. Его дружба не дрогнула при изменившихся обстоятельствах. Он был одним из немногих, с кем стоило поддерживать знакомство.

Они были совсем одни в небольшом зале, и последний солнечный свет покинул комнату. Стало темно и тихо, от папоротников на окне пахло влажной землей.

— Почему бы тебе не уплыть со мной? — спросил Нед.

Патриция удивленно посмотрела на него.

— О чем это ты?

Он хмыкнул.

— Конечно, я не про «Серого кота». Я мог бы все это забыть и оставить в прошлом. Я имею в виду… Ну, я не могу попросить твоей руки, потому что ты уже замужем. Но почему бы тебе не уехать со мной куда-нибудь? Позже Харрис устанет терпеть и разведется с тобой. Тогда мы можем сделать все на законных основаниях. Но… возможно, через год или два. Давай уедем, уедем из страны. Тебе нельзя оставаться в Фалмуте. Все будут чесать языками. Ты не проживешь на то, что у тебя есть. Ну, у меня денег немного, но могу заработать. Хватит на двоих. Мы можем поехать в Австралию, начать новую жизнь. Никто нас там не знает. Все бросить и начать сначала. Что скажешь?

Вряд ли Нед Поулин когда-либо раньше трещал вот так без умолку. Патриция с некоторым страхом думала об открывшейся перед ней перспективе. Она никогда не помышляла о таком; но сейчас эта мысль вдруг стала казаться привлекательной. Два месяца назад она бы тут же отбросила эту идею, и думать не стала бы. Несмотря на разрыв с супругом, она прекрасно жила в Фалмуте. Ей нравилась ресторанная жизнь; к тому же молодость позволяла ей думать о будущем без страха и встречать его с готовностью. Но сейчас… ресторан закрыт, а тётя Мэдж не собирается пока что его открывать. А даже если и откроет, то у Пэт уже нет имущественных прав на ресторан, а соответственно, и стремления к его процветанию.

А также она потеряла отца и уважение большинства соседей. Если дядя Перри в итоге найдёт какое-нибудь местечко и уйдет, как он всё время говорит, то количество обитателей дома сведётся к ней самой и Мэдж; и хотя Патриция никогда особо не жаловалась на Мэдж как на мачеху, ей совсем не хотелось остаться с Мэдж вдвоем. К тому же Мэдж всегда открыто заявляла, что Пэт должна жить в доме мужа; когда Пэт впервые вернулась в родной дом, Мэдж всё твердила и твердила ей о святости брачных уз в своём стиле «капля камень точит». Хотя стоит заметить справедливости ради: Пэт пришлось признать, что Мэдж этого ни разу не предложила после кончины Джо. У Пэт оставалось только два варианта: либо вернуться к Тому, либо жить с Мэдж. Несколько сотен фунтов не обеспечит ей нормального существования в собственном небольшом домике.

И вот перед ней замаячил третий вариант… Она задумалась об Австралии: огромная жаркая земля, где овцеводческие фермы чередуются с полями созревающей пшеницы, тянущимися на многие мили. Жизнь с Недом в тех местах наверняка будет полной приключений и непривычной для неё. За последние несколько лет многие сколотили там немалое состояние. Так чем же Нед хуже? Она представила его в качестве мужа и спутника, жизнь с ним сперва в деревянной лачуге, затем уже в большом доме вроде ранчо, как она сидит на веранде, тёплый и приятный ветерок дует с далёких лугов, а у ног резвятся двое-трое детишек.

— Что скажешь, Пэт? — повторил Нед.

Ее взгляд неспешно вернулся к серой маленькой комнате и чернобровому нетерпеливому юноше напротив. С Недом. Это было главное. С Недом. Видение медленно растаяло.

— Мило с твоей стороны предложить, — начала она.

Через мгновение Нед стоял на коленях возле Пэт, положив ладонь ей на колени.

— Мне не обязательно завтра выходить в море, — произнес он. — Стивенс может найти кого-нибудь еще. На следующей неделе одно судно отходит в Брисбен. Мы можем устроить долгий медовый месяц.

Пэт хотелось ответить отказом, но, судя по всему, у неё уже не осталось сил. К тому же, хотя видение и растворилось, её разум полнился знаниями о себе самой и напоминал, что в этом её истинное предназначение. Патриция не могла оставаться женой адвоката и являть собой пример соломенной вдовы, которая проводит время в узком кругу родственников и друзей. Ей не суждено блюсти провинциальные приличия, пользоваться уважением и наслаждаться благополучием, но она отправится в путь с тем, кого любит, чтобы испытать трудности, преодолеть невзгоды, познать приключения и разочарования и достичь своих целей.

— Я подумаю об этом, — сказала она. — Я подумаю об этом, Нед, правда. Если…

Но он знал, что такой благоприятный момент вряд ли повторится. Завтра для нее всё может измениться. Нед понимал, что если получит от нее обещание сегодня же вечером, она не откажется ни завтра, ни на следующий день.

А если ничего не произойдет, он должен отплыть во время утреннего прилива. Через несколько часов его уже здесь не будет.

Нед наклонился к Пэт, и ее лицо оказалось ближе, чем когда-либо прежде. Это обрадовало его, и он нежно поцеловал ее в губы.

Ее губы были податливы; они не ответили, но и не были враждебны. Он снова поцеловал ее, и успех ударил в голову. Он обнял ее, притянул к себе и снова попытался поцеловать.

А потом внезапно понял, что она сопротивляется, безусловно сопротивляется. Они напряглись на мгновение, а затем Нед отпустил ее. Патриция быстро встала и подошла к окну. Нед заметил, как от ее частого дыхания запотело стекло.

Он подошел и встал рядом. Положил ладонь на ее руку.

Пэт повернулась.

— Пожалуйста, Нед, — тихо сказала она, и ее лицо побелело. — Пожалуйста, Нед; отвези меня домой.

Глава восемнадцатая

Под рассветными опаловыми облаками «Серый кот» тихо вышел из бухты. Энтони не спал, он высунулся из окна и глядел, как один за другим разворачиваются паруса, словно лепестки белого, распускающегося под солнцем цветка. Мальчик жалел, что корабль уходит, ему был симпатичен крепкий длинноногий помощник капитана, нравилась его неспешная расслабленная походка, вызывала сочувствие очевидная преданность Пэт. Правда, после заключения пакта с Томом Энтони испытывал неловкость в присутствие Неда и старался его избегать. Он как будто стал представителем недружественной стороны и при этом не хотел злоупотреблять своими дипломатическими привилегиями.

Стояло прекрасное утро ранней осени, и солнце рассеивало вуаль облачков, цеплявшихся за невысокие холмы на другой стороне бухты. Из обитателей дома Энтони проснулся первым — все после смерти Джо как-то отстранились от привычной повседневной рутины. В былые дни лишь дядя Перри мог подолгу валяться в кровати, однако из-за застоя в делах даже тётя Мэдж теперь не вставала раньше половины девятого, и маленькой Фанни, и в лучшие времена просыпавшейся неохотно, обычно удавалось проскользнуть минут на десять раньше неё, как дерзкому фрегату перед большим кораблём.

Патриция обычно спускалась первой, а Энтони вслед за ней, но этим утром он вышел намного раньше. Увидев надписи белым на тротуаре и на ставнях ресторанной витрины, он счёл, что если поторопиться, успеет стереть их до того, как спустится вниз Патриция.

Хотя Энтони не присутствовал в полицейском суде, позже тем вечером тётя Мэдж с дядей Перри обсуждали при нём заседание, и он догадывался, что надписи имеют какое-то отношение к произошедшему. Та, что на витрине, гласила: «Только для моряков», а на тротуаре была подлиннее: «Заходите в любое время, когда вы в порту».

Была и другая причина поторопиться — уже совсем рассвело. И хотя улица сейчас была пуста, совсем скоро на ней появятся люди.

Дверь ресторана была заперта, Энтони пришлось нести ведро с водой через кухню по боковой лестнице. Потом он сообразил, что не взял ничего для работы, и побежал обратно за половой щёткой и тряпкой.

Он начал с окна и сразу же обнаружил, что надпись сделана не побелкой, как думал сначала, а краской, и она уже несколько часов как засохла. Буквы стирались, но с огромным трудом. До верхней их части он едва мог дотянуться, но это было неважно — он сделал их нечитаемыми.

Он работал уже минут пять, когда на углу остановилась тележка Уорна-молочника. Фред Уорн, здоровенный сын-переросток, спускался по узкой улочке с молочным бидоном. Увидев Энтони, он остановился и опустил свою ношу наземь.

Фред Уорн был результатом брака двоюродных брата с сестрой и разумом не блистал.

— Чегой-то ты делаешь?

Энтони остановился на миг и пожал плечами.

— Ря-ков, — по слогам прочёл Фред. — Толь-ко. Какая-то ерунда. Кто это на тротуаре писал?

— Не знаю, — ответил Энтони.

— Что-то рано ты сегодня вышел, — сказал Фред. — Так рано тута никто не шастает, не жди даже. Как помер старик, так ни разу не приходили утречком. Так чего ради ты вышел спозаранку?

Энтони уже вспотел от усилий. Фред Уорн, приоткрыв рот, наблюдал за ним. Пока «р» и «я» не исчезли, оба молчали.

— «За-хо-ди-те в лю-бое вре-мя, ко-гда вы в пор-ту,» — прочёл Фред, облизывая губы в перерывах между словами. — И зачем кому-то такое писать?

— Не пора тебе доставлять молоко? — спросил Энтони.

— А я решил, что вы снова открываетесь, — произнёс Фред, которого вдруг осенило. — Решил, что так надо. Ради смеха, чтоб народ привлечь. Это вдова Вил попросила, что ли, намалевать эти слова на мостовой?

— Твоя лошадка уйдёт, — сказал Энтони, бросая взгляд на дорогу. Смотри…

Фред почесал светлую щетину на подбородке.

— А вот и нет, она ж привязана к столбу. Смех да и только, так ведь?

Он разразился искренним, но презрительным хохотом.

— Ты всех перебудишь.

Фред переступил с ноги на ногу, положил руку на свой бидон.

— Дак утро же. А разве люди не должны просыпаться с рассветом?

И он опять от души рассмеялся. В конце улицы появился ребёнок, остановился и уставился на них, сунув палец в рот.

— За-хо-ди-те в лю-бое вре-мя, ког-да вы в пор-ту, — произнёс Фред по слогам. — Я скажу отцу, что вы снова открываетесь. Может, вам снова понадобится больше молока, как раньше, а?

Над их головами отворилось окно. С упавшим сердцем Энтони увидел Патрицию.

— Энтони! Ты что там делаешь?

— Да я хотел… — начал Энтони. — Хотел… помыть окна. Они тут грязные, ну, я и решил…

— А что там за надписи? Ты не мог бы подвинуть ведро? Я…

Она вдруг умолкла и побледнела.

— Мне сказать папе, что вы снова открылись? — спросил её Фред.

Она поспешно закрыла окно.

— Похоже, что-то ей не понравилось, да? — спросил молочник. — Чего это с ней?

— Не лезь не в свое дело, — огрызнулся Энтони, вдруг потеряв терпение. — Иди отсюда со своим молоком…

Он посмотрел на витрину. «О» и «в» исчезли, а «только» уже мало что значит. Он перевёл взгляд на воду в ведре, теперь ставшую грязно-серой.

— Ты будто испужался чего, — сказал Фред Уорн. — Орёшь на…

Но тут вода внезапно выплеснулась на тротуар, едва не залив Фреду ноги, а Энтони и пустое ведро исчезли.

На кухне Энтони торопливо прошёл мимо девушки, с грохотом сунул ведро под кран и на всю мощь пустил воду. Пэт подошла и молча стояла рядом, пока ведро не наполнилось. Он видел, как подрагивает белый рукав её платья, касающийся стола.

Он закрыл кран и подхватил ведро.

— Оставь это, Энтони, — она говорила быстро, но с некоторым трудом. — Неважно. Брось. Не показывай, что… что нам не всё равно…

— Это скоро пройдет, — выдохнул он и побежал вверх по лестнице и дальше за угол, ко входу в ресторан.

К Фреду Уорну присоединились маленький мальчик, какой-то незнакомый мужчина и миссис Трехорн, жена хозяина таверны на углу. Энтони понадобилось сделать над собой усилие, чтобы выйти наружу и, не обращая внимания на их вопросы и ехидные взгляды, встать на колени и начать изо всех сил оттирать буквы. Наученный опытом, Энтони сосредоточился на главных словах — «заходите», «время» и «порт».

Потом к собравшимся добавились три юнца, направлявшие на работу в доки, за ними — сварливая миниатюрная тетка из дома напротив таверны, которая, после того как ей объяснили, что происходит, высказала своё мнение — каждый в этом мире получает, чего заслуживает, но оттирать эту надпись должен не мальчик, а та, на ком лежит вся вина.

Все время, пока он работал, присутствовали зрители, хотя неизбежно менялись. Даже когда можно увидеть и обсудить такое приятное и оригинальное зрелище, люди обычно встают так рано утром с какой-то целью, и работа призывала даже самых стойких зевак заняться делом. Но приходили другие и занимали их место.

Когда все было наконец закончено, Энтони взял ведро и щетку и, игнорируя последние вопросы и шутливые замечания, бесшумно проскользнул в дальнюю часть дома, оставив единственное слово «только» на витрине ресторана как знак, указывающий на фиксатор ручки.

Завтрак тем утром был безрадостным. Патриция ушла наверх и больше не появлялась, Перри, как обычно, все еще спал, поэтому тетя Мэдж в торжественной обстановке восседала рядом с Энтони и Фанни, занимающей темное место в конце стола. Без оживляющего эффекта двух других взрослых Мэдж напоминала одеяло, и разговор зашел в тупик. Мэдж становилась разговорчивой, лишь когда обижалась.

Прошло утро, и только во время обеда Патриция тихо спустилась по лестнице и заняла свое место за столом. Она слабо улыбнулась добродушным шуточкам Перри и молча склонилась над тарелкой, пока малышка Фанни не унесла свою тарелку в буфетную.

Тогда Пэт подняла голову.

— Мэдж, — сказала она, — не думайте, что я здесь несчастна; но я собираюсь устроиться на работу.

Ее мачеха подняла пухлую белую руку, чтобы поправить прическу.

— Пока я жива…

— Да, я знаю, дорогая, спасибо. Но я не могу пользоваться вашей добротой всю жизнь. А кроме того, простите, но я не хочу. Я пыталась принять решение уже несколько дней, с тех пор как прочитали завещание. Сегодняшнее утро не оставило сомнений…

— Тьфу! И что в нем такого? — спросил Перри, похлопывая ее по колену. — Не нужно обращать внимание на несколько старых сплетников. Они совершенно безобидны. Все вокруг сплетничают. Даже я. Даже Энтони, ведь так, парень? Слухи скоро сойдут на нет. Кстати, в Китае…

— Что ты надумала? — спросила тетя Мэдж, поднимая взгляд.

Девушка насупилась.

— Я еще до этого не дошла. Женщина мало чем может заняться. Но я что-нибудь придумаю.

— Люди подумают, — моргая, произнесла тетя Мэдж. — Будут обвинять меня. Твоя тетя Луиза. Они скажут…

— В Китае, — сказал Перри, — пишут знаками. Если рисуют одну фигурку под крышей, это означает гармонию. Если две маленькие фигурки, это означает брак. Если три фигурки, это означает сплетни. Везде одно и то же…

— С чего вдруг кто-то будет вас обвинять? — отозвалась Патриция. — Я скажу тете Луизе, что это не имеет к вам никакого отношения. Я сама себе хозяйка и…

— Это не решение, — сказала тетя Мэдж. — Не решение… Должен быть… хороший муж…

Твердое юное лицо Пэт не изменилось.

— Я не могу, Мэдж. Не хочу возвращаться к нему. Я хочу жить своей жизнью, стоять на своих ногах…

— В то время как в Японии, — продолжил Перри, — совсем другое дело, так сказать.

— Нехорошо, — сказала тетя Мэдж. — Девушке уходить… зарабатывая самой… И потом. Этот ресторан. Мы откроем снова. Правда, Перри?

— Да, душечка. Как скажешь. Я помню, в Иокогаме есть дворец гейш. Говорят, девочек там бьют бамбуковыми палками по босым ногам, если они не угождают клиентам. Это лишь показывает, что у каждой истории есть две стороны. — Он откинул волосы с глаз. — Есть одна сторона, а есть другая. Как юная Пэт, которая хочет уйти и зарабатывать себе на жизнь. Некоторые скажут, что так и надо, а другие…

— Сначала я попробую в Фалмуте, — сказала Пэт. — Но если здесь ничего не появится, попытаюсь где-нибудь еще. Я рукастая, и вдруг найдется что-нибудь у Мартинса или Кросби.

— Нет причин спешить, — откликнулась миссис Вил. — Твой отец. Умер недавно. Не думаю, что… ему понравилось бы…

Но на этот раз она определенно выбрала неправильный довод.

— Меня не волнует, что понравилось бы моему отцу, — заявила Патриция.

Тетя Мэдж медленно поднялась, и ее пенсне слегка качнулось. Она забрала тарелку Перри прежде, чем он промокнул остатки соуса, и начала укладывать тарелки в стопку.

— В таком случае… нет вопросов… Ничего не скажешь… Каждый идет своим путем… не обращая внимания ни на что. Естественно, я…

Она бормотала еще несколько мгновений, и ее голос смешался с грохотом тарелок.

— А что на десерт? — спросил Перри, пытаясь сгладить ситуацию. — Лимонный пудинг? Тебе нравится лимонный пудинг, парень? Можешь не говорить, думаю, ты его ненавидишь. Он всегда напоминает мне африканца, которого я когда-то знал. Его волосы сгорели от случайного лесного пожара…

Пэт встала со стула, подошла к тете Мэдж и поцеловала ее в мягкую и рыхлую щеку.

— Без обид, матушка Мэдж. Знаете, ничего не имею против вас. Кроме того… — После паузы она продолжила: — Кроме того, может пройти много недель, прежде чем я упорхну из ваших рук. Так что не печальтесь.

Поцелуй прервал разговор. Когда Пэт отстранилась, Энтони заметил, как на девичьем лице появилось непривычное выражение, но тут же исчезло. Словно на миг лицо её исказилось то ли от боли, то ли от неприязни… то ли от дурного предчувствия.

После обеда, находясь у себя в спальне, Пэт безотрывно смотрела на своё пунцовое отражение в зеркале. Она не желала покоряться, но при этом чувствовала себя ужасно несчастной. Этим утром, с приливом, Нед ушел в море, наверняка его не будет много недель, а то и вовсе не вернётся. Теперь она осталась одна, совершенно одна в этом мире.

Она не раскаивалась, что минувшим вечером отказалась ехать с ним; понимала, что поступила правильно, но одиночество всё равно не отступало; наоборот, теперь ощущалось ещё сильнее, ещё острее, ибо женщина не думает плохо о мужчине оттого, что тот влюблён в неё и хочет на ней жениться, а в последние дни Нед был единственным её собеседником, которому она могла доверять, кому отчасти и открылась. Само собой, ещё оставался Энтони, и в какой-то мере она могла полностью положиться на него как на друга, ведь его преданность не основывалась на личной выгоде. Пэт никогда не забудет, что он сделал для неё этим утром, ведь если бы не он, та писанина могла остаться хоть до полудня, пока не увидит каждый. Но с одиннадцатилетним мальчиком нельзя поговорить о том, о чём говорят со взрослым человеком.

Она всё гадала — неоднократно задавала себе этот вопрос всю прошлую неделю или около того — что же такого в её характере заставляет всякий раз бунтовать против привычных правил, с которыми обычный человек, обычная девушка, вполне себе согласны. Что это, порочность её натуры? Это она не даёт спокойно жить? А самое главное, что такого неправильного она совершила за эти полгода? Пэт видела здравый смысл в своих суждениях, но никак не могла отделаться от мыслей об ирландце, сказавшем, что целый полк шагает не в ногу, кроме него одного.

Прежде всего, она допускала, что должна ставить дочерние чувства и послушание отцу превыше какой-то там отвлечённой любви к справедливости в отношении избитого голландца. Опять же, с другой стороны, почтение к родителям должно было помешать ей выйти за Тома против желания отца. Или же, если она вышла за Тома, то следовало безропотно и смиренно согласиться с условиями семейной жизни? Другие женщины ведь соглашаются. Когда выходишь замуж, то выходишь замуж и в радости, и в горе; а верность отцу машинально переносится на супруга. Отныне муж становится превыше отца. Словно меняешь одного мужчину на другого. В любом случае, мужчину не критикуют, чего нельзя сказать о женщинах.

Или это предвзятое мнение? Действительно ли они правы, а она нет? Возможно, остальные из этого ирландского полка не совсем ошибались во взглядах. Между мужчиной и женщиной, которые любят друг друга, часто существует своего рода чувственная привязанность, выходящая за рамки простого личного суждения. Есть что-то достойное восхищения в том патриоте, который в переломный момент сказал: «Это моя страна, права она или нет». Так нет ли и в супружеской жизни или в семейных отношениях чего-то столь же достойного восхищения, когда женщина…

Да, думала она. В переломный момент, да. Но нет ничего замечательного в патриоте, который говорит: «Моя страна права во все времена». Настоящий патриот, несомненно, это человек, который всегда поддерживает свою страну в случае нужды, но оставляет за собой право на собственные суждения, когда тяжелые времена закончились. Так почему женщина не заслуживает такого же права?

Конечно, тут важнее всего точно определить, когда наступит переломный момент. В то время она, естественно, не считала случай с голландцем таким, но из-за огромных последствий была готова признать свою ошибку. И аналогия с переломным моментом не совсем сработала в ее отношениях с Томом. Внезапно возникла несовместимость, которая усилилась, и Пэт поняла, что это непреодолимо. Можно ли в таких обстоятельствах оправдать патриота, если он покидает свою страну?

Она распустила кудрявые густые волосы, и они рассыпались по плечам; потом начала аккуратно причесывать их щеткой, что часто находила успокаивающим. Но сегодня как будто ничего не действовало, и вскоре Пэт сдалась и села на кровать.

Она полагала, что судьба всех бунтарей — одиночество. В каком-то смысле она всю жизнь чувствовала себя бунтаркой, всегда испытывала нежелание безразлично кланяться тому, чему кланяются другие. Без излишнего самомнения она понимала, что между ней и большинством знакомых есть разница. Она быстрее двигалась и быстрее думала. Часто в разговоре Пэт обнаруживала, что бежит впереди, как ребенок перед бабушкой с дедушкой, возвращается к ним и снова бежит. И часто ее раздражала медлительность. Но она всегда любила личную свободу, как своего рода самое ценное достояние. И то, что это была скорее духовная, а не материальная свобода, казалось, не имело значения. Ей было предназначено вернуться в уединение собственного сердца.

Лишь в этом году материальная зависимость вступила в конфликт с независимостью духа; но как только началась борьба, Пэт казалось жизненно необходимым отказаться от компромиссов.

И пока она не шла на компромисс. Но чувствовала, что теперь настроила против себя все общественное мнение. Борьба будет долгой и трудной, и ей это не нравилось. Она просто хотела быть счастливой и свободной и жить в дружбе со всеми. По сути, не было человека менее склонного к ссорам, чем она, если бы только жизнь была готова дать ей толику свободы и самоуважения.

Она нетерпеливо встала, взяла полотенце и пошла в ванную, где вымыла руки и лицо холодной водой. Вернувшись в свою комнату, надела другое платье и уложила волосы. Открыв ящик и вынув брошь, она увидела письмо, которое неделю назад нашла на туалетном столике.

Пэт взяла его и развернула, мгновение смотрела на него со странным чувством вины, как будто даже глядя на него, предает саму себя.

Дорогая Пэт!

Я сделал несколько попыток начать это письмо и каждый раз рвал его, чтобы начать заново, мучась от невозможности облечь в слова свои истинные чувства по поводу субботнего вечера.

Во-первых, позволь мне со всей ясностью заявить, что, если те беспорядки, которые я устроил, каким-то образом ускорили смерть твоего отца, то я сожалею куда больше, чем могу выразить. Я ему не нравился, потому что я адвокат и потому что хотел забрать тебя у него. По поводу второго — я понимаю его чувства, и я искренне ему сопереживал и глубоко опечалился, услышав о его смерти.

Но написать я хочу не столько об этом, сколько о том, что произошло позже, о том, что произошло между нами.

Сожаления — слово приходящее на ум, но ничего не передающее. И было бы неверным использовать только это слово. О да, я испытываю сожаления. Я буду вечно сожалеть о случившемся, если надежда на примирение между нами была утрачена из-за тех событий. Но, если возможность примирения была уже упущена, то терять было нечего, и какое-то языческое удовольствие превращает в насмешку все любезности. Шекспир так писал об обладании женщиной: «в час горшей злобы, когда, задыхаясь от проклятий, она рыдает…». Теперь я знаю, что это значит.

Но, к сожалению, я всё ещё люблю тебя, а любовь не удовлетворяется плодами завоеваний, какими бы богатыми они ни были. Поэтому даже завоевание не для меня.

Для оправдания, если нужны оправдания, вспомни, что ты солгала мне. Ну, разве это не вызывающе? Ты была с другим мужчиной, проводила время в его обществе, а я неделями не видел тебя. Потом, когда на несколько минут мы остались одни, ты солгала о своей лодыжке и чуть не улизнула, если бы не запирающаяся дверь.

Возможно, нам не стоило жениться. Любовь не всегда сочетается с близостью, иногда даже с симпатией, потому что ты, кажется, меня основательно недолюбливаешь.

Как я уже говорил, я прекращаю свое сотрудничество с «Харви и Харрис». Мне хочется перемен, я чувствую, что должен сейчас же уехать из этого района. Если нам суждено разлучиться, то пусть мы будем далеко друг от друга. Но ты должна знать: если когда-нибудь тебе понадобится помощь и ты сможешь принять ее от меня, я буду счастлив сделать все возможное.

Поверь мне.

Всегда твой Том.

Некоторое время после прочтения письма Пэт стояла перед туалетным столиком и играла с ниткой жемчуга, принадлежавшей ее матери. Она уронила письмо обратно в ящик, но теперь снова взяла его и уставилась на конверт, переворачивая его, как будто размышляя.

С резким, болезненным порывом она схватила письмо и дважды порвала его поперек. Она хотела порвать его на мелкие кусочки, но ослабевшие пальцы с этим не справились.

Так же резко она бросила обрывки обратно в ящик и повернулась к окну, слепо глядя наружу. На ее глазах выступили слезы, и она заморгала. Слезы выступили снова, и на этот раз не задержались на густых ресницах и потекли по щекам. Она плакала впервые после смерти отца.

Глава девятнадцатая

Попытки Патриции найти себе работу не имели заметного успеха. Она никогда раньше не осознавала, как ничтожна возможность для умной, энергичной девушки зарабатывать себе на жизнь, чтобы стать самодостаточной и заслужить уважение своим трудом. Пришлось бы стать гувернанткой, швеей или модисткой, работая бесконечные часы за мизерную плату. Весь мир словно вступил в заговор, чтобы помешать независимой молодой женщине вырваться из стада, и она понимала, что скована по рукам и ногам и вынуждена подчиняться. Впервые Патриция обнаружила, что бунтует против всей структуры общества, которое мирилось с таким положением дел.

К концу третьей недели она с удивлением получила письмо от старой школьной подруги из Труро.

Дорогая Пэт!

Не знаю, ошибается ли Мод Ричардс, но вчера она сказала мне, что ты ищешь, чем заняться. Возможно, ты простишь меня за любопытство, но знаешь ли ты, что мисс Гоуторп, управляющая частной школой, ищет помощницу? Я не знаю, какой должна быть квалификация. Мисс Гоуторп на днях рассказывала маме, что особо не интересуется дипломами, вероятно, не хочет за них платить. Но главным образом ей требуется «молодая леди с хорошей внешностью», которая могла бы помочь ей с младшими детьми и обучить их нескольким элементарным предметам.

Если это тебе подходит, ее адрес: Грин-лейн, Труро.

Вряд ли ты сможешь возвращаться в Фалмут по вечерам, и было бы прекрасно, если бы ты жила поблизости.

С любовью, Сильвия Кент

Патриция поспешно написала по указанному адресу, заменив свою фамилию на девичью и умолчав о некоторых фактах из своей жизни, которые, вероятнее всего, не понравились бы даме с такой профессией, как у мисс Гоуторп. Три недели назад она отвергла бы идею компромисса, но обманутые надежды стирают острые грани прямоты, и она слишком часто замечала перемены, происходящие с лицом потенциального работодателя, когда объясняла, что замужем, но не живет с мужем.

Через три дня пришел ответ с просьбой нанести визит, и утренним поездом она уехала в Труро.

Мисс Гоуторп была крупной и грозной, но не сварливой. Явно из тех, кто быстро формирует суждения, и ей сразу же понравилась Пэт. Жалованье хоть и низкое, но включало питание и проживание в доме, и Пэт посчитала, что справится. В любом случае, она так обрадовалась предложению, что ей даже не пришла в голову мысль придираться. Она приехала домой с известием, что в следующую субботу четырехчасовым поездом уезжает из Фалмута, чтобы приступить к своим новым обязанностям.

Новости никого не обрадовали. У вдовы Вил, как ее теперь обычно называли, наступили тяжелые дни с мистером Коудри.

Многие вопросы касательно наследства ещё требовалось уладить, а тётя Луиза, верная своему обещанию, ставила бесконечные препоны, мешая окончательному их решению. У нее были какие-то документы, связанные с землей, которую Джо унаследовал от отца, и ее нельзя было убедить расстаться с бумагами, пока не суд не вынес решение. Мистер Крабб, адвокат тети Луизы, и мистер Коудри со стороны тети Мэдж почти ежедневно обменивались длинными письмами.

Однако время двигалось неумолимо, и наконец пробил тот час, когда всё должно было законно перейти тёте Мэдж, вот только Луиза Вил упорно прислушивалась к голосу веры, а не разума. Примерно через неделю после чтения завещания появилось другое завещание, предоставленное стряпчим из Хельстона и написанное пять лет назад, где основная часть имущества передавалась первой жене Джо, как опекуну «по доверенности» его дочери Патриции; и в результате тётя Луиза ещё сильнее уверилась, что раз есть первое завещание, то, вполне возможно, найдётся и третье. Она считала, что после ссоры Джо разозлился и составил второе завещание, но когда остыл, то написал и третье.

Совсем недавно тётю Луизу посетила мысль, что либо ей, либо её представителям надобно получить разрешение на поиск в доме подобного документа, в чём тётушка Мэдж категорически отказала. Это совершенно неправильно, пробормотала она. Такая мысль оскорбляла её до глубины души. Мол, она скорее помрёт, чем позволит той женщине снова войти в её дом, рыться в её личном имуществе будто ворона. Мистер Коудри, изрядно уставший от нескончаемой тяжбы, предположил, что вполне мог бы извлечь некоторую выгоду из мирового соглашения, если Мэдж пойдёт навстречу Луизе в её требованиях. Он мог бы даже добиться от мистера Крабба обещания, что в случае согласия на обыск дома Коудри уговорит свою клиентку прекратить тяжбу.

Но пока что тётушка Мэдж упорно стояла на своём и ни в какую не хотела уступать. Дело зашло в тупик. А когда тётушка Мэдж находилась в тупике, то и вела себя соответствующе. За последние два дня жизнь в ней словно застыла, и каждое слово она выдавливала из своего плотно сжатого рта как из пипетки.

Так что известия от Патриции занимали все мысли Мэдж и вызывали у неё недовольство. Похоже, поначалу Мэдж решила, что ей некогда беспокоиться о делах Пэт, а позже, когда смысл новостей наконец до нее дошёл, разобиделась на девчонку, что та прибавила ей хлопот.

Тётя Мэдж растолстела. За прошедшие после кончины супруга недели она ощутимо набрала вес. Однажды она села ужинать, а Перри в шутку заметил: «Чтоб мне треснуть, Мэдж, но если ты продолжишь в том же духе, то вырастешь в громадину!» Однако больше он так не шутил. С недавних пор можно было подумать, что непочтительный Перри побаивается невестки. Временами он вёл себя несдержанно, но в целом, особенно когда следовало соблюсти правила приличия касательно траура, старался всё-таки прислушиваться к ней. После кончины Джо закончилась долгая череда попоек, и Энтони ни разу не видел дядю Перри пьяным, а неуверенное исполнение «Тёмного охотника» не тревожило ничей сон, когда исполнитель песни с трудом ковылял до кровати в предрассветные часы.

Что касается Энтони, то новость о поступлении Патриции на работу обрушилась на него почти с той же силой, как новость об утрате. Год подходил к концу, а никто и не упоминал об учёбе в школе, Энтони надеялся, что до самого Рождества его обойдут вниманием. После отъезда Неда мальчик много времени проводил с Пэт, и это хоть как-то уменьшило его огорчение, что не получается уехать к отцу. Но если Пэт уедет, жизнь его станет совсем тоскливой и невыносимой. Даже учёба в школе скрасила бы грядущие унылые дни. Когда же настала для Пэт пора уезжать, что случилось очень скоро, Энтони стоял с дядей на железнодорожной станции и изо всех сил пытался выразить словами, как ему тоскливо и муторно, но, к собственной досаде, что-то невнятно бормотал и запинался, надеясь, что хотя бы лицо его выразит то, что языку не под силу.

У Патриции были собственные намерения. Она не считала, что Мэдж или Перри по-настоящему привязаны к мальчику, и решила, если его отец все еще не пошлет за ним, а у нее все сложится хорошо, попробует убедить мачеху отправить его в школу, где она преподает. Для него можно найти жилье в доме, и он мог бы даже частично отработать переезд, время от времени подрабатывая.

Но все это в очень сомнительном будущем. Этому может помешать десяток препятствий, и она не собиралась строить надежды на таком хрупком фундаменте.

— Ты и не заметишь, что я уехала, — заверила она Энтони. — Я вернусь на выходные, а до Рождества осталось совсем немного, тогда у меня будет трехнедельный отпуск. Так что вовсе не стоит предаваться унынию.

— Да, — сказал Энтони. — Хотя будет тихо.

— Ну, тогда подними шум. Дядя Перри будет с тобой гулять, правда, Перри?

— Тьфу, — сказал Перри. — Я уже давно не гуляю. Хотя в его возрасте мог глазом не моргнув пробежать пятнадцать или двадцать миль. Я хорошо помню, как в Уганде…

— Мне пора. Вы ведь оба мне напишете, правда? Ей-богу, не понимаю, почему вы напустили на себя такой мрачный вид. Это я должна выглядеть мрачно, покидая дом и… Ну что ж, когда-нибудь… я буду рада, что это закончилось!

Ее голос слегка дрожал. Она положила руку на плечо Перри и поцеловала его в щеку. В ответ он дважды довольно громко ее чмокнул, сжал ее руки и в конце концов отпустил. Затем откинул волосы назад и засмеялся, чтобы скрыть полученное удовольствие.

Кондуктор дал свисток.

Патриция повернулась к Энтони. Он без всяких эмоций протянул руку, но она притянула его к себе и поцеловала не в щеку, а в губы. Примерно на секунду мир для Энтони озарился. Потом она вошла в вагон, и через мгновение поезд с пыхтением уехал со станции.

— Ну, — произнес Перри, — хорошо, что твоя тетя этого не видела.

Когда они уходили с платформы, дядя Перри рассмеялся знакомым заразительным смехом, но его губы слегка перекосились, как будто он прикусил невидимый предмет.

— Почему? — спросил Энтони, в груди у него до сих пор сохранялось тепло.

— Ну… Ты не поймешь. Что значит быть молодым. — Перри вздохнул и на секунду уставился на высокого мальчика рядом с собой. — Хотел бы я снова стать молодым. Невинным как новорожденный младенец. Чистым, как детский свист. Вот на это любопытно было бы поглядеть.

— Возможно, я знаю больше, чем вы думаете, — сказал мальчик.

— А. Удачи тебе, если так. Тогда зачем задавать мне глупые вопросы?

— Ну, я не понимаю почему тетя Мэдж стала бы возражать, чтобы мы прощались с Пэт.

— Мы? Ха-ха! Можешь делать, что хочешь, парень; тетушка не прольет ни слезинки.

Начав долгий путь домой, они умолкли. Казалось, прошло много времени с той первой прогулки по городу в день приезда Энтони, когда Патриция шла рядом с ним. Ему хотелось, чтобы она сейчас была здесь, а не мчалась в сторону Труро. Тогда был разгар лета. Теперь на носу была зима, и море в гавани было серым и неспокойным. Энтони взглянул на человека, идущего рядом. Возможно, это лишь воображение, но дядя Перри, как будто подрастерял часть своего пиратского вида. Он уже выглядел не охотником, а словно бы добычей.

Если бы Энтони оглянулся на недели, последовавшие за отъездом Пэт, он, возможно, увидел бы в них мост между двумя периодами. Первым был период упадка, когда закрылся ресторан и вся жизнь и энергия покинули дом, и как будто вообще ничего не происходило. Второй был переломным периодом, когда все, что незаметно назревало, после смерти Джо достигло апогея. Но Энтони никогда не оглядывался на этот переходный период. Он считал, что о том времени лучше забыть.

Для него это была череда скучных, серых, одиноких дней, когда он спал, вставал, умывался, ел и возился по дому, наблюдая как хлещет дождь по окнам, или выходил на бодрящую, но мрачную прогулку под нависшими облаками и резким ветром из-за углов. Или делал покупки для тети Мэдж, с огромной плетеной корзиной, которая теперь была заполнена только наполовину. А в это время лавочники потирали руки, и хотя обращались к нему с уважением, но краешком глаза все время странно косились. Можно сказать, что это было время, когда ничего особенного не произошло.

Но это не так. Если бы Энтони был чуть более внимательным, чуть более осведомленным о подводных течениях вокруг, он бы отметил ряд незначительных событий, которые показали, в какую сторону бежит поток.

Сначала уволили Фанни. Это произошло так быстро, что он не мог поверить своим глазам. Еще вчера она была в доме, а на следующий день уехала. И ни от кого из взрослых он не мог получить объяснения насчет ее отъезда. Когда он задал вопрос, тетя Мэдж закатила глаза, а дядя Перри ухмыльнулся и покачал головой за спиной невестки. Очевидно, от Фанни отказались не из соображений экономии или потому что она стала лишней в доме, как два мальчика-официанта, когда закрылся ресторан. Она приносила много пользы, и дом стал совсем другим в ее отсутствие. Только когда Энтони узнал, что ей без всякого предупреждения выдали деньги за неделю, он начал подозревать, что ее уволили за какое-то преступление. Возможно, ее поймали на краже ножей.

Энтони начало казаться, что в этом доме слишком много общего со стишком про десять негритят. Первый — дядя Джо, потом их стало семеро. Потом — два мальчика-официанта, их стало пятеро. Далее Патриция, их стало четверо. После этого маленькая Фанни, а теперь их осталось трое. Энтони задумался, когда же подойдет его очередь.

Это не могло произойти слишком быстро. После отъезда Фанни тетя Мэдж стала еще дольше отлеживаться в постели по утрам, и часто до десяти часов Энтони был предоставлен самому себе. Завтракали только в одиннадцать, тогда к ним присоединялся Перри, веселый, но небритый. И если в прежние времена миссис Вил всегда вкусно готовила, то закрытие ресторана, похоже, лишило ее стимула, и теперь еда готовилась с наименьшими возможными усилиями.

Он подумал, что сейчас у него не было особых перспектив стать еще одним негритенком. Тетя никогда не любила много гулять, но если все же выходила из дома в эти странные недели, то Энтони приходилось идти с ней. Не Перри, а Энтони. Он провел много унылых часов в пыльной приемной мистера Коудри, пока она вела переговоры, а потом возвращался по главной улице, приспосабливаясь к ее медленному, тяжелому шагу. Сначала тетя хотела брать его под руку, но он умудрялся так часто сбиваться с ритма, что в конце концов она отказалась от этой идеи.

По воскресеньям Энтони приходилось ходить с ней в церковь дважды. Они медленно шли по узкой главной улице, в лучших нарядах. Прохожие кивали и желали им доброго утра или вечера. Тетя Мэдж всегда хотела сидеть на одной из передних скамей и задерживалась для разговора с викарием после службы. Затем следовала медленная прогулка с новыми кивками и случайной остановкой, чтобы перекинуться словечком. Обычно, возвращаясь домой, они обнаруживали, что Перри сжег обед или передержал на огне сваренный на ужин картофель. Затем Перри подробно рассказывал, чем занимался в их отсутствие, а тетя Мэдж на протяжении всего ужина сетовала на свои обиды.

Энтони часто вспоминал замечание, сделанное Перри после того, как они проводили Пэт, и заметил: если они все втроем сидели вечером в гостиной, а Перри вставал или передвигал свой стул, тетя Мэдж сразу же отрывала взгляд от вязания, поправляла пенсне и не спускала с него глаз, пока он снова не сядет. Иногда она также тихонько наблюдала за ним издали, пока он мыл посуду или сидел в одной рубашке на кухне, курил и читал газету. Выражением на лице она напоминала пушистую персидскую кошку, в чьих глазах отражаются огни и тени внешнего мира, но невозможно узнать, что происходит у нее внутри.

Однажды вечером они отправили Энтони за пивом. Он пробежал к «Кораблю и матросу» на углу главной улицы и обнаружил, что бар переполнен. Стоявший за стойкой мистер Трехорн принял его заказ, разговаривая с другим мужчиной. Только передавая кувшин обратно через прилавок, он обратил на Энтони любопытный, понимающий взгляд.

— Что-то совсем не видно твоего дяди Перри, мальчик, — сказал он. — Надеюсь, он здоров?

Энтони привык к косым взглядам.

— Да, спасибо.

Он вежливо передал деньги.

— Раньше был одним из наших лучших клиентов, — сказал мистер Трехорн. — Что ж, люди меняют привычки.

— Теперь не может выйти даже за пивом, — сказал один из посетителей. — Посылает мальчугана.

— Похоже, он крепко держится за чью-то юбку, — сказал другой.

Это вызвало всеобщий смех.

— И точно не за материнскую.

С пылающими щеками Энтони терпеливо ждал сдачи.

— Когда-нибудь слыхал про таблицу родства, а, парень? — произнес первый.

Он сделал вид, что не слышит.

— Спроси своего дядю. Может, он знает…

— Сестра покойной жены или брат покойного мужа, без разницы. К её несчастью, они не могут огласить брак.

— Сдаётся мне, всё остальное они уже делали.

Раздался новый взрыв хохота.

— И как там у них, а, парень? — спросил шутник. — Должно быть, уютное гнёздышко. Как думаешь, найдётся и для меня местечко?

— Отстань от парня, — проворчал кто-то. — Он тут ни при чём.

— Ага, — ответил шутник. — Кто ж обвиняет ягоду за то, что та повисла на ветке?

Преследуемый переливами смеха, Энтони пробивался сквозь толпу. На улице, в желанной темноте, он на мгновение остановился и обнаружил, что весь дрожит.

Глава двадцатая

Патриция очень быстро освоилась на новой работе. В некотором смысле, она находила свое занятие удивительно успокаивающим, хотя оно всегда требовало много нервной энергии. Зато не затрагивало ничего личного, и после сумятицы двух предыдущих месяцев она с радостью отдалась на волю неутомимой мисс Гоуторп.

Она не ездила домой каждые выходные. Находила тот или иной предлог, почему не может уехать, но причина была не в этом. Получив это приятное во всех отношениях место не совсем честным путем, она постоянно жила в страхе, что правда обнаружится, хотя с каждым днем он становился все меньше. Она знала, что кое-кто в Фалмуте «сочтет своим долгом» написать мисс Гоуторп, если узнает, что она наняла «эту Патрицию Вил». Главная надежда избежать разоблачения заключалась в том, чтобы держаться подальше от таких людей.

Однако начались каникулы, и не нашлось разумного способа избежать двухдневного отпуска. Дом предстал перед глазами Патриции неприбранным, неухоженным и уже не таким чистым, а мачеха раздобревшей, как пирог с избытком дрожжей. Перри постоянно хихикал, как и всегда, но беззвучно, а губы сильнее подергивались в нервном тике, как будто он что-то прикусил и не может удержать. Энтони стал худым, замкнутым и менее раскованным, особенно по отношению к ней. Взгляд голубых глаз больше не был таким непосредственным.

При первой возможности Патриция задала Мэдж вопрос о его обучении в школе.

Мэдж уклонялась от разговора. Или ограничивалась отдельными словами и таким образом уходила от ответственности. Пэт спросила, не было ли новых писем от его отца. Мэдж ответила отрицательно. У Пэт создалось впечатление, что она вновь уходит от разговора. Как они предполагают поступить с Энтони после Рождества? Наводили ли справки в Фалмутской гимназии?

Мэдж подняла взгляд и что-то пробормотала — мол, Перри этим занимается.

— Ах, Перри, — сказала Патриция. — Вы не можете перекладывать решение на него. В смысле, насчет поступления мальчика в школу. Разве закон не обязывает детей ходить в школу? Он уже пропустил один семестр.

Мачеха сказала что-то невнятное о том, что она очень хорошо знает закон. Создалось впечатление, что она готова вот-вот что-то предпринять. Не было никакого смысла много тратить на мальчика, который, вероятнее всего, снова переедет. Нужно просто найти что-то временное.

Очевидно, именно этого шанса девушка и ждала.

— Если только в этом проблема, а вы, вероятно, правы, почему бы не отправить его к мисс Гоуторп? Там есть мальчики двенадцати и тринадцати лет, и мы учим их хорошим манерам, другие школы и того предложить не могут.

Мэдж возилась со своей брошью-камеей. В глубоких кружевных складках ее платья что-то поднималось и опускалось, у нее вырвался слабый вздох.

— Вдали от дома… О нет. Моя обязанность. Без матери… Я не могу…

— Я там за ним присмотрю.

— О, нет… Поездка и…

— Думаю, мисс Гоуторп могла бы поселить его в доме. Там есть свободная спальня, и мисс Гоуторп наверняка обрадуется, если у нее появится помощник по хозяйству. Вообще-то, я ее не спрашивала…

— Я не должна…

— Вообще-то, я ее не спрашивала, но в этом случае, думаю, ее устроит обычная оплата за дневное обучение.

Мисс Вил покачала головой.

— Нет-нет…

Патриция всегда могла понять и оценить аргументированные доводы, но до сих пор по-детски восставала против необоснованного отказа.

— Почему?

— Полезен… Он нужен здесь. Фанни ушла. Очень много работы. Твой дядя, естественно, не… А я… Я плохо себя чувствую. Сильные головные боли. Ревматизм. Иногда сама удивляюсь, как я ещё жива. Огромная помощь… Энтони… Кроме того… мой племянник. Ответственность… И он счастлив здесь.

— Почему бы не поговорить с ним и не узнать, понравится ли ему это предложение.

Подбородки Мэдж задрожали над кружевным воротничком.

— Дети. Они понятия не имеют, что лучше для них… взрослые решают.

— По-моему, вы забыли, что я давно уже не ребёнок, — рассердилась Патриция.

Сейчас ее уже раздражал не только отказ. Просто тётушка Мэдж после её отъезда окончательно превратилась в епископа в юбке, считающего себя непогрешимым. Это нелепое величие не прекращало раздуваться с того момента, как Мэдж получила свою долю наследства.

— Вовсе не забыла, — ответила Мэдж. — Но дело. Надобно решать мне.

— Ну так решите уже что-нибудь, бога ради, — проговорила девушка, еле сдерживаясь. — Если не хотите отправить его к мисс Гоуторп, тогда отправьте ещё куда-нибудь, чтобы у него хоть интерес к жизни появился. Посмотрите, как он тут зачах, нет ничего хорошего в том, что он целыми днями слоняется по дому без дела.

— Будем решать. Я буду решать… как считаю лучше. Я подумаю… Поспешные решения никогда… Полно времени. Рождество…

Итак, Патриция уехала в понедельник утром, не сумев выполнить своего обещания. Она понимала, что мешает им, что поступает неразумно, и поклялась самой себе, что если бы не Энтони, Фалмут и мачеха не увидели бы её в рождественские каникулы. Когда она прощалась с Энтони, в ней сквозило что-то похожее на досаду, а мальчик понимал, что теперь их разделяет нечто большее, чем несколько недель безделья и неопределённости. В этот раз они не поцеловались, а лишь молча пожали друг другу руки, и совсем скоро Энтони шёл по улице домой один на один со своими мыслями.

Спустя какое-то время после отъезда Патриции тётушка Мэдж наконец разрешила поверенным Луизы, но не самой Луизе, обыскать дом на предмет возможного завещания Джо, написанного позднее. Мистер Коудри объяснил Мэдж, что это разумный способ уладить спор, но скорее всего, больше всего на неё повлияло его сообщение о городских слухах, якобы мисс Вил несправедливо лишили собственности, и это как раз наилучший способ утихомирить сплетников. Несмотря на все раздутое самомнение, Мэдж изрядно волновало мнение общества.

Тётя Мэдж ни с того ни с сего вдруг предложила Энтони взять с собой обед и по реке добраться до деревни Сент-Мовс. Странно было слышать подобное именно от неё. Энтони настолько удивился, что даже и не подумал возражать и согласился на пикник. Такую вылазку имело смысл затевать в тёплый июньский денёк, но уж точно не в ноябре — никакого удовольствия не получишь. Слопав сандвичи раньше времени, Энтони побродил по Сент-Мовсу, бездумно таращась на красивые дома и сады живших здесь стариков, сел на неожиданно рано приехавший паром и вернулся домой. Там он увидел, что из некоторых комнат вынесли почти всю мебель, а посреди всего этого разорения стояли дядя и тётя и о чём-то спорили.

Тётя кисло поздоровалась с ним, а дядя Перри сообщил, что тётушка решила провести генеральную уборку, и ему ещё повезло, что он не застал этого зрелища. Энтони понял, что генеральной уборкой тут не пахнет, потому как не увидел ни вёдер с водой, ни щёток, ни тряпок, ни наведённой чистоты. До самого вечера он ставил мебель и вещи на прежние места, а перед сном ему сообщили, что завтра сюда явятся поверенные мисс Вил, чтобы искать по всему дому завещание, которое якобы мог написать дядя Джо.

Энтони подумал, что завтра ему снова придётся всё расставлять по местам, когда снова выволокут мебель. И зачем дяде с тётей столько лишних хлопот? Понятное дело, они оба такие хозяйственные, и поэтому не хотят, чтобы кто-нибудь нашел хоть пылинку.

На языке у него вертелось желание напомнить, чтобы заглянули под картину в кабинете, куда, как он однажды видел, дядя положил документ, но Энтони предположил, что туда они заглянули первым делом, сразу после смерти Джо. Вероятно, Перри искал там в то утро, когда разбудил его. К этому времени Энтони уже привык к запаху табака дяди Джо, исходящему от трубки дяди Перри.

Энтони все еще иногда задавался вопросом, кто и когда проделал дыру в полу. Дыра возникла не сама по себе, а большую пробку обрезали точно по размеру. Он размышлял, не занимал ли когда-нибудь эту комнату Перри. Несколько раз Энтони собирался рассказать об этом Тому Харрису, но каждый раз это ускользало из памяти. В прошлый раз, когда он приехал в Пенрин, там был еще один человек, который, похоже, много знал о домочадцах Энтони, и ему это совсем не понравилось.

Потом он случайно встретил малышку Фанни. В тот день прибыли люди для обыска: мистер Коудри, аукционист из Пенрина и его помощник. А Энтони вышел прогуляться по дороге через город к морю.

Он не видел Фанни со дня ее отъезда. Она всегда ассоциировалась у Энтони с чепцом и фартуком, он едва узнал хрупкую фигуру в коричневом, с кудрявыми перьями на воротнике и муфточкой оливкового цвета. Она хотела пройти мимо, потупив взгляд, но Энтони остановился и сказал: «Привет, Фанни», и спросил, как у нее дела. Она искоса взглянула на него, как теперь у многих принято, и ответила:

— Прекрасно.

— Жаль что ты ушла, — неловко сказал он. — За что тебя так быстро уволили?

— Ну, я не из тех, кто остается там, где ему не рады.

— Теперь некому пришить мне пуговицы, — посетовал Энтони.

Она посмотрела более дружелюбно.

— Я дома, помогаю маме. Я больше не пойду в услужение, не сейчас. Кого-нибудь взяли на мое место?

— Нет.

Энтони засунул руки в карманы и пнул камень.

— Часто хотел спросить тебя кое о чем, — сказал он. — Кто занимал мою спальню до моего приезда?

Фанни пристально посмотрела на него.

— Никто. А что?

— Да так, ничего.

Фанни неловко перебирала свертки в корзине.

— Дядя Перри когда-нибудь там спал? — спросил он.

— Нет, не спал, и не нужно при мне упоминать твоего дядю Перри! Как бы то ни было, я пробыла там только одиннадцать месяцев, причем последний месяц был лишним. После смерти мистера Вила… — Ее глаза на мгновение блеснули, и она внезапно стала выглядеть повзрослевшей. — Это была комната кухарки. До меня. Когда я пришла, у них не было кухарки.

— Значит, ее занимала тетя Мэдж, когда она работала кухаркой?

— Ой, откуда мне знать? Наверное. Да, скорее всего. Выглядит получше, чем та убогая конура, в которой поселили меня. И это она позаботилась. Разве не она пришивает тебе пуговицы?

— А? Нет. Нет, я сам справляюсь.

— Похоже, она не изменилась, а? Воображает себя королевой.

Энтони удивила прозвучавшая в голосе девушки враждебность.

— Ну, у нее все прекрасно, — сказал он, словно защищаясь. — А с чего бы было по-другому?

— А с чего бы было по-другому! Уж конечно! Вышла сухой из воды, верно?

— Не понимаю, о чем ты.

Она покачала головой.

— Не понимаешь, да? Ты же ее племянник. Ты бы заступался за нее, даже если бы ее повесили за госизмену.

— Нет, не стал бы, — упрямо сказал он.

— Говоришь, что не стал бы, но это не так. Я знаю. Важные такие, в церковь шагают бок о бок!

Мальчик почувствовал, что краснеет.

— Во всяком случае, это не имеет к тебе никакого отношения. Что плохого в том, что мы ходим в церковь? Ты злишься на нее только потому, что она тебя уволила.

— Нет, не злюсь. Я бы не стала до такого опускаться.

— Если не злишься, тогда за что она тебя уволила?

Фанни прищурились. Ее худое лицо сморщилось, как сжатая ладонь.

— Видать, она тебе не сказала.

— Не сказала.

— А почему бы тебе не спросить ее? Попробуй, умник, и посмотри, что она скажет.

— Боишься рассказать? — подначил ее Энтони.

— Такого детям не рассказывают. Будь осторожен со своей тетей. У нее грязные мысли, она такая.

— Наверное, ты сделала что-то ужасное.

— Ничего подобного. Все дело в ее грязных мыслях, ничего больше. Ее и мистера Перри. Меня не спрашивали, вот так-то.

— Ты не хотела уходить?

— Ну, мне пришлось уйти, так или иначе! Только мне совсем не понравилось, как это произошло.

— Что случилось?

Она заколебалась и снова потеребила свертки.

— Я пойду. Мне пора. Меня мама ждет.

— Не уходи, — настаивал Энтони. — Рассказывай. Ну же! Ты что же, совсем ничего не натворила?

С таким хитроумным вызовом Фанни не справилась.

— Конечно, нет! Ты же знаешь своего дядю. Он начал меня щекотать. Как делал и раньше, он и тебя так щекотал. В этом не было ничего такого. Но она незаметно подкралась к двери и страшно разозлилась. Я думала, ее удар схватит. И хорошо, что я оттуда убралась, вот что я тебе скажу! — Со смущением во взгляде она искала на задумчивом лице Энтони румянец или осуждение, но ничего такого не обнаружила. — Теперь ты знаешь, умник. Только не говори, что это я виновата, потому что это не так. И если бы мистер Вил был жив, ничего бы не случилось. — Она снова замолчала, ожидая реакции, но ее не последовало. — Ступай-ка лучше в свою большую шикарную спальню. А мне её и даром не надо, вот что я тебе скажу. Ты небось и понятия не имел, что творится в этом доме, да?

Выпалив это на прощание, но все еще неудовлетворенная, Фанни презрительно тряхнула корзиной и пошла дальше.

Когда Энтони вернулся домой, на этот раз намеренно поздно, поверенные ушли, и по слегка самодовольному выражению лица тети Мэдж над жестким воротничком Энтони понял, что они потерпели неудачу.

За ужином Перри смеялся и шутил, как и раньше, но Энтони отвечал медленно. Он все еще обдумывал рассказ малышки Фанни. Иногда он обращал задумчивые голубые глаза на веселящегося дядю Перри, и в его голове возникала описанная Фанни сцена. Энтони ни разу не пришло в голову, что она могла солгать; рассказанное казалось правдой. Всё так и было.

Через некоторое время он начал думать о пробке в дыре в полу своей спальни, и посмотрел на тётю, которая двигала ножом и вилкой вверх и вниз словно поршнями. В обществе она вела себя за столом утонченно, не то что в кругу семьи. И ее пухлые щеки надувались, когда она жевала.

Так вышло, что в течение нескольких последних часов Энтони стал занимать вопрос о конверте под картиной. Мальчик давно забыл о тайнике, несмотря на споры, разгоревшиеся вокруг завещания, или, возможно, точнее будет сказать, воспоминания о конверте оставались на задворках разума Энтони, поскольку казалось, будто они не имеют значения. Однако с недавних пор конверт вспомнился вновь, без всякой связи с какой-либо мыслью или событием. Энтони всегда считал, что помимо дяди Джо о существовании тайника известно кому-то, и этот кто-то уж наверняка изучил его содержимое. Теперь же мальчику показалось, что доселе он слишком многое принимал на веру.

Он размышлял, как быть. Он мог просто сказать в конце ужина: «О, кстати, насчет завещания. Вы ведь смотрели под картиной в кабинете, да?»

Но это значило передать инициативу в их руки. Ему это не нравилось. Он мог отложить это на три недели, до следующего приезда Пэт. Или можно спросить совета у Тома Харриса. Но Энтони знал, что Том уехал к своей сестре в Маенпорт и вернется только через неделю.

Конечно, был еще один способ. Он мог поискать сам.

Глава двадцать первая

С тех пор как Энтони прибыл в Фалмут, случались ночи, когда он спал, и ночи, когда часами метался и вертелся в постели. Та ночь была одной из таких, поэтому мальчику не составило труда бодрствовать до половины двенадцатого, когда обычно все отправлялись на отдых. Но с этого времени пришлось бороться со сном. Тянулись минуты, и веки Энтони смыкались. Он был немного взвинчен, и в то же время почти засыпал. Ему пришлось всё время лежать в темноте, поскольку полоску света под дверью могли увидеть с нижней части лестницы.

После полуночи он уже не мог больше ждать. Зажёг свечу, встал с постели, и, двигаясь осторожно, стараясь не ступать на скрипучие половицы, натянул на ночную рубаху куртку и брюки. Потом, для проверки, нырнул под кровать и вытащил пробку. Свет внизу не горел.

Отрыть дверь было сложно, поскольку, если сделать это медленно, скрип выйдет такой, что поднимет и мертвеца, а если чересчур поспешить, то верхние створки окна задребезжат от внезапного сквозняка. Но Энтони заранее потренировался тем вечером и справился, не подняв шума. Он подоткнул дверь запасным носком, чтобы не захлопнулась, прикрыл ладонью огонь свечи и двинулся вниз.

Не предполагая, что когда-то придётся спускаться тайком, он часто забавы ради ходил по лестнице вверх и вниз так, чтобы не наступать на скрипучие ступени. Теперь он наизусть знал, каких следует избегать — первой, третьей, девятой и двенадцатой, когда спускаешься. Четвёртой, седьмой, тринадцатой и пятнадцатой — поднимаясь.

На лестничной площадке внизу пришлось проходить мимо дверей комнат тёти Мэдж и дяди Перри — они находились напротив друг друга, а кабинет размещался между комнатой тёти Мэдж и гостиной, которая сообщалась с ним дверью. Энтони только раз случилось побывать в кабинете, и он понятия не имел, скрипит ли там дверь. Нет никаких гарантий, что она не заперта, но днём он видел, как взрослые свободно входили и выходили.

Уже протянув руку к дверной ручке, он понял, что лучше пройти через гостиную. Придётся миновать две двери вместо одной, зато он будет держаться дальше от тёти Мэдж. Кроме того, он знал, что в гостиной дверь не скрипит.

Он скользнул в гостиную как раз в тот момент, когда накрытые стеклянным колпаком часы на каминной полке пробили половину первого. В комнате ещё чувствовался запах от присутствия людей, на каминной решётке оставалась кучка серого пепла из трубки Перри. Вышитый швейный мешочек тёти Мэдж, лежавший на стуле, выглядел таким же бесформенным, как его хозяйка. Этим вечером, убирая в шкаф переплетённую подшивку «Колчана», Энтони не закрыл дверь на ключ, а оставил чуть приоткрытой.

Он помедлил и, собравшись с духом, повернул ручку двери в кабинет дяди. К облегчению мальчика, дверь открылась легко и бесшумно. Беспокоясь о том, как будет выходить, он не стал её закрывать и поставил свечу на письменный стол. С портрета на противоположной стене на него смотрела старая дама — голова и плечи маленькой седовласой женщины в чепце с лентами. Маленькие чёрные глазки словно остановились на чём-то прямо над плечом Энтони, как будто позади него стоял ещё один человек. Мальчик понял, что ему потребуется стул.

Он принес его, ощущая тревогу из-за незадернутых штор, но нельзя было тронуть их, не рискуя зашуметь, и к тому же окно выходило на гавань. Никому не хватит роста, стоя там, в грязи, заглянуть в окно на втором этаже. Тем не менее, он не мог избавиться от ощущения, что кто-то всё-таки может его увидеть.

Стул скрипнул под его тяжестью, картина едва не соскользнула с крюка. Но он всё же благополучно спустился с портретом пожилой дамы в руках.

Он поднёс её к столу, когда-то заваленному бумагами, положил лицом вниз. Против ожидания, на заднике картины не было видимых беглым взглядом защёлок, ничего отделяемого. Энтони постарался вспомнить, что делал дядя. Стекла в раме не было. Он отвинтил два крючка, с помощью которых картина цеплялась к стене, но это не принесло результата. Тогда он повернул пожилую даму лицом к себе, и картина вместе с задником выпала из рамы на стол.

Его бросило в пот от произведённого шума, нервная дрожь, как булавочные уколы, пробежала по кончикам пальцев. Спустя миг он набрался мужества продолжать, и отделив картину от задника, увидел там спрятанный дядей конверт.

Значит, его догадка оказалась верной. Жаль, что он не подумал об этом раньше, не проверил. Может, он и теперь чересчур торопится. Может, это что-то, связанное с судоходной компанией, он же видел…

Он извлёк документ из продолговатого конверта, развернул хрустящую пергаментную бумагу. Торопливо пробежал взглядом почти половину, и этого оказалось достаточно. Энтони положил находку на стол и стал собирать картину, чтобы вернуть на стену, а его мысли уже бежали вперёд, к тому, что теперь делать дальше.

Главное — кому он мог доверять? Его долг — вручить документ тёте Мэдж, но хотелось сохранить его у себя до возвращения Пэт. Или можно завтра передать его тёте Луизе. Но, несмотря на её искреннее старание помочь Патриции, она Энтони не особенно нравилась. И рассказать ей — слишком близко к предательству. Ведь тётя Мэдж с дядей Перри о нём заботятся, они ничего плохого ему не сделали. Возможно, они и странные, как думают некоторые, но они были честны во всём, добры к Пэт и не хотели, чтобы она покинула дом. С тех пор как уехала Пэт, тётя, можно сказать, суетилась вокруг него, а то, что он не мог принять этого, конечно, его проблема, а не её. Отдать документ другой стороне было бы просто предательством, и он не мог этого допустить.

Он мог бы показать эту бумагу Тому или сначала спросить его, или лучше сразу пойти к мистеру Коудри.

Но это сразу выдало бы его недоверие к тёте Мэдж. Она увидит, что Энтони действует у неё за спиной, потом ему будет очень неловко смотреть ей в глаза. Он вряд ли сможет остаться жить здесь, если сразу же, утром, не отдаст тёте Мэдж завещание.

Мальчик начинал понимать, что обладание таким документом гораздо ответственнее, чем он ожидал. Взрослым легко принимать решения, а он так мал и так одинок в этом мире. И неизвестно, когда отец наконец-то пошлёт за ним, и даже нужен ли он отцу. Вот Тому — не нужен, а Патриция не может его забрать. Куда же ему деваться, если придётся уйти отсюда? Зачем выступать против тех, кто его приютил? Энтони уже почти пожалел, что нашёл этот конверт. Проверил бы, а там пусто, и совесть была бы чиста.

Но прежде всего, картину надо было вернуть на место. От этого действия он не ждал трудностей — пока в третий раз не попробовал вставить изображение в раму и не догадался, что рама треснула. А после пятой неудачной попытки его прошиб пот. Похоже, оставалось только спрятать картину и понадеяться, что никто не обратит внимание, что она со стены исчезла.

— Чтоб мне пропасть, я думал ты уже час, как спишь, парень! — произнёс кто-то над его ухом.

Энтони рывком поднял голову, и сердце сжало холодом, как и горло, он даже вскрикнуть не смог. Он только вцепился в стол, стараясь не упасть, и глядел на Перри — в ночной рубашке и просторном халате, с взлохмаченными чёрными волосами.

— В чём дело, парень, ходишь во сне? Да не пугайся ты так, я тебя не съем.

Потом он увидел — или сделал вид, что впервые заметил — документ, который Энтони нашёл в раме картины. Он взял его и развернул.

— А это что ещё, а? Только не говори мне, что… Хм. Ты где отыскал его, в той картине? Хвала небесам. Но почему ты вздумал смотреть за нашей бабулей? Как это устроено? Покажи.

— Я… я не знаю. Она просто распалась на части. Эмм… Дядя Джо как-то показывал мне… но я забыл, как он это делал. Я…

— И почему ты решил, что там что-то есть? Чтоб мне пропасть, какое хитрое место!

— Я… я однажды видел, как дядя Джо что-то туда положил. Но мне не пришло в голову, что это может быть… нечто важное, до сегодняшних поисков. Тогда я подумал… что просто взгляну…

— Хм, — дядя Перри поджал губы, не отрывая взгляд от бумаги. — С первого взгляда и не скажешь, важно ли это. Знаешь, я не думаю, что особо важно. Ну надо же, какой секрет для нас сохранила бабуля! Но зная нашего старика, это, можно сказать, и неудивительно. Да, это скорее всего, неважно. Мне кажется, что неважно, но может, пусть старина Коудри посмотрит, а, парень? — Он отбросил со лба волосы и взглянул в глаза Энтони. — Ты что-то успел прочесть?

— Я только глянул в начало, — ответил мальчик, — а после пытался вернуть на место картину. Я… у меня не получается, — отводя взгляд, он отвернулся к столу и снова попробовал запихнуть картину в раму.

— Это просто, — Перри сунул документ в карман и склонился, чтобы помочь. Но когда выпал задник, с рамой случилось что-то неладное. — Да к чёрту раму! А то еще разбудим старую даму. Пока оставь это, парень, сейчас нам самое время поспать. А если…

— Вы пришли потому, что заметили свет? — спросил Энтони.

— Нет. Ты что-то уронил за борт, парень. Ну ничего, ничего, ведь в этом мире никогда не знаешь, как всё обернётся. Обыскивают весь дом, винят малышку Фанни Адамс, после ты бродишь во сне, щекочешь бабулю, и это выпадает из рамы. Но только я думаю, это просто иллюзия. Мне кажется, ничего там важного. Ты не болтай про это до поры до времени, ладно, парень?

— Конечно, — ответил Энтони.

Они вышли из кабинета в гостиную.

— Давай и тёте Мэдж ничего не скажем? — заговорщическим тоном сказал дядя Перри и ткнул мальчика в бок. — Пусть это будет только между нами. А завтра я навещу старого Коудри, и поглядим, что он скажет.

Он вёл себя так дружелюбно, что Энтони устыдился своих колебаний. Теперь-то он точно знал, что, несмотря на всю свою преданность дяде и тёте, он не имел ни малейшего намерения передавать им то, что нашёл в картине, тем более завещание. Конечно, они давали ему приют, еду и некоторое внимание, но не внушали доверия. Он защищал бы их от нападок со стороны, но от собственно суда защитить не мог.

Той ночью мальчик почти не спал, всё думал о том, как дядя Перри пришёл на шум его возни с рамой, ведь дядина спальня на другом конце коридора. Ему казалось, он знает ответ.

На следующее утро в гавани появился «Серый кот», вошёл под покровом ночи и встал чуть ближе к пристани, чем обычно.

Как бы Энтони ни сожалел об уходе судна, теперь он намного сильнее радовался его возвращению. Он был одинок и больше, чем обычно, скучал без Патриции, а встречи с Томом были слишком редки, не более чем случайное приключение. Теперь на неделю, а то и дольше, в дом вместе с грубоватым Недом Поулином придет дыхание свежести. Казалось, так сильно Энтони в этом никогда не нуждался.

Капитан и помощник явились во время завтрака, и Энтони, сразу же бросивший вилку и нож, кинулся им навстречу. Но не упрёк тёти Мэгги заставил его остановиться, растерянно моргая. Спутником капитана Стивенса оказался темноволосый коренастый человек, которого никто прежде не видел.

— Доброе утро, мэм, — произнёс капитан Стивенс, снимая фуражку. — А это мистер О'Брайен. Мистер Поулин сошёл на берег в Халле, сказал, что нуждается в переменах. — Доброе утро, сэр, — добавил он, обращаясь к появившемуся Перри, имевшему взъерошенный вид.

Однако отчёт капитана о плавании предназначался для тёти Мэдж. Вдова Джо держала в своих руках не только деньги, но и бразды правления. Какое бы капитаны ни испытывали предубеждение против ведения дел с женщиной, о том, чтобы переложить хоть часть ответственности на Перри, и речи не было. Тётя Мэдж теперь управляла компанией «Голубые воды Вила», и желающие продолжить работу не могли себе позволить думать иначе. И хотя Мэдж оттягивала открытие ресторана, ведь оно влекло за собой возобновление прежней рутинной и тяжелой работы, следовало признать, что она оказалась вполне способна заниматься оставленной ей судоходной компанией. Капитан Стивенс не пробыл в доме и десяти минут, как она объявила, что его ждет новый груз, едва заберут нынешний.

За четыре дня, минувшие после этого разочарования, дядя Перри ни слова не сказал Энтони о картине. Несколько раз за эту неделю мальчику казалось, что тётя с любопытством поглядывает на него, но она ни разу не подозвала его к себе. Однако и Перри не показывал ни малейшего вида, будто что-то произошло. Энтони стал догадываться, что дядя намерен забыть этот случай и, пользуясь преимуществом своего возраста и положения, игнорировать все вопросы. Если так, решил Энтони, дядя Перри ошибается.

Но на пятый день Перри сам подошёл к нему и помахал бумагами перед носом.

— Да, парень, мы с тобой в тот раз малость сбились с верного курса. Я и сам это видел, когда взглянул, но решил, что будет вернее, если старина Коудри бросит на него свой учёный взгляд, ты ж согласен?

— А что?

— Твоей тёте я все сказал. Я подумал, что, в конце концов, это к лучшему. Понимал, что ничего важного, но всё-таки к лучшему. Мы снесли это к старине Коудри. Всё как я и думал, это копия завещания, которое у нас есть. То же самое, слово в слово. Вот, ты сам посмотри.

Энтони взял у дяди из рук документ и с осторожностью развернул.

— Как обычно, люди держат копию при себе. Стряпчий делает её одновременно с оригиналом. Это нужно на всякий случай, понятно?

Энтони пробежал глазами начало.

— Да, но… — он прервался, вдруг почувствовав, что дядя исподтишка за ним наблюдает. — Если это просто копия, зачем её прятать за картиной?

Он намеревался задать совершенно иной вопрос.

Усмехнувшись, Перри раскурил трубку.

— Если подумать, так зачем вообще что-то класть туда, где никто никогда не найдёт? Ты не знал Джо так, как я, парень. Он запасливый был, как белка. Любил всё прятать. Бывают такие люди. Знавал я одного типа во Фриско. Когда он помер, оказалось, что спальня у него обклеена долларовыми банкнотами, а поверх — обоями. А могли бы и не обнаружить, просто новый владелец комнаты заметил, что стена малость шелушится. Через пару дней приятели зашли к нему, а там полно пара, кипят три чайника. Когда ты, парень, повидаешь на свете, сколько я повидал, то поймёшь, что случается всякое.

— Да, — сказал Энтони.

— Как, говоришь, ты узнал про этот тайник?

Энтони судорожно постарался вспомнить, что он сказал.

— Дядя Джо показал. Понимаете, как-то раз я там был, и он показал мне, как это устроено, просто так, шутки ради.

— А тогда в тайнике что-то было?

— Я… даже не помню. Кажется… Он сказал, что прячет там иногда всякое.

— Да, хорошая мысль была проверить тайник. — дядя Перри вновь усмехнулся, но как-то криво. — Замечательная идея. Впрочем, странно, что ты об этом раньше не вспомнил. Конечно, если бы я не явился и не напугал тебя до полусмерти, ты отдал бы документ тёте Мэдж?

— Да… я… я даже не думал. Понимаете, на самом деле я не слишком надеялся там что-то найти.

Перри, кажется, остался доволен.

— Да. А жалко, что это не дар нам в тысячу фунтов, правда? — он опять ткнул Энтони в бок, где, как он знал, получится побольнее. — По тысяче фунтов на каждого. Вот бы мы тогда повеселились, только ты да я, парень. Как тебе такое?

— Замечательно, — негромко ответил Энтони.

— Мы отправились бы в Марсель и в Александрию, там недорого можно приятно провести время. Я когда-то знал одну девушку… А потом мы с тобой пошли бы через Атлантику, прямо в Канаду. Для чего нам ждать, пока отец не пошлёт за тобой, мы бы сами его нашли. Вот бы он удивился, верно? Мы придём к нему в лагерь, как раз когда он возвратится с раскопа. Кто-нибудь ему скажет: «Послушай, Дик, там какой-то молодой человек хочет тебя видеть». Он ответит: «Чёрт возьми, кто бы это мог быть?», ты войдёшь и предстанешь перед ним…

Прежде чем разговор закончился, было сказано ещё много. Перри старался отвлечь Энтони и в какой-то степени преуспел. В душе мальчика что-то отвергало эту картину как ложную, но всё же она влияла на Энтони, была сродни многим его мечтам. Он не слишком верил в неуклюжую романтику дяди Перри и смеялся над его шутками, принимая их лишь отчасти. Дядя Перри обманывал сам себя.

За всю жизнь Энтони так никогда и не смог вернуть ту открытость, свободу манер, ничего не скрывающий и бесстрашный ясный взгляд, который утратил за время пребывания у Вилов. Эти дни навсегда оставили в нём некоторую сдержанность, отчего с ним было непросто сблизиться. «Обаятелен, но так трудно его понять» — говорили о нём, и никто никогда не узнает, что причина кроется там, в неопрятной кухне викторианской эпохи, там, где Перри хитрит и блефует, отбрасывая со лба волосы, где в дверном проеме маячит тень тёти Мэдж, а снаружи о старую каменную набережную плещет вода.

Глава двадцать вторая

Энтони чувствовал, что дальнейшее промедление не поможет ни ему, ни кому-либо другому. Он и так был сильно виноват в том, что так долго ждал. Он должен действовать немедленно.

Он не знал, где находится Маенпорт, поэтому перед самым ужином улизнул из дома и спросил Джека Роббинса, который сообщил, что это в нескольких милях от Лебяжьего озера.

Тем вечером за ужином были гости: капитан Стивенс с «Серого кота» и капитан Шоу с «Лавенгро». Второе судно пришло через два дня после первого. Оба должны были скоро отбыть, и тётя Мэдж, встряхнувшись от лени, приготовила гостям ужин, напомнивший ресторан в его лучшие дни. Но этот ужин был даже лучше, ибо бесплатен, а Джо всегда брал с них полную цену.

Капитан Шоу, толстый мужчина с примесью монгольской крови, распалился от выпитого вина и принялся осыпать тётю Мэдж экстравагантными комплиментами, которые она принимала, как горделивая полосатая кошка принимает предложенную миску сливок. Затем, завоевав признание, он начал разрушать достигнутое, упомянув Джо и то, как он морил голодом экипаж его любимого судна; всякий раз, когда они пополняли запасы в Фалмуте, у них не хватало провизии и припасов до окончания плавания, а если они приобретали провизию в каком-нибудь другом порту, Джо вечно жаловался на расточительность и вычитал процент из жалованья капитана.

Тётя Мэдж не была бы собой, если бы не относилась ревностно к репутации покойного мужа, и приняла такой вид, словно сливки в миске прокисли. Перри ухмылялся, дергался и грохотал на заднем плане, как потухший вулкан, довольный тем, что, похоже, в этот раз кто-то другой оказался в центре внимания и заставил Мэдж забыть про него самого.

Вскоре гости перешли в гостиную наверху, и Энтони пошёл с ними и стал просматривать последний выпуск популярного религиозного еженедельника «Колчан», пока они играли в вист. В половине десятого он пожелал всем спокойной ночи и медленно пошёл спать.

В темноте он сел на кровать и просидел так минут пятнадцать, затем взял ботинки и снова спустился. С тех пор как он оказался здесь, никто не поднимался на второй лестничный пролёт, чтобы проверить, не спит ли он: достаточно и того, что у него не горит свет, так что он чувствовал себя в относительной безопасности. И если же они лягут спать до того, как он вернётся, что казалось вполне вероятным, то он знал способ открыть окно в кладовке, через которое ему не составило бы большого труда протиснуться.

Проходя мимо гостиной, он услышал хриплый голос капитана Шоу: «Ну да, миссис Вил, тут я с вами не спорю. Но откуда мне было знать, что туз у вас?»

Энтони выскользнул через заднюю дверь и был весьма расстроен, обнаружив над рекой тонкую дымку тумана. Луны сегодня не будет в любом случае, но он надеялся, что появятся звёзды. Сейчас туман над водой был более густым, чем над городом, но с наступлением ночи мог расползтись, а Энтони никогда в жизни не был в Маенпорте.

Все детские инстинкты и страхи подсказывали ему отказаться от этой затеи; мысль о том, чтобы снова прокрасться наверх и скользнуть под простыню, вдруг стала бесконечно желанной; он мог отложить визит до завтра, когда погода улучшится, или даже до субботы, когда Том будет дома в Пенрине. А может добраться до Маенпорта и не найти дом. Если спустится туман, он может даже заблудиться и всю ночь бродить по незнакомым улочкам. Тогда ему не поздоровится — если тётя Мэдж узнает, что он выходил из дома, то позаботится, чтобы такого больше не повторилось. Лучше вернуться.

Но в Энтони уже росло упрямое нежелание дать волю слабости. Он тихо закрыл за собой дверь, надел макинтош, кепку и шарф. Нужно исполнять задуманное, иначе будешь себя презирать.

Он перешёл на бег. Чем быстрее он будет двигаться, тем скорее доберется, тем меньше шансов, что Том окажется в постели, а чем скорее вернется, тем вероятнее получится проскользнуть внутрь до того, как закроют дверь.

Вверх по Киллигрю-стрит, через Вестерн-Террас и вниз по холму к Лебяжьему озеру. На улице всё ещё горело множество огней и оставались пешеходы. Серый туман начал обволакивать Энтони, став более плотным возле моря. Но туман не был холодным, и Энтони вскоре вспотел. К тому времени, как он миновал кладбище и добрался до подножия холма, он запыхался и перешёл на шаг. Лебеди спали, прячась где-то в камышах, а впереди уныло громыхали на галечном берегу волны. Звук был печальным, старым и безликим, как будто возвещал о созидании и разрушении.

После устья маленькой бухты Энтони стал подниматься на следующий холм и подумал, что никогда не доберется до вершины. Затем по счастливой случайности он наткнулся на лошадь с двуколкой, сворачивающих с боковой дорожки.

— Скажите, пожалуйста, сэр, это дорога в Маенпорт? — крикнул он в темноту.

— Ага, сынок. Прямо через болота, потом вниз, вдоль холма и на… ты идёшь туда? Запрыгивай, я тебя подвезу.

Энтони принял приглашение, радуясь не только возможности проехать часть пути, но и компании. Фермеру было любопытно узнать, что делает на дороге такой мальчик, в то время, когда должен быть уже в постели, но Энтони уклонился от прямого ответа, пока они не спустились с очередного крутого холма и не проехали по узкой дорожке среди деревьев. Снова послышался шум моря.

— Ну вот, сынок, приехали. Вниз по этой тропинке: вон тот дом, который почти не видать из-за деревьев, это дом миссис Ланьон. Тот, что торчит из тумана, как старая метла. Теперь видишь, да? Туда тебе и надо. Ну, Эмми, пошла, родная…

Энтони стал спускаться по тёмному грязному переулку туда, где среди елей виднелись фронтоны большого дома. Промокшая живая изгородь заглушила звуки моря, Энтони поднялся по гальке короткой подъездной дорожки и позвонил в колокольчик у входной двери.

В передней части дома светились окна, мерцал свет в прихожей. Мерцание усилилось, когда горничная в униформе зажгла лампу, прежде чем открыть дверь.

— Да? — спросила она.

— Мистер Том Харрис здесь? Извините.

— Э-э-э…

— Могу ли я его увидеть? Он…

— Он сейчас занят. Чего ты хочешь?

— Скажите ему, что пришёл Энтони. Он просил меня зайти.

Горничная посомневалась, затем открыла дверь.

— Тебе бы лучше войти. Придётся подождать.

Мальчик робко прошёл в прихожую, и горничная прибавила огня в лампе. В поле зрения появились охотничьи трофеи и несколько щитов и подозрительно уставились на него. Затем горничная вошла в комнату слева, и он увидел хорошо освещённую гостиную и людей, сидящих полукругом на стульях. В конце комнаты был рояль, и несколько человек стояли со скрипками и другими инструментами.

Горничная появилась снова.

— Велено подождать. Сказал, что долго не задержится.

— Спасибо.

Оставшись один, он перестал вертеть в руках кепку, бросил её на стул и сел. Туманная дымка последовала за ним в прихожую. Потом в комнате кто-то заиграл на рояле. Это была приятная пьеса, без какой-то определенной мелодии, со множеством ласковых волн, бегущих вверх и вниз, вверх и вниз, как море в солнечный день.

Музыка внезапно стала громче, а затем снова затихла, когда Том Харрис выскользнул из комнаты, стараясь как можно меньше распахивать дверь. Он подошёл к Энтони, улыбаясь, красивый и благородный, в чёрном вечернем фраке.

— Здравствуй, Энтони. Вот это сюрприз. Идём со мной. У моей сестры музыкальный вечер. У тебя есть новости?

Он прошёл в маленькую библиотеку, прихватив с собой лампу из прихожей. Обычно Энтони видел его в твидовом костюме, и мальчика вдруг поразило, в каких разных мирах вращаются Том и Патриция. Патриция довольно прозрачно намекала на это, но до сих пор он не понимал, что она имеет в виду. Том был джентльменом. Пэт, хотя он никогда не видел в ней ни малейшей заурядности или вульгарности, не вполне соответствовала представлениям света о леди. Том был воспитан так, чтобы находить удовольствие в подобных вечерах: люди одевались к обеду, устраивали музыкальные вечера, карточные вечеринки и все такое прочее. Пэт проводила вечера в атмосфере ресторана. Хотя теперь это не так, глубокие различия оставались. Это была еще одна пропасть между ними, возможно, более широкая и глубокая, чем любовные ссоры.

Энтони не рассуждал об этом, потому что у него не было ни времени, ни опыта; он лишь смутно ощущал разницу и, сознавая себя частью мира Пэт, чувствовал её более низкое положение. Затем он начал рассказывать, забыв о социальных сложностях.

Том молча выслушал его почти до конца.

— Ты думаешь, он лгал тебе сегодня днём? Почему ты так уверен? Ты читал документ, который нашёл?

— Да. Он был другим.

— И чем он отличался?

— Завещание, которое я нашел, по-моему оставляло… почти всю собственность Пэт. Кажется, ресторан остался тете Мэдж, но у меня не было возможности прочитать его целиком.

— Есть ли другие расхождения?

— Ра…

— Разница между тем, что ты нашел, и тем, что он тебе показал.

— Ну… да. То, что спрятал дядя Джо за картиной, и то, что показал мне дядя Перри — разные документы. Я видел, как дядя Джо подписал бумагу, а капитан и его помощник с «Леди Трегигл» заверили её. То, что показал мне дядя Перри, не было подписано и заверено.

— Жаль, что ты не рассказал мне этого раньше, Энтони, вместо того чтобы самому всё выяснять.

— Знаю… Знаю. Простите.

Энтони не мог ему объяснить всей сложности родственных чувств, удерживавших его от доноса на тётю, иначе та сразу бы поняла, что Энтони ей не доверяет.

— Понимаешь, у нас ничегошеньки нет, чтобы дать делу ход. Если завещание есть, как ты утверждаешь, они… попросту могли его уже уничтожить. Тогда остается только твоё утверждение против его.

— Но ведь есть ещё капитан и его помощник с «Леди Трегигл». Не знаю…

— Когда «Леди Трегигл» отчалила, то направилась в Александрию. Судно могло взять там другой груз. Пожалуй, пройдёт много месяцев до его возвращения. И само собой, их свидетельства мало что докажут без копии того завещания.

— Но если они скажут…

— Да, знаю. — Том стал прохаживаться по комнате. — Если капитан и его помощник с «Леди Тригигл» готовы поклясться, что заверили такое-то завещание в такой-то день, написанное Джо Вилом, а ты поклянёшься, что нашёл такое завещание, то твоя тётя окажется в весьма затруднительном положении с точки зрения добродетели. Но с точки зрения закона, без самого документа можно и не пытаться. К тому же Джо, учитывая, какой он был скрытный, вряд ли сообщил бы капитану и его помощнику, какой именно документ они подписывали. Боюсь, дружище, ничего тут уже не поделать.

Энтони посмотрел на молодого адвоката, когда тот отвернулся от окна. Уже три дня подряд его огнём жгла уверенность, что своими действиями той ночью он окончательно разрушил свою мечту помочь Пэт. Поведение Тома это подтверждало. Но странное дело, Энтони показалось, что Тому всё равно. Он помнил отношение Тома, когда тот вроде вздохнул с облегчением, что Пэт исключили из отцовского завещания. Если бы Том и правда любил Патрицию, то его больше бы волновало её будущее, чем собственная выгода, даже если предположить, что ему есть какая-то выгода от того, что Пэт потеряет наследство, хотя сейчас говорить о выгоде нет смысла.

Сам он, видимо, помочь так и не сумел, но разве можно относиться к новостям с таким вот равнодушием? Энтони улизнул из дома и долго бежал сюда сквозь туман, испытывая при этом волнение и тревогу, а сейчас вдруг ощутил разочарование из-за обманутых ожиданий. Он ведь принёс жизненно важные новости; пожалуй, припозднился с ними, но оставалась ещё надежда, что он успеет, если предпримет сейчас хоть какой-то шаг. Он не думал о том, какие именно шаги можно предпринять: Том и без него разберется, что делать; главное — передать ему сведения. Пусть Том злится, если хочет, на него за то, что Энтони так оплошал, лишь бы только не стоял сейчас равнодушным столбом.

Харрис остановился и посмотрел на мальчика полными решимости карими глазами.

— Кто-нибудь еще знает об этом?

Энтони покачал головой.

— Как думаешь, Перри знает, что ты подозреваешь его во лжи?

— Нет, я так не думаю.

— Он знает, что ты пришел сюда?

— О нет.

— Ну, тогда он не должен знать. Думаю, ты понимаешь, Энтони. Он не должен ничего знать. Мы должны держать это в секрете.

— Что вы собираетесь делать?

Том пожал плечами.

— Что в таком случае делать? Я проведу дальнейшее расследование, но Перри не должен знать, что мы его подозреваем, это очень важно. Пойми это. Потому что… потому что, видишь ли, если он что-то заподозрит, новое завещание, если оно все еще существует, скорее всего, будет сожжено. Дай ему время, Энтони. День или два ничего не решат. Дай ему время.

Когда пианист закончил вторую пьесу, до их ушей донеслись аплодисменты.

— Я лучше пойду, — сказал Энтони.

— Патриция была там с тех пор, как я видел тебя в последний раз?

— Нет.

— Ты не можешь вот так сразу уйти, — сказал Том. — Я принесу сандвичи и что-нибудь попить.

Энтони возразил, что ничего не хочет, но Том вышел из комнаты и вскоре вернулся с тарелкой сандвичей с языком и чашкой дымящегося кофе.

— Если подождешь часок, — сказал он, — мистер и миссис Велленовет поедут обратно в Фалмут и могут тебя подвезти.

— Я лучше пойду, Том. Понимаете, меня могут хватиться. Это не очень далеко, и…

— Возможно, ты прав. Было смело с твоей стороны прийти сюда вот так. Выпьешь со мной чаю в Маунт-хаусе в следующее воскресенье?

На мгновение он встретился глазами с Томом.

— Не думаю, что к тому времени появится что-нибудь новое.

— Так или иначе, приходи.

— Я попробую. Иногда тетя Мэдж хочет, чтобы я гулял вместе с ней.

Том проводил его до двери. В гостиной слышались звуки настраиваемых струнных инструментов. Том положил руку ему на плечо.

— Не думай, что я пренебрегаю твоей помощью, Энтони. Для меня это дорогого стоит, и мы справимся со всеми проблемами. Знать, что существует другое завещание — большой шаг вперед. Одно это будет много значить для Пэт, ведь она поймет, что отец полностью ее простил. Ручаюсь, что она это поймет, как только узнает, что деньги на самом деле принадлежат ей.

— Да-а.

— Пообещай мне кое-что.

Энтони покрутил кепку и уставился в туманную тьму, которая вскоре должна была его поглотить.

— Если Патриция случайно вернется домой в эти выходные, пообещай не говорить ей об этом ни слова.

— Но…

— Пожалуйста, пообещай.

Энтони покрутил кепку.

— Это ее деньги. Я не могу…

— И все-таки так надо.

Вдалеке доносился легкий гул моря. А где-то совсем рядом капала вода.

— Мы договорились доверять друг другу, верно? — сказал Том.

— Да-а.

— Прошу, доверься мне. Пообещай ничего не рассказывать ей о новом завещании до нашей следующей встречи.

— Но почему?

— Почему? Ну, это ей на пользу, она не должна знать, уверяю тебя.

В конце концов Энтони пообещал. Если он не хотел поссориться с Томом и обвинить его в нечестной игре, он вряд ли мог поступить иначе, а у него не хватило смелости сделать это в лицо. Кроме того, у него не было реальных оснований, одно лишь разочарование.

И всё же Энтони скрестил пальцы, когда давал обещание. Так делали в школе, когда хотели оставить за собой право не выполнять обещанного. В глубине души мальчик понимал, что это всего лишь уловка, которая на самом деле не освобождает от обязательств, и прежде ему не доводилось использовать такой трюк в каких-нибудь серьёзных делах. Но Энтони становился хитрее, и теперь его новая натура проявляла себя всё чаще.

Он знал, что если представится возможность, он все расскажет Пэт.

Ночь приняла его как слишком внимательный и немного зловещий друг; он пресытился ее влажными объятиями и стянул шарф, как только оказался в переулке. Вместо воздуха был только дрейфующий туман, приходилось вдыхать влагу и выдыхать более легкий воздух, как будто влага превратилась в пар.

Туман сгустился еще больше. С ветвей над головой капало, где-то рядом в канаве текла вода. После огней дома Энтони совершенно ослеп, и ему пришлось идти в сторону главной дороги на ощупь. Но он привык к темноте со времен Эксмура, и по мере того как его зрачки расширялись, начал двигаться увереннее. Как только он выбрался к дороге на Фалмут, шансов ошибиться не осталось — только один крутой поворот направо на вершину холма.

Долгое время Энтони был слишком поглощен своими мыслями, чтобы ощущать собственное одиночество. Том вел нечестную игру. Вместо обоюдного доверия в серьезном соглашении о помощи Патриции, как планировалось вначале, попросил

доверие только с его стороны и не дал ничего взамен. Энтони чувствовал, что Том использует его для получения информации и обращает полученные сведения не в пользу Пэт, а в свою пользу. Во время последнего визита Энтони в Маунт-хаус там присутствовал высокий седой незнакомец, с которым, очевидно, он должен был говорить так же свободно, как и с Томом. Теперь же остался неприятный осадок от несовпадения интересов и отсутствия уверенности. И неважно, как всё начиналось, теперь с ним снова обращались как с ребенком, как с пешкой в игре, которую он не понимал.

Прежде чем он достиг Лебяжьего озера, наступила полночь, и до сих пор недоумение и разочарование были сильнее любого детского страха. Только когда он начал спускаться по длинному извилистому холму, который вел к пруду, он понял, что через несколько минут придется пройти через кладбище. Лишь тогда он осознал с потрясением и убежденностью, что всё это уже было с ним во сне; сейчас он встретит дядю Джо у ворот и пойдёт с ним домой, и, дойдя до ресторана, они обнаружат его в руинах, в руке у него будет комок мха, а в ресторане зашевелится что-то невообразимое.

Глава двадцать третья

Энтони с полминуты постоял, размышляя, не повернуть ли назад. Потом здравый смысл взял верх, ослабил цепкую хватку страха, и Энтони, неуверенно улыбнувшись, продолжил путь.

Как странно — знакомое озерцо, окаймлённое тростником, которое он столько раз видел днём, могло в ночи стать диким, туманным, зловещим. Весь путь по берегу Энтони сопровождал звук волн, бьющихся о крутой галечный берег. Как будто высыпали мешки с мелким углём — сперва тяжёлый удар подошедшей волны, за ним шелест гальки, словно опорожняют мешок. Напоминание об одинокой жизни, о его одиночестве.

Он начал подниматься на холм, к кладбищу, горестно размышляя о своих обидах и ошибках, изо всех сил стараясь вернуть броню озабоченности, так долго его защищавшую. Том был по-своему прав, считая дело о завещании уже проигранным, но Энтони следовало подождать, пока Пэт не вернётся на Рождество. Тогда… и тогда…

Внезапно он увидел на кладбище свет. Белое сияние как от стоящей низко над горизонтом луны.

Энтони остановился и сказал себе, что, должно быть, свет исходит из какого-то дома за кладбищем. Он прошёл ещё несколько шагов и снова остановился. Свет горел на кладбище, недалеко от ворот. Не огонь фонаря, факела или свечи — просто белый блеск, пробивавшийся сквозь мрак. Смутное свечение в клубах тумана.

Он не мог понять, что это. Прошагал чуть дальше, снова остановился, прикусил кончик пальца. Ничего не сделаешь, остаётся бежать, постараться не смотреть в эту сторону. Может, это нечто, не имеющее права там быть, только не его это дело — выяснять.

Ясной ночью он мог бы верить глазам. Но расползшийся по земле туман даже обычные предметы превращал в чудовищные и пугающие.

Он уже подошёл к стене кладбища, обогнул её, приближаясь к углу наверху, где бок о бок похоронены дядя Джо и тётя Кристина. Здесь туман был гуще, чем где-либо. Но теперь Энтони оказался так близко к источнику света, что ничто уже не могло скрыть его расположение. Свет был рядом с воротами, шагах в двенадцати внутрь кладбища, и шёл из-за деревянной или холщовой ширмы, которая, по-видимому, стояла прямо там, на дорожке.

Мальчику вдруг пришло в голову возможное объяснение, и вздох облегчения смешался с густым туманом. Кто-то, видимо, умер, и, поскольку времени мало, сторож стал рыть могилу после наступления темноты. В подтверждение этой догадки Энтони, приблизившись, услышал стук лопаты и тяжёлые шлепки падающей земли.

Потом он услышал бормотание голосов.

Совершенно незачем было выяснять, что там происходит. Никто не мешал подняться по склону холма, отведя в сторону взгляд и думая о чём-нибудь другом. Но нечто более сильное, чем страх, заставило мальчика остановиться у ворот. Энтони оказался во власти какого-то непреодолимого влечения. Обойти неизвестных копателей оказалось невозможно.

Мальчик шёл вперёд и, когда кто-то показался в темноте, с колотящимся сердцем пригнулся в тень первого могильного камня. Тёмная и высокая фигура была в шляпе странной конструкции. Энтони увидел и холщовую ширму, а за ней ещё несколько человек, и, как он решил, по меньшей мере шесть фонарей. Человек, прошедший мимо, занял место возле входных ворот, отрезав путь к отступлению. Энтони безрассудно перелезал через камни, об один споткнулся, но за ширмой было шумно, и он смог подкрасться незамеченным.

Как в кошмаре, теперь он испытывал острую потребность узнать самое худшее. Промедление было так тяжело, что хотелось взять нож и разрезать холст, чтобы видеть, что там, за ним. Но в холсте уже имелась прореха длиною в дюйм, сквозь которую удалось заглянуть.

Энтони увидел там пять фонарей, семерых мужчин и несколько могильных камней. Фонари светили так ярко, что он разобрал надписи на двух и прочёл слова, которые знал наизусть. Один камень был положен совсем недавно. Двое мужчин в рубашках с закатанными рукавами почти по плечи скрылись в могильной яме, кроме того, их заслоняла куча вырытой жёлтой земли. Другая могила тоже была открыта. Рядом с ней, у ещё большей горы земли, находилось то, что Энтони уже видел прежде, и над ним склонились двое в масках и фартуках. В стороне от них стоял третий, в шёлковой шляпе. Дополняли эту компанию два полисмена.

Энтони развернулся и бросился прочь, к воротам. Он бежал, не заботясь о шуме и топоте, словно за ним гнались все черти ада. Его несли крылья страха, и на лице и руках выступил холодный пот. Он достиг ворот, прорвался сквозь них прежде, чем охранник успел обернуться и задержать, в безумном порыве слепо пронёсся вдоль стены кладбища, свернул у других ворот и помчался вверх по холму. Не кошмары теперь пугали его, не какие-то страшные сны. Он бежал от реальности. Из-за впечатлений той ночи ему приходилось делать то же самое всю жизнь.

Он поднялся на холм, пробежал через главную дорогу и спустился, а за ним клубился густой туман, и рука судьбы давила ему на плечи. Дважды он едва не упал, а на дикой обширной Пустоши, где ориентиры были едва различимы, чуть не сбился с пути.

Если бы он там и остановился, инстинктивные страхи и слёзы могли бы тоже притихнуть. Даже краткая пауза заставила бы задуматься. Но он как раз вовремя наткнулся на ведущую к дому узкую улочку и свернул туда. Вскоре он, хотя и едва дыша, уже стоял перед задней дверью заведения Вилов. Задыхаясь, он встал на коврик и тронул дверную ручку. Дверь открылась, и Энтони увидел на кухне свет. Прежде чем Энтони успел отступить, он попался на глаза тёте Мэдж. Правда, он и не был уверен, что хотел этого избежать. Он уже зашёл слишком далеко и не мог уклоняться и выжидать.

Шла уборка остатков вечернего пиршества.

— Энтони! — произнесла тётя Мэдж. — Я… В постели ты, мне казалось. Как ты…

Опустившись на ближайший стул, он перевёл дух. Здесь, в тепле, было мало воздуха. Пот под кепкой ещё оставался холодным, словно туман, а не часть его тела. Энтони опустил голову.

— Непослушание.

Голос тёти Мэдж просочился сквозь стены страха и тошноты. Она принялась говорить, возмущаться, пережёвывать своё недовольство. Какое-то время её речь не доходила до Энтони, прорывались только одно-два слова, как немногие выжившие в атакующей армии. Но они удерживали его в этом мире, лишь они да крепкий стул. А здоровый мальчишеский ум изо всех сил старался вернуться к своим заботам — прочным и привычным, домашним. Запах свежего хлеба, игра в мяч на узенькой улице, прикосновение пальцев к мячу, и лимонный пудинг, и сон. Гребля в гавани, смех Пэт, голос матери — мысли, бывшие для него теплом и убежищем. Но пока он не мог в них укрыться, нет. Слишком близко он видел тот ужас, и он заслонял все остальное. Жизнь, казалось, прежней уже не будет — как могли исчезнуть то уродство и ужас? Безотрадное существование последних недель выглядело золотым временем по сравнению с возможным будущим.

Он услышал, как тётя кого-то зовёт, на пороге буфетной появился Перри, ещё с фартуком вокруг пояса.

Перри тронул кепку Энтони, убрал её, повернул его голову к свету.

— Адские гончие! Где ты был, парень? Плавал? У тебя волосы мокрые, как…

Энтони поднял взгляд, и голос к нему вернулся.

— Они их забирают! Я сам видел. Там полиция! Не понимаю!

— Кто «они»? Кого забирают? — изменившимся тоном спросил Перри.

— Дядю Джо. И тётю… Кристину. Я шёл мимо. Они копали. Оградили всё ширмой. Это… его достали. И сняли крышку… они…

Остальное потонуло в слезах. Около минуты слёзы рекой лились по щекам. Наконец, Перри убрал руку с его головы, отошел в сторону и сел на стул.

Долго сдерживаемые слезы дали выход накопившемуся ужасу. Энтони без конца утирал лицо рукавом и тыльной стороной ладоней. Когда слёзы почти иссякли, он нащупал платок и промокнул лицо. Тут он увидел пару капель рядом со стулом Перри и подумал, что дядя, должно быть, тоже расплакался. А потом заметил, что жидкость стекает с дядиного подбородка: тетя Мэдж только что подносила стакан к его губам, пытаясь вставить между крепко сжатыми зубами.

— Твой дядя, — проговорила миссис Вил. — Ему поплохело. Выпил… слишком много. Это волнение. Я никогда. Энтони, чем ты занимался? Хочу знать правду.

Даже в такой критический момент он понимал, что не в силах рассказать всей правды.

— Я… я тайком выбрался из дома, тётя Мэдж. Хотел… я хотел посмотреть, где ночуют лебеди. Джек рассказал… Джек сказал, что они не вьют гнёзд, как другие птицы…

— Да-да, ясно.

Тут он понял, что её не волнует конец истории. Пенсне подрагивало, как, бывает, колышется газета, когда где-то внизу стучит какой-то механизм. Маленькие глазки словно исчезли за пенсне, скрылись в отёчном лице. Энтони продолжил рассказ об увиденном. Пока он говорил, дядя Перри рыгнул, и по его подбородку потекла тонкая струйка слюны вкупе с толикой виски.

Внезапно тетя Мэдж поставила стакан и достала свой носовой платок.

— Зависть, злоба, ненависть, кругом жестокость, — визгливо выдавила она. — Моя жизнь… Всю свою жизнь. Меня преследуют. Сказал Господь, Савл, что ты гонишь меня? Всю жизнь. Люди. Злые языки. Мою дорогую мать. Мою дорогую сестру. Всегда одно и то же. — Дрожащей рукой она поднесла откуда-то взявшийся платок к курносому носу. — Люди, злобные люди, всё шепчутся. Сеют сомнения. Сколько же в мире творится зла. Моя мать — достойнейшая женщина. Я любила только своего дорогого супруга, его одного. А меня донимали злые языки. Всегда одно и то же. Одиночество — мой крест. А теперь вот. Оскверняют освящённую могилу. Грешные злобные языки. Знают прекрасно, что я совершенно одна. Несчастная вдова. Думают, им всё можно. Но они ошибаются. Я отдам их под суд. Заставлю их… ответить по закону. Бедный мой муж. Наветы…

Перри приподнял голову со спинки стула. Лицо его сейчас было такого же цвета, как и пирог тёти Мэдж, который вот-вот отправят в печку. Даже кожа такая же — толстая и дряблая, чуть рябоватая; лицо постоянно подёргивалось.

— Господи! Избавь душу мою от уст лживых, — сказала тетя Мэдж хрипло и быстро, — от языка лукавого… Изощренные стрелы сильного, с горящими углями дроковыми. Горе мне, что я пребываю у Мосоха, живу у шатров Кидарских. Помни, Энтони, когда вырастешь. Урок зла мира. Вспомни свою тетю. — Она махнула рукой. — Клевета — ее удел. Она держалась с христианской стойкостью. Когда твой враг ударит тебя по щеке… Вспомни хрупкую женщину, сломленную на колесе. Никогда не жалей, Энтони, ибо филистимляне выколют тебе глаза. Они не остановятся ни перед чем, раскапывая даже обратившиеся в прах кости. — Ее голос задрожал еще больше. — Вытаскивая их, говорю я, из… Змея держит их в своей власти. Они нечестивцы! Не дают даже мертвым, благословенным мертвым, покоиться с миром. Вмешиваются, вытаскивая их из сна. Гнусно, подло на твоих глазах! Свет нечестивых будет потушен!

Рука Перри сомкнулась вокруг стакана и медленно переместила его ко рту. Перри щелкнул зубами, и жидкость исчезла как в водостоке. Он попытался встать со стула, но безуспешно.

— Зачем они это сделали, тетя Мэдж? — спросил Энтони. — Зачем им это делать? И вообще, кто это?

Со следующей попытки Перри встал на ноги и подошел к шкафу в углу, где хранилась бутылка виски. Тетя Мэдж опустилась на стул, сняла пенсне и вытерла его. Когда она заговорила в следующий раз, ее голос стал тише. А глаза снова ожили.

— Плохое самочувствие не дает тебе права… Перри, не спиртное. Мы должны действовать. Нужно предпринять шаги… по восстановлению наших прав. Нужно увидеться с мистером Коудри. Нужно…

— Я говорил, что это произойдет! — Перри осушил стакан и искоса взглянул на мальчика. — Боже! Я говорил, что это произойдет. Все это время.

— Тебе нужно лечь в постель, Энтони, — сказала тетя Мэдж. — Ты должен… Да, расстроился, конечно. Иди спать. Лучше утром.

— Но что они делают? — потребовал он ответа.

Тетя Мэдж надела пенсне.

— Спор. Относительно… твоего дорогого дяди. У семьи Вил есть склеп в старом дворе… приходской церкви. Эта женщина, твоя тетя Луиза, хотела, чтобы он был похоронен там. Мы нет. Они подали в суд. Они действовали, пока мы… Мы должны что-то сделать. Утром нужно что-то сделать.

— Теперь мы ничего не можем сделать, — сказал Перри.

Пенсне тети Мэдж продолжало колыхаться, но она не согласилась с этим.

На следующее утро Энтони проснулся очень поздно. Он лег спать, почти ничего не сказав, но бесконечными часами вертелся и метался в темноте от бессонницы и одиночества. Он чувствовал себя потерянным и знал, что помочь некому.

Инстинктивно он почувствовал себя в положении, которое озадачило бы многих взрослых. Он был беспомощен перед ходом событий. Если бы он вдруг стал фаталистом, то мог бы хоть немного избавиться от ночных страхов; но ни фатализм, ни смирение не могли предотвратить лихорадочные переживания из-за того, что произошло.

Один раз, проворочавшись несколько часов, он выбрался из комнаты и спустился, чтобы посмотреть, который час; но свет под дверью гостиной и еще один огонек, отражающийся с первого этажа, показали, что никто, кроме него, спать не ложился.

Рассвет тем туманным декабрьским утром был поздним, и Энтони успел только осознать, что слышит крики чаек и видит, как серый свет вторгся в полосу ночи между занавесками; он собирался встать и задернуть шторы, но провалился в сон.

Его разбудил Перри.

— Вставай, парень. Скоро пробьет семь склянок на утренней вахте. Вставай; у нас для тебя хорошие новости.

Он отдернул шторы, и окно впустило луч зимнего солнца. Стало заметно, как недавно выбритое лицо Перри изо всех сил старается выглядеть дерзким и нахальным. Попытка не увенчалась успехом. С красными глазами и без воротника, Перри неубедительно улыбнулся. Уголки губ пытались приподняться, но морщины утянули их вниз.

Энтони быстро выскользнул из постели.

— Есть новости? Хорошие новости? О чем?

— Неважно, парень. Сначала спустись, тетя тебе расскажет.

Перри неуверенно вышел, оставив после себя резкий запах рома.

Энтони почти без задержки последовал за ним. Он обнаружил их обоих на кухне. Тетя Мэдж читала Книгу пророка Малахии. Ее маленькие губки складывали слова, пока она переходила от строчки к строчке. На ней было то же платье, что и вчера вечером, и Энтони подозревал, что она его не снимала; жесткий кружевной воротник и тяжелая парча спереди с клапанами и оборками выглядели сегодня утром неуместно. Она даже не сняла серьги и четыре нитки жемчуга.

— «Ибо вот, придет день, пылающий как печь», — произнесла она. — Новости. От твоего отца. Письмо пришло сегодня утром.

Дневной свет разрушил некоторые ужасы ночи. Эта новость внезапно отогнала остальные на расстояние, на котором их можно было терпеть.

— Что он пишет? Он…

— Ты уезжаешь. Утренним пароходом. Он прислал деньги. Оплатил проезд. И ты отправишься в путь и выйдешь и взыграешь, как тельцы упитанные.

Энтони восторженно вскрикнул.

— Письмо пришло утром? Когда я должен отправиться?

Тетя Мэдж перевернула страницу.

— Вот осталось… Я подумала. Проезд заказан из Бристоля. Отсюда нет регулярных рейсов. «Серый кот». Отходит сегодня в прилив. Зайдет в Бристоль. И он обратит сердца отцов к детям. Мы подумали… Твой дядя и я. Сэкономим на поезде. Бристоль послезавтра. Капитан Стивенс тебя знает. Он о тебе позаботится.

— Да, — согласился Энтони. — То есть, добираться в Бристоль морем. Мне нравится. Это будет здорово. На паруснике. Да, спасибо, тетя Мэдж. Это сегодня вечером?

— Сегодня вечером.

— Я должен упаковать вещи. Не могу поверить… Уже почти двенадцать. В какое время они уходят? Капитан Стивенс знает?

Охваченный волнением, он снова поспешил наверх. Но за этим волнением, как за декоративным фасадом, скрывалось облегчение. Облегчение, что он покидает этот дом с его убогостью и истерией. Облегчение от мысли, что ужасная сцена прошлой ночи останется за три тысячи миль позади. Она так и осталась загадкой. Всё было необъяснимо. Внутреннее чутье подсказывало, что может наступить время, когда эти загадки и невыясненные отношения начнут его злить, когда он будет винить себя за то, что оставил все без оглядки. Этот побег был слабостью, которая оставит внутри червоточину самоуничижения, заросшую, но не побежденную, и однажды она отзовется болью. Но в этот момент он не стал долго раздумывать, а только ощутил нахлынувшее счастье от возможности все отбросить. Пусть о полисменах на кладбище беспокоится кто-то другой. Кто-то другой пусть оспаривает завещание. Кто-то другой пусть рассказывает Тому Харрису. Не он. Не он.

Единственное, что ему хотелось бы, так это попрощаться с Патрицией. Поскольку это было невозможно, он отправил ей короткую записку; у него был ее адрес, и он купил марку в ближайшем почтовом отделении.

День был ясным и мягким, свежий южный ветер унес остатки тумана. Солнце соответствовало его радостному настроению, и гавань выглядела такой же яркой и веселой, как летом. Времени оставалось мало, поскольку «Серый кот» снимался с якоря в семь. За несколько месяцев Энтони собрал всевозможные памятные предметы, которые очень хотел взять с собой, и их нужно было как-то уместить в единственную плетеную дорожную сумку.

Весь день тетя Мэдж и дядя Перри провели в молчании. Без сомнения, их беспокоили новости, которые он принес вчера вечером. Но никому из них, похоже, не хотелось идти советоваться с мистером Коудри, если только они не сходили до того, как Энтони проснулся. Странно, что они сидели в ожидании и ничего не делали. Тетя Мэдж сняла на кухне несколько липких лент от мух и кинула в печь. Перри снова вернулся к своему рому. Его тяжелый, задумчивый взгляд словно рассказывал собственную историю. Он всегда выглядел так, как будто собирался выдать какую-то великую мысль, но никогда этого не делал.

В эту ночь солнце село за городом, багровея среди сгустившихся черных туч. Еще полчаса после заката старая часть Фалмута оставалась хорошо видна в наступавших сумерках, словно навеки отпечаталась в мозгу мальчика: церковные шпили, серые здания, узкие пристани и взбирающиеся наверх домики, что смотрели на розовую воду гавани под ними.

Он все подготовил и на мгновение опустился на колени у окна своей спальни. Пара взмахов весла, и он уже окажется на трехмачтовой баркентине, на которой ему предстояло проделать первую часть своего долгого путешествия. Его не волновало, что дорога может оказаться утомительной и трудной. Он лишь хотел убраться отсюда.

Возможно, только в последние несколько часов Энтони начал понимать, насколько события в этом доме на него давили.

Словно человек, несущий за спиной груз, он не чувствовал сводящей плечи судороги и не обращал внимания на одышку, пока с него не сняли часть бремени и он остановился в ожидании полного освобождения. Самым обременительным для него, пожалуй, была необходимость самостоятельно судить о происходящем. Его тяготила не обязанность принимать решения, а то, что приходилось оценивать людей. Его выдернули из мира друзей и знакомых, где он невольно перенимал мнение матери, в новую жизнь, в которой уже ему самому приходится судить о совершенно незнакомых людях.

Поначалу на многое он смотрел глазами Пэт, но последние пару месяцев стал всё больше и больше полагаться на привычные детские представления о добре и зле, и эти устои трепало ветром в разные стороны подобно листочку. Порвать бы связи со здешними людьми, стереть все свои прошлые ошибки и начать с чистого листа — каким бы огромным облегчением это стало.

По мере того как сияние на небе блекло, его понемногу охватывал страх, что даже сейчас проблемы всё равно не исчезнут. В той или иной степени эти проблемы стали и его проблемами, придется их решить. Он бы с превеликой радостью забыл о том ужасном происшествии прошлой ночью. Но не выйдет. Это происшествие лишь временно вытеснили потрясающие новости сегодняшнего дня. А потом оно снова всплывёт в памяти. После такого зрелища уже никакие отговорки тёти Мэдж и дяди Перри не помогут. И это далеко не финал, предстоит ещё очень многое выяснить. Да, он юн, но не глуп. Да, он часто ошибается в оценке событий, но ведь не всегда. Маловразумительное объяснение тётушки Мэдж его не убедило. В этом участвовала полиция. Вот что его испугало. Что в этом участвовала полиция.

Как только на небе показался тонкий серп месяца, Энтони увидел маленькую лодку, черной стрелой рассекающую серебристую поверхность воды. За ним плыл капитан Стивенс.

Давно пора. Уже пробило пять. Вдали от этого дома он станет счастливее. Как только он окажется на судне, уверенность и хорошее настроение сегодняшнего дня вернутся. Ступив на палубу, он и вправду поверит, что путешествие началось. Но не раньше.

Настало время прощаться. Не забыть бы поблагодарить их за доброту. Отец бы непременно велел так поступить. Мама так уж точно велела бы. Он вдруг осознал, что едва знает отца. В любом случае, они заслужили услышать от него спасибо, тетя Мэдж и дядя Перри, они дали ему кров и пищу, а ответной привязанности с его стороны почти не увидели.

Он взял свою сумку, кепку, пальто, два свертка, оглянулся на уже знакомую комнату, покатый потолок со стропилами, дешевую мебель. За проведенные здесь пять месяцев все это стало родным. Затем, спустившись на два лестничных пролета, Энтони зашел на кухню, где обнаружил готовых его сопровождать тетю Мэдж и дядю Перри уже в шляпах и пальто, и с чемоданами в руках.

Глава двадцать четвертая

В слабом свете месяца, следуя за солнцем к юго-западу, «Серый кот» потихоньку выскользнул из гавани под одним или парой парусов. Пройдя мыс Пенденнис, он развернул остальные паруса и прогибался и дрожал от дуновения ветра, как лошадь, чувствующая хозяина после долгого отдыха. Затем медленно двинулся правым галсом, слегка погружаясь в неспокойное море и подмигивая огнями, прощался с прибрежным замком и линией темнеющих утесов.

Баркентина никогда не предназначалась для перевозки пассажиров, и в ней было неудобно и тесно. Капитан Стивенс отдал свою каюту миссис Вил, а Энтони и Перри должны были разместиться в кладовой, которая вела от кают-компании на противоположный борт. Ее второпях обустроили для них. Корабельный плотник соорудил две койки на полу, неприятно напоминающие два наспех сколоченных гроба.

Как сказала тетя Мэдж, ни к кому не обращаясь, неудобства возникнут всего на пару дней. У них есть важные дела в Бристоле, и они в последний момент решили воспользоваться этой возможностью, чтобы уладить их. Одновременно они могли выполнить свой долг перед отцом Энтони, сопровождая мальчика и благополучно посадив на борт парохода в Канаду. Дядя Перри сказал, что его старому нутру полезно снова почувствовать палубу под ногами, а тетя Мэдж добавила, что перемены пойдут ей на пользу. Она чувствовала себя совершенно подавленной и недоумевала, как эта идея не пришла ей в голову раньше.

Энтони не верил ни единому слову. Он не вполне понимал, что происходит, но начал догадываться. Дяде Перри явно не доставило ни малейшего удовольствия опять оказаться в море. Тетя Мэдж, если Энтони не ошибался, последней в этом мире согласилась бы на такие неудобства из чувства долга к племяннику или даже в интересах собственного здоровья. Надо думать, она охотнее умерла бы в комфорте, чем стала бы жить без него.

Но Энтони очень мало что мог сказать или сделать. Он и раньше не в силах был повлиять на события, и теперь остался так же беспомощен. Утешала мысль, что, поскольку он едет к отцу, не его забота выяснять мотивы других ехать вместе с ним до Бристоля. Если сам он движется в нужную сторону, все загадки одна за другой останутся позади.

Хотя капитан Стивенс и делал вид, что доволен, на самом деле он не был рад хозяевам на борту, и, дабы оправдаться перед Торговым советом, вписал их всех как членов команды, по шиллингу в день. Как бы Энтони хотелось, чтобы Нед Поулин по-прежнему оставался в команде!

Ту ночь Энтони провел в тревожном, болезненном забытьи, прислушиваясь к храпу и бормотанию Перри на койке напротив. Он закрывал глаза, но уснуть не мог — то перед ним снова вставала ужасная сцена, увиденная прошлой ночью, то слышались незнакомые звуки, топот ног над головой или звяканье стакана Перри, наливавшего очередную порцию рома. Должно быть, не только Энтони не мог забыть случившегося вчера.

Всю ночь баркентина боролась с яростным встречным ветром, который резко усилился в тёмный час перед рассветом. Тогда Энтони услышал, что Перри тошнит, а вскоре плохо стало и ему самому.

После этого Энтони потерял счёт времени и связь с реальностью, он помнил только, что в какой-то момент к ним зашёл кто-то из экипажа и погасил чадящую лампу, впуская в каюту серый утренний свет.

Потом, уже после того, как Энтони решил, что сил жить больше нет, его стошнило в последний раз и он наконец заснул.

Когда он проснулся, оттенок дневного света остался тем же, однако он чувствовал, что прошло достаточно времени. На койке напротив уже не было дяди Перри. Болезненно слабый, с кружащейся головой, мальчик осторожно вылез из койки и тут же свалился на пол у койки Перри. Держась за неё, он медленно встал и выглянул в иллюминатор.

Первое впечатление было, что всё исчезло. Не видно ни горизонта, ни хоть каких-то признаков морского пейзажа. Отверстие иллюминатора казалось зажатым меж стен и равнин бурлящей серой воды, вздымающейся и падающей со всех сторон, и время от времени окошко погружалось в полную темноту. Ни уровня, ни опорных линий, чтобы определить горизонт, и невозможно понять, насколько иллюминатор погружён в море. Никак не увидеть разницу высоты, да и есть ли она? Когда показывался краешек неба, он выглядел рваным бурым покровом. Над всеми шумами моря и корабля преобладал пронзительный мерный вой, биение сердца дьявольской динамо-машины.

У Энтони закружилась голова, он опасался приступа тошноты и чувствовал, что больше не может жить без воды, нужно смочить пересохшее горло. Он кое-как добрался до другого конца каюты и открыл дверь.

Его приветствовал гул голосов. В кают-компании, где царил хаос и полумрак, сидели Перри, тетя Мэдж и капитан Стивенс. На появление Энтони никто внимания не обратил, для этого там было чересчур шумно — хлопали двери, скрежетало дерево, скрипели стулья, а все незакреплённые предметы неумолчно стучали и клацали. И всё это перекрывали шум моря и завывания ветра.

— Постоянная безнадзорность бегучего такелажа, мэм, — говорил капитан. — Нужно это учитывать. Я бы не стал упоминать это только… заметьте, пока еще речь не об опасности… шквальные зюйд-весты в этих краях часто сами стихают так же быстро, как и крепчают. Но я бы не стал входить в залив в такую погоду. На судне все по-другому. Может, быть вы помните, я спрашивал?..

— Вернуться, — ворчливо произнесла тётя Мэдж, обращаясь к столу. — Нелепо. Не желаю слышать. Утихнет ветер. Займёмся в должное время. Мой дорогой супруг всегда говорил, «Серый кот» абсолютно надёжен, и капитан, и корабль.

— Благодарю, мэм. Я рад вам служить. Но я должен думать и о своей команде. Я изложу вам факты — на всякий случай. Мы можем продержаться до темноты. Но если шторм не утихнет, придется свернуть и укрыться в ближайшем порту.

— Думаешь, получится дойти до Силли? — спросил Перри, откидывая назад волосы.

Капитан Стивенс слил воду со своей зюйдвестки.

— Я не собираюсь туда идти. Да и незачем.

— Меня самого не прельщает залив в такую погоду, — произнес Перри. — Лопни моя селезенка, видал я, как волны взлетают так же высоко, как члены королевской семьи. Тут уж станешь осторожным. Но, может быть, до утра все стихнет.

— Конечно, так и будет.

Миссис Вил поднесла носовой платок к губам, скрывая икоту. Хотя её щеки казались ещё более обрюзгшими, чем когда-либо, и дрожали от качки, она не потеряла свою величавость. Ночное недомогание и тошнота не помешали ей надеть жемчужное ожерелье и серьги.

— Ну, как уж есть, — сказал Стивенс. — Надеюсь, вы правы. Кок приготовит вам горячее какао, если вы не против. Это лучшее, что мы можем сейчас сделать…

Хватаясь за всё, что попало, Стивенс добрался до двери кают-кампании и вышел. Примерно полгаллона воды залилось внутрь и растеклось по полу, как будто в поисках родной стихии.

Энтони шагнул вперед и торопливо подобрался к столу.

— Я хочу пить. Есть ли вода?

Оба уставились на него с подозрением, как будто решили, что он подслушивал. Лицо Перри пожелтело от морской болезни и рома.

— Там, — сказал он, резко дергая большим пальцем.

Энтони вошел в небольшую уборную и увидел немного воды в графине, прикрепленном к стене. Он с жадностью выпил ее, и его снова затошнило. Он пробыл в уборной около получаса, чувствуя себя слишком плохо, чтобы двигаться, но наконец набрался сил, чтобы приползти обратно в кают-компанию.

Ни его тети, ни Перри там не было. Видимо, они ушли в ее каюту, поскольку пространство для передвижения было весьма ограниченным. Энтони нашел стул посреди грохота, сел на него и, откинув голову назад, наблюдал за головокружительной акробатикой всего салона. Через некоторое время он обнаружил, что глаза привыкают к постоянной смене положения. Он стал двигаться точно таким же образом, и это помогло. Ему полегчало. Часы над дверью показывали почти два— значит, они в море девятнадцать часов.

Послышался стук сапог, и в каюту вошел мистер О'Брайен, помощник. Он не обратил внимания на Энтони, но, удивительным образом сохранив равновесие, подошел к шкафу, встал перед ним на колени и начал рыться внутри.

— Какой сильный шторм, мистер О'Брайен, — сказал Энтони.

Помощник мельком взглянул на него, но ничего не ответил.

— Мы в опасности? — спросил Энтони.

Мистер О'Брайен швырнул что-то обратно в шкаф.

— Нет, если не будешь выходить на палубу, дружок, — отрывисто произнес он. — Лучше бы я не подписывал контракт, а остался бы в Халле, двумя ногами на суше. Так-так.

Над ними послышался треск и глухой удар, и вода внезапно хлынула по лестнице кают-компании и влилась в уже существующие лужи.

— Мы еще далеко от Бристоля?

О'Брайен встал. На жирном красном лице под зюйдвесткой поблескивали капли воды. Борода побелела от соли.

— Увы, нам ещё далеко до него. Но, пресвятая дева Мария, зачем тебе нужен Бристоль? Мне вполне хватило бы и флага Маунтс-бэй.

— Но ведь мы идём в Бристоль.

О'Брайен застегнул свой непромокаемый плащ.

— Не этим рейсом, паренёк. Мы идем в Опорто. Но одному богу известно, где мы бросим якорь, если ветер не ослабеет.

Когда тот подошёл к двери, Энтони побежал за ним.

— Я знаю, что корабль направляется в Португалию. Но наша первая остановка… в Бристоле, чтобы забрать там груз. Вот там… вот там я и сойду.

О'Брайен оттолкнул его руку, чтобы дал пройти.

— Ох, мне сейчас не до споров. Спроси у матери, или кто там с тобой едет. Она тебе лучше объяснит.

С наступлением сумерек ветер так и не стих. Лишь чуть изменил направление.

В восемь часов вечера капитан Стивенс спустился и твердой рукой занес в журнал следующие данные:

«08.12.1898 г. Количество дней в пути: 2. Курс: зюйд-зюйд-вест. Ветер и погода: зюйд-вест 7–9 баллов. Гроза и шторм, волна большая. Судно держит прямой курс, качка килевая».

Позже добавились ещё три записи:

«09.12.1898 г. Полночь. Ветер и погода: зюйд-вест 9-10 баллов. Сильный шторм, идём только под фоком и топселями. Текущий курс приблизительно норд-ост-тень-норд. Жестокие шквалы. Двое рулевых. На палубе серьёзные повреждения.

Два часа пополуночи. Ветер и погода: вест-тень-зюйд, 9 баллов. Фор-стеньгу унесло в море. Волны переливаются через палубу. Судно с трудом держит курс.

4 часа пополуночи. Ветер и погода: вест-тень-норд, 9–8 баллов. Парусов нет. Пытаемся выставить временное парусное вооружение. Помпы не справляются с водой. Корму вот-вот затопит».

Суеверный человек мог вообразить, что Джо Вил принимает какое-то участие в ситуации и мстит. По крайней мере, его бережливость точно сыграла свою роль.

Но Мэдж Вил не была суеверной. Она была слишком эгоистична, чтобы верить в приметы. Ее не интересовало возмездие, божественное или астрально-человеческое, а если бы и интересовало, то она не считала, что может навлечь на себя кару. Она поступала всегда из лучших побуждений. Да, она всегда действовала, исходя из высших принципов и из лучшего мотива из всех — собственного благополучия.

Но Перри… Перри по своему характеру, как и все моряки, был опутан крепкой нитью суеверий. Не то чтобы он когда-либо был моряком. Три года мучений простым матросом, когда один юнга обучил его моряцкому жаргону, но у Перри больше не было желания применять его там, где положено. После этого, если он и путешествовал, то в основном по суше. Кучер в Кейптауне, официант в Буэнос-Айресе, скотник в Техасе, бродяга, продавец лимонада в аптеке в Сан-Франциско. Случайные остановки в карьере перекати-поля, которому почти ничего не удалось нажить. Затем счастливый билет в тотализаторе вознес его на вершину и подарил деньги на поездку обратно в Англию первым классом.

Это было началом удачи, которая принесла ему удобный уголок у камина его брата Джо, а также благосклонность и косые взгляды похожей на статую невестки. Дело не в том, что Мэдж его по-настоящему привлекала, просто он никогда не мог устоять перед такого рода вызовом: появилось соблазнительное искушение узнать, на что похожа статуя, когда ее опрокинут с пьедестала.

Что ж, теперь он знал.

Тогда он думал, что этой полосе везения никогда не будет конца; он не видел причин, почему везение должно прекратиться. Но незаметно наступили перемены. Перри не мог сказать, когда именно источник иссяк; и он был не из тех людей, которые обычно сожалеют о том, что сделали. Обычно нет.

Но в последние несколько недель он начал сожалеть, что вообще покинул Сан-Франциско.

И хотя его разум был затуманен ромом и морской болезнью, теперь он понял, что его неотступно преследует только одна мысль: порвать с семьей и ускользнуть. Для этого он пойдет на любой разумный риск. В прошлом его никогда не мучила совесть, он с легкостью воспринимал сомнительные эпизоды и приключения. Но все это были мелочи. Он знал границы. Однако в последние несколько месяцев вышел за рамки. Последние несколько месяцев он чувствовал, что продал душу.

Мысль об этом давила ему на грудь. Страдала не столько совесть, сколько лёгкие. Мысль была тяжёлой и ощущалась физически. Иногда она даже мешала Перри дышать. И единственным спасением оставался ром.

Когда буря усилилась, он оставил Мэдж и пошел прилечь, зная, что на соседней койке тихо лежит мальчик. Будь у него четки, он бы помолился, перебирая их. Он никак не мог отделаться от суеверного страха, вызванного яростью обрушившегося шторма, но, словно заядлый игрок, верил, что его внезапное невезение вот-вот уйдет и эта буря еще сыграет ему на руку. Теперь, когда им приходилось искать спасения в одном из портов Бристольского залива, у него появился шанс незаметно соскользнуть на берег.

Однако его смущало то, как держалась Мэдж. По всем канонам этот шторм должен был выбить ее из колеи. Но единственным признаком беспокойства, который она подала, была ее чрезмерная замкнутость. Она твердо настроилась ни в коем случае не покидать судно.

Мальчик пошевелился и чихнул, но ничего не сказал, хотя, конечно, не спал и видел, как вошел дядя. Перри не хотел брать с собой мальчишку. Он был обузой и дополнительным риском. Но более дальновидная Мэдж решила не оставлять его одного, опасаясь, что он всем расскажет, куда они направились или, по крайней мере, как им удалось уйти. За пять месяцев своего пребывания в доме он повидал слишком много. Маленькие мальчики наблюдательны. К тому же это Энтони делал для нее все покупки. Если бы его начал расспрашивать какой-нибудь наглый назойливый зануда, он мог выдать слишком многое. А кроме того, хотя Мэдж почти и не говорила об этом, Энтони был полезен для них по еще одной причине. Присутствие мальчика располагало окружающих к его спутникам, которые иначе выглядели бы подозрительно.

Тетя Мэдж сказала, что как только они доберутся до Португалии, то сразу посадят его на пароход, идущий в Канаду. Встреча с Энтони наверняка станет для его отца приятным сюрпризом. Ведь отец в любом случае обрадуется ему, даже если он приедет незваным. Перри не был уверен, что Мэдж сама верит в сказанное. В последнее время он подвергал сомнению все ее слова. Моральная гибкость Мэдж начала по-настоящему восхищать его. Ему было известно, что она в мгновение ока способна изменить свою точку зрения. Лично он немного переживал за судьбу мальчика.

Для Энтони гораздо лучше было бы остаться.

Но с приближением ночи беспокойство о мальчике постепенно вытеснялось из головы Перри страхом за собственную шкуру. За несколько лет, проведенных в море, он достаточно повидал штормов и прекрасно понимал, насколько опасен этот. Благодаря своему опыту плавания он видел, что баркентина из последних сил борется за жизнь.

В пять часов капитана Стивенса принесли в полную обломков мебели и залитую водой кают-компанию. Его сбил с ног сломанный рангоут, отброшенный волной. Он был в сознании, но испытывал сильную боль. Кроме него никто больше не имел ни малейшего понятия о медицине. Он сказал, что, кажется, сломал несколько ребер. В этот момент Перри понял, что их шансы выжить уменьшаются с каждой минутой. В Атлантике они могли бы дрейфовать, пока шторм не утихнет. В этих же проливах они имели все шансы налететь на скалы, которые наверняка где-то неподалеку.

Они отнесли Стивенса в его каюту, где миссис Вил упрямо сидела в углу и ни с кем не разговаривала, кроме самой себя. Перри постарался уложить его поудобнее на койке, затем надел капитанский непромокаемый плащ и вышел на палубу. По крайней мере, ему удалось открыть дверь и высунуть голову, как высовывают ее из поезда, мчащегося по туннелю. Вокруг были только грохот, кромешная тьма и летящий навстречу ветер. А когда он вернулся, впустив в каюту еще больше воды, дверь за ним захлопнулась.

Он вытер лицо и налил себе немного рома.

Перри сидел там совсем один, чувствуя себя одиноким, загнанным в угол и напуганным. Он бы многое отдал просто за разговор с близким другом. Но в одной каюте находился больной мальчик, отстраненный и замкнутый; в другой — раненый мужчина, за которым присматривала женщина, которая пугала его больше всего на свете. Страшнее было только то, что она сделала.

Так что ничего не оставалось, кроме как напиться, он уже не в состоянии был с собой совладать, мог лишь глотнуть достаточно, чтобы скрасить одиночество и развеять самые страшные кошмары.

Один член экипажа в шесть тридцать пять увидел землю, когда рассвет начал разбавлять черноту летящей ночи. Целых двенадцать минут О'Брайен и еще один человек с трудом удерживали штурвал и постоянно боролись с волнами, стараясь держаться подальше от высокого пустынного побережья. Были предприняты отчаянные попытки поставить дополнительные паруса, и не без успеха, и О’Брайен подвел судно немного севернее. Но затем, когда они продолжили движение, он увидел в неясном, прерывистом свете дня, что впереди, под углом к ветру, открылось побережье.

Тогда он понял, что это последнее плавание «Серого кота».

Нахлынула волна и прокатилась по всей палубе, облизывая судно, как голодный зверь уже обглоданную кость.

— Мэй! — заорал он плотнику. — Свистать всех наверх!

Плотник Мэй не расслышал лова, но понял по жесту. Он оглянулся на бурное скалистое море, быстро развязал веревку на поясе и нырнул к люку.

Перри по-прежнему находился в кают-компании один, тяжело опираясь на стол со стоявшим перед ним стаканом, а вода плескалась по его коленям. Он безжизненно что-то напевал себе под нос, почти достигнув цели, которую считал невозможной.

— Помогите поднять капитана, — сказал Мэй. — Земля прямо по курсу. Надо спасаться.

Перри прошел за ним в каюту. Мэй уже объяснил положение миссис Вил. Чтобы не упасть, она стояла, держась за книжную полку, книги с которой уже давно попадали в воду у ее ног. Она надела шляпу и пальто, пенсне съехало набок. Она выглядела возмущенной происходящим и враждебно смотрела на Мэя, который ее побеспокоил.

— На палубу, — хрипло сказал Перри. — Свистать всех наверх. Там сейчас безопаснее всего. Впереди скалы. Парня возьми. Идите с ним наверх. На палубе не так опасно.

— Оставьте меня здесь, — произнес капитан Стивенс. — Позаботьтесь о себе.

— Поторапливайтесь, — сказал Мэй.

Двое мужчин подняли капитана с койки и, пошатываясь, вышли из каюты. На мгновение непосредственная опасность очистила мозг Перри; он не так сильно боялся моря. Сходный трап был недостаточно широким и не позволял пропустить троих в ряд, но он шел сзади, не спотыкаясь.

Оставшись позади, Мэдж сняла пенсне и осторожно убрала во внутренний карман платья. Без него ее лицо выглядело удивительно голым: голым, простым и обычным; проходя по улице, вы бы не обратили на него внимания. Она надела лайковые перчатки, застегнула две пуговицы черной каракулевой накидки, вынула булавку для шляпы и вставила ее по-другому, взяла сумку. Ее разум не мог представить, какая сцена ждет ее на палубе. Она не могла отделаться от мысли, что сядет в лодку, и ее доставят на берег. Это единственный подходящий способ. Ее чувство собственного достоинства не допустило бы иного.

Мэдж прошлепала по воде через кают-компанию к трапу, но повернула обратно к запасной каюте. Там был мальчик. Она подошла к двери запасной каюты и увидела, что в замок вставлен ключ, а дверь сделана из хорошего тика. Она не торопясь повернула голову в сторону трапа. Остальные уже находились на палубе. Мэдж протянула руку в перчатке и повернула ключ. Затем вынула ключ и бросила его в воду.

Она развернулась, пересекла кают-компанию и стала подниматься по скользкому трапу на палубу.

Эпилог