Было двадцать пять минут двенадцатого, и я услышала увертюру из «Кармен». В те времена граммофон вошел в моду, и редкий дом не имел его и кучи пластинок любимых певцов, оркестровых, и народных песен, исполняемых Вальцевой, Варей Паниной и другими. Я была готова и страшно волновалась, хотя внутренний голос говорил: «Ты не девочка, очень глупо волноваться». Но я себя чувствовала девочкой и волновалась. Набросив на руку палантин из серых песцов с проседью, я вошла в зал. Дима стоял против дверей и молча смотрел на меня. Я пережила чувство успеха, точно такое же, как пять лет назад на балу передвижников. Подойдя ко мне, Дима сказал:
— Могу просить на тур вальса?
— На тур вальса? — механически, от неожиданности повторила я.
Но Дима уже искал пластинку вальсов Штрауса. «Ну что такое тур вальса? — думала я, — Ведь я же люблю и танцую только вальс». Но что-то волновало: «Да, но с Димой?» И что-то отвечало: «Но ведь берет же он твою руку, гладит и держит подолгу в своей». «Да это так… Но это не то; тур же вальса — это что-то другое… волнующее, новое и…»
Я положила руку на его плечо, он охватил мой стан… Сон или действительность? Двое в пустом зале, в пустом доме, где-то далеко в горах Урала, занесенные сугробами. Лепо или нелепо? Сумасшедшие или нормальные, но мы упивались вальсом и близостью друг друга.
— Еще один раз. Прошу!
И Дима вновь поставил пластинку на страшно быстрый темп. Он прав! Быстрый темп утомил и притупил другую гамму чувств. Это был последний вальс в моей жизни…
В первый день знакомства Дима сказал: «Благодарю за доверие». И буквально берег это доверие, ничем не поколебав его до сего времени. Вчера, когда Елизавета Николаевна уезжала, мне и в голову не пришла мысль, как я останусь одна, в огромном пустом доме, с ним вдвоем. Сорвать поцелуй, вот на что Дима был совершенно неспособен. Мне не в чем упрекнуть его. Назвать джентльменом слишком мало: он был рыцарем действий, духа, слова. Его отношение ко мне было воистину рыцарское, чистое, братское, и так грело душу и делало меня более чем счастливой. Мое доверие и вера в его благородство были безграничны.
На этот раз счастье и радость так сильно охватили меня, что не он, а я впервые, взяла его манерой его руку, пожала, гладила, слегка похлопывая, на что тотчас получила ответную ласку. Дима никогда не был так счастлив и весел, как в этот вечер. Не помню, с чего началось, но мы с ним начали припоминать некоторые мелочи нашей встречи.
— А Вы помните историю с пирожком? — вдруг неожиданно спросил Дима.
Вместо ответа, я его спросила:
— А Вы сможете мне сказать, зачем Вы каждый день в кафе приходили?
Мы первый раз занимались с ним такими скользкими вопросами, словно хотели привести друг друга к признанию. На мой вопрос он прищурившись (его манера), не без лукавства, в свою очередь спросил:
— А Вы можете мне сказать, зачем Вы то же самое проделывали?
Все наши вопросы оставались без ответа, да они и не нужны были. Новый Год мы прозевали и почтили его через полчаса после полуночи бокалом шампанского, отпивая маленькими глоточками, и растянули чуть ли не на час, сидя в креслах у камина, вальс взбудоражил нас обоих, и каждый переживал и думал свое, а потому молчание в этот вечер преобладало. Но желание быть вместе было еще сильнее, и расходиться нам не хотелось, хотя уже было поздно. Решили обоюдно, что если Елизавета Николаевна не приедет завтра к часу дня, то мы поедем за ней в город. Наконец Дима сказал:
— А теперь все же домой пора, Вы обратите внимание, зал пуст, все разъехались, и администрация может заявить, что двери закрываются.
При этих словах он церемонно предложил мне руку и проводил меня до дверей моей комнаты.
Не сразу я заснула в эту ночь. Спал ли Дима? Не знаю. Но мы оба выдержали экзамен, я больше чем уверена. И оба опьянели, но не от шампанского, опьянели от вальса, от близости друг друга. С хмелем справились, не разрушили, не сломали то ажурное, хрупкое и прекрасное, что зовется нежностью, теплотой душевной, счастьем. Такая страсть, как вчерашняя вьюга, это не любовь, это сила властная, непомерная. Налетит, оглушит, как вино одурманит, вырвет волю, всласть потешит, искалечит, изломает, растопчет, и так же мгновенно бросит, оставит, улетит. И, случись это с нами после вальса, то Дима должен был бы немедленно уехать, а я бы не захотела его больше видеть.
Мы с ним несовременны. Мы не понятны теперешнему поколению, XIX век дал лучшие творения поэтов, живописцев, композиторов. Необыкновенный взлет человеческого духа, благородство стремлений и красоту идеалов. Духовное обогащение данной эпохи отразилось и на человеческой любви, облагородило ее, сделало возвышенной и утонченной. О, как прекрасно было это время!
Однако на сегодня довольно.
Письмо двадцать третьеМы рассказываем друг другу
Утро Нового, 1914 года было хмурое, неприветливое. И на душе у меня, после вальса, было не то что неприветливо и не то что хмуро, а все же как-то не по себе. И я поймала себя на мысли, что немедленно должна глянуть в глаза, душу Димы, видеть его ласковое веселое лицо, услышать его голос, который не опишешь, его надо самой слышать. Находясь в другой комнате, Вы обязательно будете к нему прислушиваться, а если начнете с ним разговаривать, то поддадитесь его обаянию. Так как Дима был волшебником и мог мгновенно барометр моего настроения перевести с непогоды на ясный, солнечный день, то я немедленно отправилась на поиски.
— Маша, почему в доме так тихо? Где Дмитрий Дмитриевич?
— Они со Степаном Ивановичем, как только рассвело, террасу от сугробов чистят, — объяснила Маша.
«Со Степаном Ивановичем? Это кто же будет? — подумала я. — Ах да, ведь Дима стал называть Степана Степаном Ивановичем». Или, вернее: «Ты, паря Степан Иваныч, запряги-ка Гнедка, — или, — приготовь-ка баню». И все вроде этого. Надобно было видеть физиономию Степана: к обычно глупо-неподвижной прибавилось что-то очень важное, от неожиданного производства в высший чин. С этого времени не только вся дворня стала его величать по имени и отчеству, но и собственная жена Марья. Как ни учил Михалыч, как ни начинал с обычного: «Ты, Степан, смотри…» — причем всегда грозил пальцем. Но Степан в обращении выучил только одно слово «благородие». И Дима тоже получил производство чином выше, Степан стал прибавлять: «Ты, паря-барин, благородие, Дмитрий Дмитриевич». Все-таки муштровка Михалыча всадила в глупую голову Степана некоторое достижение. Терраса со стороны столовой была уже очищена и половина окна вестибюля. Сугробы с этой стороны были выше человеческого роста. Я постучала Диме в окно и показала кофейник, не прошло и пяти минут, как он вошел в столовую.
— О! Я вполне заработал сегодня стакан кофе и Ваш любимый трехэтажный бутерброд, собственноручно Вами приготовленный.
Трехэтажный бутерброд состоял из куска черного хлеба с маслом, затем полагались холодный рябчик, индейка или утка, затем второй ряд — сыр, и третий — ветчина.
Я не раз писала Вам, что Дима весьма легко серый день превращал в солнечный. В мороз у него пели соловьи, и зима походила на весну. Не прошло и получаса, как мы оба были около дома, поиграли в снежки и усердно принялись сбрасывать снег с верхней большой террасы. Любили мы на ней, особенно вечером, да еще лунным, с лесом, с горами, с волшебством ночи беседовать.
В двенадцать часов дня приехала Елизавета Николаевна, для нас это была большая радость. Так начался наш новогодний день. Привезла она всякой вкуснятины, главное, для Димы. Надо сказать, что старушка баловала его, то есть делалось только то, что ему нравилось, и меню они оба с вечера составляли. Конечно, он делал это только для нее, и я его заподозрила, что он приходил в восторг от всего только ради ее удовольствия. Дима был сыновне ласков, предупредителен по отношению к Елизавете Николаевне. Не любя карт, но, узнав от меня ее слабость к игре в шестьдесят шесть, как-то находил время и старался проиграть все партии, чем приводил ее в очень хорошее настроение. Сегодня мы объявили, что она наша дорогая гостья, и мы ей ничего не дадим делать. А потому оба отправились в кухню и организовали завтрак из всего того, что у нас оказалось на леднике, и сервировали его в столовой по случаю ее приезда и Нового Года. «А знаете, Елизавета Николаевна, у меня сегодня есть Вам кое-что рассказать», — сказал Дима с интригующим видом. Она была растрогана приемом, нашим вниманием, и ее глаза были влажны. В один из вечеров я рассказала Диме об ее семейной драме, и как мой отец спас ее, и мне казалось, что Дима, как и я, старался заполнить пустоты ее прошлого. За кофе Дима подсел к Елизавете Николаевне, раскрыл свой портсигар, говоря:
— Вот, посмотрите, такие же глаза, как Ваши, такая же прическа, такое же платье с белоснежным воротничком, и такая же камея, как была на Вас в первый день моего приезда. Вы не похожи и похожи. Когда я Вас тогда увидел, я даже оторопел, мне казалось временами, что предо мною моя любимая Аглая Петровна, моя кормилица, моя мать, мой друг.
Елизавета Николаевна взяла портсигар и долго рассматривала портрет. А я действительно вспомнила, что глаза, или, скорее, их выражение, были мне знакомы, хорошо знакомы; но я не могла тогда припомнить, у кого я их видела…
После кофе Елизавета Николаевна, смеясь, сказала:
— Как ни хорошо в гостях, а все же я хочу домой, и вы меня отпустите.
Я знала, что она не успокоится, пока не поговорит с Машей о коровах, курах, а также если не заглянет в оранжерею. Потом Елизавета Николаевна, смеясь, передала нам, как мы испугали Машу. «На дворе-то что было! Светопреставление несусветное, а Татьяна Владимировна-то с Дмитрием Дмитриевичем не ели, не пили, и все время такое на инструментах играли… Ей-богу… Провалиться мне на этом месте… Как бы не в себе были… Я в сторожку убежала».
— О! — весело воскликнул Дима. — Вот это награда и оценка наших достижений!
Мы подробно рассказали Елизавете Николаевне, как провели день бури, и от души повеселились, что смогли навести подобную панику своей музыкой.