авления, и денег для уплаты агентам, так что в докладной записке, которую Зорин отправил в Москву 24 мая, он запросил еще 20 тыс. рублей.
Начальников Смерша заботила и безопасность авиабазы. Они планировали набрать агентов среди охраны баз, бойцов, стерегущих склады с авиабомбами, и из местных. Последним, как предполагалось, предстояло зорко следить за незнакомцами, среди которых могли оказаться немецкие шпионы, и замечать любые признаки враждебной деятельности. Свешников и Зорин также приняли меры по борьбе с неблагонадежными элементами и в подразделениях Красной армии, служивших на базах, и среди населения. Они попросили удалить и переназначить 120 военнослужащих либо побывавших в немецком плену, либо живших в условиях немецкой оккупации. Местные чекисты устранили с территории баз всех, кто вызывал малейшие подозрения. Людей переселяли в Сталинград или в промышленную Донецкую область.
Свешников и Зорин знали, что американцы будут искать женского общества, и видели в этом хорошую возможность. Согласно их докладу, в выходные 20–21 мая более ста американцев, получив увольнительные, отправились в Полтаву, где многие из них пытались сблизиться с местными женщинами. “Считаем целесообразным через нашу агентуру ввести их [американцев] в круг гражданской агентуры из женщин, через которых вести разработку их и их связей”, — сообщали Свешников и Зорин, уже начавшие совместно с сотрудниками областного отдела НКВД вербовать местных жительниц[135].
Комиссар Абакумов ответил на запросы Свешникова и Зорина 1 июня, через неделю после того, как те представили свой доклад, и велел проявить осторожность: “Специально агентуру к американцам не подставлять, но если американцы будут знакомиться с нашими агентами-женщинами, использовать это. С целью лучшего обеспечения этого вопроса усилить вербовку агентуры среди окружения (женщин)”. По другим вопросам, поставленным полтавскими подчиненными, — от поиска лучшего способа регистрации американских экипажей, прибывающих для выполнения челночных миссий, до вербовки новых агентов среди личного состава Красной армии и местных — Абакумов посоветовал им работать с командующими Красной армии и местным отделом контрразведки НКВД[136].
Первым новым агентом, завербованным для работы с американцами и против них, стал 23-летний капитан Виктор Максимов. Он немного говорил по-английски, и его направили в Полтаву из московского штаба ВВС РККА, чтобы обеспечить связь между генералом Перминовым с его американским коллегой полковником Кесслером, а также с другими американскими командующими. Максимов был отмечен как объект для вербовки еще 12 апреля, когда Смерш получил первый доклад о полтавских базах. Им занимались лично Свешников и Зорин, присвоив капитану кодовое имя Марков. Он написал множество отчетов о своих контактах с американцами, и на основе этих донесений сотрудники контрразведки делали свои выводы[137].
Свешников и Зорин привлекли и уже действующих осведомителей, запросив их личные дела у начальства. Агенты Автомат, Радиатор, Боткин и Константинов теперь сообщали о своем общении с американцами, а также, что важнее, о том, как вели себя их сослуживцы. Агент Боткин, немного говоривший по-английски, сообщил в Смерш о том, что 13 июня беседовал с сержантом Борисом Слединым, и тот предположил, что Боткин, зная английский, мог бы стать переводчиком и улететь с одним из американских экипажей в США, где ему будет хорошо. Как оказалось, Следин сам был агентом, завербованным еще в 1941 году под кодовым именем Штурман. Агенты теперь доносили на агентов, а начальники Смерша, похоже, все больше верили в то, что владеют ситуацией на базах[138].
Основной целью агентурной сети Свешникова и Зорина были американцы. В докладе от 14 июня — через три дня после возвращения в Италию генерала Айры Икера и его “летающих крепостей” и “мустангов” — Свешников указывает, что за первую декаду июня на полтавских авиабазах побывали 2 703 американца. Из них 1 236 входили в постоянный личный состав: это всего на 36 человек превышало число бойцов, изначально согласованное в Москве. На бомбардировщиках и истребителях в рамках операции “Фрэнтик” прибыли 1477 человек.
Особое внимание Свешников уделил наземному персоналу, постоянно приписанному к базам. Среди них он выделил тех, кто владел русским или украинским и мог, по мнению подполковника, шпионить или, по крайней мере, сеять антисоветскую пропаганду. Свешников насчитал 11 офицеров, родившихся в бывшей Российской империи, и еще 27, чьи семьи происходили с ее территории. Однако же те, кто приехал на Украину помочь преодолеть языковой барьер, проверялись командованием ВВС США: тех, кто проявлял враждебность к большевистскому режиму по идеологическим, личным или семейным причинам, в СССР не брали. Американцы не были заинтересованы в шпионаже. Единственными разведчиками в их рядах были офицеры ВВС, которые опрашивали пилотов об их целях и о немецкой обороне, с которой те сталкивались во время миссий. Американцы пытались “взять обаянием”, пытаясь убедить Советы в возможности совместных дел и открытия новых авиабаз, особенно на Дальнем Востоке. Но офицеры Смерша об этом не знали и не поверили бы, даже если бы им сказали… А может быть — особенно если бы им сказали[139].
С 25 мая по 14 июня 1944 года Свешников и Зорин определили среди американцев на полтавских базах с десяток потенциальных шпионов. Едва ли не первым номером в этом списке подозреваемых стояло имя майора Элберта Лепавски, одного из создателей операции “Фрэнтик” и ветерана полтавской базы. Именно он дал операции первое название — “Бейсбол”. Лепавски родился в 1907 году в Чикаго, в семье еврейских эмигрантов, покинувших Российскую империю, и построил блестящую академическую карьеру в Чикагском университете. Он учился у Чарльза Эдварда Мерриама, основателя поведенческого подхода в политологии, получил докторскую степень в 23 года и написал ряд важных монографий, эссе и докладов о городском управлении и распоряжении природными ресурсами. В 1930-х годах он занимался наукой в университете и одновременно работал в муниципалитете Чикаго, где занимал ряд должностей. В начале 1942 года, когда Лепавски после катастрофы Пёрл-Харбора вступил в ряды военно-воздушных сил, в городе освободился целый ряд постов. Его бывшим работодателям в администрации Чикаго пришлось искать нового руководителя научноисследовательских работ в юридический департамент, нового помощника директора Счетной палаты и нового директора Федерации сотрудников налоговых служб; а университету — нового директора Института гражданской службы[140].
Лепавски, убежденный сторонник Нового курса, не только считал, что в годы войны должен служить своей стране в военной форме, но и приветствовал союз с исторической родиной. Да, Российской империи уже не было, революция 1917 года превратила ее в Советский Союз — страну социалистического эксперимента, и Лепавски этому эксперименту симпатизировал, но, впрочем, никогда его особенно не поддерживал. И даже считая свою аналогию с бейсболом (из него понятия “домашняя площадка”, “гости” и “подходы к базам”) полезной и эффективной, он прекрасно осознавал различия американской и советской “команд”. Идею эту он выражал так: “Другая команда в нашем бейсболе — уникальный союзник, но очень мало кому из нас понятны ее образ мыслей и политическая система”[141].
Наверное, Лепавски и не представлял, насколько он был прав насчет образа мыслей партнеров из СССР. Еще 25 мая подполковник Свешников внес его в список подозреваемых за чрезмерную заинтересованность в общении с советскими офицерами и местными жителями. Свешников сообщил в Москву все, что узнал о Лепавски: что тот учился в Чикаго, Лондоне и Берлине и в настоящее время служит адъютантом американского командующего полтавской базы. И спросил, известно ли московским сотрудникам Смерша еще что-нибудь. Ему ответили только одно: Лепавски прибыл в Москву в феврале 1944 года с частью первого эшелона офицеров ВВС США для подготовки операции “Фрэнтик”. С момента прибытия его, как и других американских военных, держали под наблюдением до середины апреля, пока Лепавски не уехал в Полтаву.
И именно 14 апреля, за день до отъезда Лепавски из Москвы в Полтаву, в 22:20 группа наблюдения заметила, как он выходил из гостиницы “Националь”, где встречался с неким незнакомцем. Выйдя из отеля, они некоторое время прогуливались, разговаривая на языке, который агенты определили как иностранный. Затем Лепавски вернулся в гостиницу, а неопознанный мужчина вошел в дом в центре Москвы, на Петровке. Вскоре его личность установили: это был Исаак Звавич, профессор истории Московского университета. Он родился в еврейской семье в Одессе в 1906 году, окончил Лондонский университет и в середине 1920-х годов работал консультантом советского посольства в Великобритании, а с 1928 года преподавал в вузах, изучал историю российской дипломатии XIX века и стал одним из ведущих советских специалистов по Великобритании и британской истории. Согласно докладу спецслужб, Звавич был женат, обеспечен и занимал большую, хорошо обставленную комнату в коммунальной квартире в центре Москвы[142].
Это все, что могли сообщить о Лепавски из Москвы. Свешников и Зорин решили довериться интуиции. Само происхождение Лепавски делало его подозреваемым, тем более что он владел русским языком и, согласно данным контрразведки, скрывал этот факт. В разведку сообщили, что Лепавски получал письма от семьи из США, написанные по-русски, но представителям советских властей он говорил, что не знает и не понимает этого языка. Были подозрения, что он использует свое положение адъютанта для прикрытия разведывательной работы. “Систематически посещает наши штабы под предлогом выполнения отдельных незначительных поручений”, — сообщал Свешников в Москву. Впрочем, любой человек такого происхождения, воспитания и положения не мог сделать на базах почти ничего, что не вызвало бы подозрений. И он оставался в списке Свешникова и Зорина, пусть те и не имели никаких веских доказательств того, что Лепавски — шпион