амых образованных людей России, художник и историк искусства А. Н. Бенуа убеждал внимавшего ему с ужасом Палеолога 26 марта 1917 г.: «Война не может дальше продолжаться. Надо возможно скорее заключить мир. Конечно, я знаю, честь России связана ее союзами, и вы достаточно знаете меня, чтобы поверить, что я понимаю значение этого соображения. Но необходимость — закон истории. Никто не обязан исполнять невозможное» {368} . Запад усматривал, скорее, кризис организации и воли.
Западные союзники постепенно теряют надежду на Россию как на великую военную силу, сдерживающую Германию с Востока. Надежда на генерацию неких внутренних сил, при помощи которых демократия обратит энергию вовне (как Франция после Великой революции, породившая в конечном счете Наполеона), ушли быстро и навсегда. Отныне и до конца мировой войны геополитическое значение России падает необратимо. Более всего обеспокоен Лондон. Союза «земли и воды», двух титанов тверди и моря — Петрограда и Лондона — не получилось Оставалось максимально долго продержать Германию у входа на великую русскую равнину. Бьюкенен находится во власти пессимистического прогноза: «Военные перспективы в высшей степени неутешительны, и лично я потерял всякую надежду на успешное русское наступление. Равным образом, я не держусь оптимистических взглядов на ближайшее будущее этой страны. Россия не созрела для чисто демократической формы правления» {369} . Донесения разведки подтверждают этот неутешительный вывод. Основой русской стратегии Британии становится не свободный выбор, а жесткая историческая необходимость: следует поддержать своего союзника на ногах и способствовать его внутренней консолидации, ибо распад России позволит немцам обратиться всей мощью на Запад.
Находясь в возбужденной обстановке Петрограда, наиболее оптимистически настроенный американский посол Френсис не ощущал общей апатии огромной страны, для которой вступление Америки в войну было уже неким потусторонним фактором. Но и он чувствует общий пульс времени и событий, телеграфируя в Вашингтон: «Время драгоценно. Социалистические элементы, организованные в советы (слово „советы“ впервые было написано в русском произношении. — А. У.), состоящие из рабочих и солдат, выступают за отмену классов и за право солдат не подчиняться своим офицерам» {370} . С чисто американской предприимчивостью Френсис занялся поисками средств стабилизации положения, в частности, налаживание контактов новых политических сил России с лидерами тред-юнионизма в США. Президент Американской федерации труда (АФТ) С. Гомперс обратился к лидеру меньшевиков И С. Чхеидзе 2 апреля: идеальную форму государства трудно создать в краткие сроки, и предпосылкой социальных реформ является консолидация политических сил. Гомперс указал своим русским коллегам, что «свобода обеспечивается решением проблем жизни и работы. Она не может быть завоевана лишь революцией. Она представляет собой результат эволюции Даже в Соединенных Штатах Америки высшие идеалы свободы не достигнуты полностью, но у нас есть воля и возможности».
Вильсон не был, подобно Френсису, ослеплен риторикой Временного правительства, словесно обещавшего добиться перелома на Восточном фронте, а на деле не сумевшего остановить разрушение русской армии. Вступая в войну с Германией, он был готов к повороту к худшему в ставшей плохо управляемой России. Лишь в мае 1917 г. он вздохнул с облегчением, когда после очередной реорганизации Временного правительства новые лидеры во главе с Керенским категорически отвергли идею сепаратного мира с Германией. Посла А. Бахметьева В. Вильсон встретил словами, что теперь США и Россия — партнеры в борьбе за демократию.
Окончание петровской эпохи
С каждым месяцем 1917 г. Россия и Запад приближались к концу своего двухсотлетнего союза, созданного по воле Петра Великого. Впервые за годы войны в европейских столицах начинают сомневаться в том, что поддержка России является залогом существования Запада, залогом его победы. Также впервые мы видим, что послами Антанты (Бьюкенен в меньшей степени, Палеолог — в большей) овладевает сомнение в исторической релевантности дальнейшего союза с Россией. Фактором надежды для них являются колоссальные размеры русской территории, огромная величина русской армии. Французский посол рассуждает, допуская худшее: как бы быстро ни пошло разрушение русской армии, Германия не решится немедленно обнажить русский фронт; ей нужны будут значительные силы, чтобы гарантировать свой восточный фланг. Двадцать-тридцать дивизий, которые Германия могла бы снять с Восточного фронта, недостаточны для победы Германии на Западе.
В то же время безответственные силы в России должны знать, что ждет страну в случае измены союзническому долгу — Запад откажет ей в помощи. Этим воспользуются враги России. У Германии появится возможность компенсировать возможные потери на Западе за счет России: Курляндия, Польша, Галиция и Бессарабия. Неизбежны и «восточные» потери — о Константинополе нужно забыть, неизбежным станет общее падение престижа России на Востоке. В то же время Запад, владея морями, оккупируя германские колонии, пользуясь своим финансовым могуществом и помощью Соединенных Штатов, сможет продолжать войну так долго, сколько понадобится для победы.
Западные послы определили в качестве самой большой опасности для России — распад государства по национальному признаку. Развивается, если воспользоваться словами посла Палеолога, «самый опасный зародыш, заключающийся в революции: Финляндия, Лифляндия, Эстляндия, Польша, Литва, Украина, Грузия, Сибирь требуют для себя независимости или, по крайней мере, полной автономии». Французский дипломат анализирует порожденную буржуазной революцией стихию, которая права коллектива, протонации ставит выше индивидуальных прав и совсем ни во что не ставит историческое творение столетий — общую единую Россию. Еще раз заглянем в дневник Палеолога: «Вероятно, Россия обречена на федерализм ввиду беспредельности своей территории, разнообразия населяющих ее рас, возрастающей сложности ее интересов. Но нынешнее движение гораздо более сепаратистское, чем областное, скорее сецессионистское, чем федералистское; оно стремится ни больше ни меньше к национальному распаду… Как не соблазниться неистовым глупцам из Таврического дворца разрушить в несколько недель то, что исторически создано в течение десяти веков? Французская Революция начала с объявления Республики единой и неделимой. Этому принципу были принесены в жертву тысячи голов, и французское единство было спасено. Русская Революция берет лозунгом: Россия разъединенная и раздробленная» {371} . Иноземным наблюдателям хватило здравого смысла увидеть то, что упоенные революционным беспределом новые вожди видеть отказывались — исчезновение центральной власти, которая служила символом и инструментом сохранения единства страны. «Русский народ очень религиозен, но его религия есть религия символов и церемоний, и в политической жизни он также ищет церемоний. Во главе государства он должен иметь некоего владыку, на которого он мог бы смотреть с почтением, как на олицетворение своих национальных идеалов» {372}.
Западные военные атташе, посещавшие петроградские полки и беседовавшие с фронтовыми офицерами, не желали принимать желаемое за действительное: эта армия — если не будут приняты решительные меры к недопущению социалистических агитаторов на фронт — никогда уже не будет принимать действенное участие в войне. Революция сокрушила машину управления и дезорганизовала основные административные ведомства. Удар оказался нанесенным по самому слабому месту России — ее организации.
16 апреля 1917 г. Бьюкенен делает многозначительную запись: «Социалистическая пропаганда усилилась, благодаря прибытию новых анархистов из-за границы». Бьюкенен предсказал пророчески: «Мы, вероятно, будем свидетелями ряда революций и контрреволюций, как это было около пятисот лет назад в „смутное время“. Среди прибывших „анархистов“ Бьюкенен выделяет Ленина {373} . Прогуливаясь по Петрограду, посол несколько раз видел его выступающим с балкона особняка балерины Кшесинской. Тогда послу не могло прийти в голову, что он видит альтернативу усиливающейся анархии. Однако посол уже лишился иллюзий относительно велеречивых вождей марта.
Западные послы начали выделять лидеров в довольно пестром составе Временного правительства, они быстро произвели деление на «пессимистов» Милюкова и Гучкова и «оптимистов» во главе с Керенским. Бьюкенен назвал только Гучкова и Керенского «действительно сильными людьми». Британский посол не видел в новом русском правительстве ни одного энергичного «человека действия», способного пойти на конфронтацию с Советом рабочих депутатов. Бьюкенен не отрицал, что военный министр Гучков был энергичным, живым и в других обстоятельствах вполне способным восстановить необходимую дисциплину в армии деятелем. Но перед необходимостью идти на непопулярные меры, выяснилось, что он не обладает необходимым динамизмом, широким видением, столь нужной харизмой и не мог повести за собой. Признанием поражения его личных усилий стал выход в отставку в знак протеста против разлагающих армию сил. Не смог претендовать на роль сильного человека и Милюков. Его настаивание на строгом соблюдении договоров и соглашений императорского правительства довольно скоро стало считаться в высших кругах Петрограда анахронизмом. Бьюкенен отметил точку крушения усилий Милюкова повести за собой правительство: «Он считает приобретение Константинополя вопросом жизненной важности для России, что ведет его к одиночеству во Временном правительстве». Запад и Милюков жили как бы в одном измерении, а революционный Петроград — в другом.
Палеолог сообщил в свое министерство иностранных дел, что «только молодой министр юстиции господин Керенский производит впечатление человека дела. Чем-то фанатичным и ясным он напоминает Сен-Жюста; он является подлинной главой Временного правительства» {374} . Французский министр Тома определил Керенского как «единственного трезвого, способного и демократического политика, способного восстановить порядок в России и возобновить ее военные усилия» {375} . Французский посол в Риме послал своему премьеру Рибо отзыв весьма позитивного характера о политиче