Исходя из того, что им разрешат остаться в Полтаве, но Миргород и Пирятин придется покинуть, американцы сбросили часть лишнего оборудования в реку под бдительным оком Смерша. Неуверенность в будущем полтавской базы угнетала командующих на местах и нервировала “планировщиков” в Стратегических ВВС США. Командующий ВВС Генри Арнолд 27 сентября дал выход своему недовольству отсутствием ясности в вопросе полтавской базы в телеграмме, направленной в Москву. На следующий же день Гарриман написал Молотову, напоминая ему о просьбе, озвученной месяцем ранее… И вновь воцарилось молчание. Дин верил, что будет получен положительный ответ, ведь Советы согласились помочь американцам утеплить полтавские казармы. Многоопытный знаток Кремля все понял правильно: 7 октября советская сторона одобрила дальнейшую эксплуатацию базы в Полтаве, ограничив численность американского личного состава на ней в 300 офицеров и солдат[255].
На базе оставалось всего около 200 американцев, из них примерно 30 офицеров. Все остались по доброй воле; к слову, сперва добровольцев было больше, чем доступных мест. Учитывая политическую важность миссии, отбирали только тех, кто мало общался с советскими гражданами, чтобы отвести любые подозрения. Как и при отборе кандидатов для операции “Фрэнтик” в Великобритании весной 1944 года, отсеивали всех, кого подозревали в антирусских или антисоветских настроениях[256].
Офицеры Смерша в Москве с недоверием отнеслись к официальным объяснениям пребывания американских военных в Полтаве. В своей внутренней переписке они отметили, что американцам позволили остаться “под предлогом того, что со временем челночные бомбардировки возобновятся”. Беспокоило это и их подчиненных. Советские командиры на местах совершенно не знали, что намерены делать американцы. “Цели дальнейшего существования американской базы в Полтаве нашим командирам неизвестны”, — говорится в сообщении Смерша в те дни. Офицеры контрразведки всеми силами стремились узнать об этих целях у американских солдат — как у тех, кто уходил, так и у тех, кто оставался. В основном те отвечали, что их оставили в Полтаве ждать, пока СССР вступит в войну с Японией, а после этого их переведут на Дальний Восток[257].
Действительно, Гарриман и Дин в Москве разделяли эту надежду. Но командованию Стратегических ВВС США в Европе все еще предстояло решить, чем заниматься сокращенному личному составу, причем без упования на дальневосточные базы. Их желание сохранить базу в рабочем состоянии, чтобы “избежать любой интерпретации прекращения нашей деятельности как неприятного недоразумения”, как было заявлено в конце августа на встрече высокопоставленных командиров в Италии, вряд ли годилось на роль задачи для американского персонала. Американские командующие обсуждали этот вопрос весь сентябрь и поставили личному составу, оставленному на базе, немало задач: поддержка разведывательных полетов, эвакуация поврежденных американских самолетов с мест аварии, помощь американским военнопленным, освобожденным Красной армией из немецких лагерей в Восточной Европе и содержание базы на случай, если челночные бомбардировки снова начнутся весной[258].
Но пока что бомбардировки приостановились, командование все еще обсуждало, зачем солдатам оставаться. И американские летчики, выбранные для пребывания в Полтаве, не совсем понимали, что они делают. Они чувствовали, что их бросили все, — правительство, командование Стратегическими ВВС и общественность. В СМИ о них не упоминали, и американцы в родной стране даже не знали, что их соотечественники до сих пор находятся в советском тылу. По их собственным словам, они стали “забытыми бастардами Украины”.
Полтавской базе требовался новый командир. Генерал Уолш стал специальным помощником генерала Арнолда в Вашингтоне, а Кесслер, недавно повышенный в звании до генерала, был назначен на должность атташе ВВС в Стокгольме. В Полтаве его сменил полковник Томас Хэмптон, опытный 35-летний офицер, до прибытия на Украину весной 1944 года безупречно служивший в зоне Панамского канала и в 8-й воздушной армии, дислоцированной в Великобритании. К концу лета он руководил операциями на полтавской базе.
Хотя Хэмптон и был ветераном базы, русского языка он не знал и в делах с советской стороной ему требовалась немалая помощь. Офицеры Смерша, внимательно изучавшие новую систему командования, созданную американцами в Полтаве, заметили, что Хэмптон назначил по крайней мере по одному офицеру, владевшему русским, во все ключевые подразделения и посты по обеспечению операций; всего таких офицеров было 16. Оценка американцев была скромнее: они сообщали, что только четыре офицера свободно владели русским языком, а трое за лето выучили его достаточно, чтобы общаться. Командиры сознательно стремились не набирать слишком много русскоязычных военнослужащих: теперь стало ясно, что именно они первыми конфликтовали с советскими военными[259].
Впрочем, если говорить о контактах с советской стороной, то важнейший пост на американской базе в Полтаве достался офицеру, владевшему русским лучше, чем английским. Это был старший лейтенант Джордж Фишер, адъютант Хэмптона, отвечавший за управление канцелярией полковника. Фишеру был 21 год, он носил очки и был не по годам серьезен. Он родился в Берлине, но все детство и почти всю юность провел в Москве, где носил русское имя Юрий, учился в элитной советской школе и дружил с детьми европейских коммунистов, находившихся в те дни в изгнании. Его ближайшим другом был Маркус Вольф, будущий глава внешней разведки Министерства государственной безопасности ГДР (Штази), известный западным спецслужбам как “человек без лица”: они не могли получить ни одной достоверной его фотографии. Фишер называл Маркуса Мишей — так его до самой смерти в 2006 году называли советские и русские друзья.
Там, в Москве, Фишер искренне верил в коммунизм. Его отец, Луис Фишер, известный американский журналист, уроженец Филадельфии, воспитывался в семье евреев, эмигрировавших из Российской империи, и вырос убежденным социалистом, но коммунистом так и не стал. Мать Джорджа, Берта Марк, дочь купца-еврея, родилась в Прибалтике, бывшей тогда частью Российской империи, впоследствии вступила в компартию, в первые послереволюционные годы она имела обширные связи в большевистской элите. Все 1920– 1930-е годы Марк, или Маркуша, как ее по-русски ласково называли, оставалась в Москве с сыновьями Джорджем и Виктором. Тем временем Луис, долгое время бывший московским корреспондентом журнала The Nation, путешествовал по миру, писал статьи и продвигал “левую” программу, а в дни гражданской войны в Испании присоединился к Интернациональным бригадам и выступал как связной между советским правительством и кругами левых на Западе.
Луис Фишер — внештатный идеолог режима (или на языке сталинской пропаганды “попутчик”, а не преданный солдат) — вскоре осознал, что ему претит требование продвигать в своих работах политику Сталина, становившуюся все более авторитарной. И он отказался это делать, чем затруднил жизнь семьи в Москве, а теперь желал устроить их отъезд из СССР. Берта забеспокоилась еще сильнее. В 1937 году, с началом Большого террора, она отреклась от верности сталинскому режиму. Ею овладел страх: начались аресты друзей и соседей — иностранных коммунистов и советских функционеров, с которыми она подружилась в Москве. Саму Берту и ее детей власти держали в Москве в заложниках, надеясь повлиять на тон публикаций Луиса за рубежом.
Но против отъезда семьи из Советского Союза выступали не только советские власти. Возражал и 17-летний Джордж (или Юрий) Фишер: комсомолец, всецело преданный сталинской системе, он страшился даже мысли о том, чтобы покинуть коммунистический рай и переехать на капиталистический Запад. Берте с великим трудом удалось убедить его. В конце концов Джордж согласился, но только при условии, что он сможет вернуться, если пожелает. Семье удалось уехать весной 1939 года: им покровительствовала сама Элеонора Рузвельт, давняя знакомая Луиса Фишера.
В Нью-Йорке, где семья Фишеров нашла временный дом после путешествия по Европе, Джордж не отказался от своих левых убеждений, но стал критиковать сталинский режим, особенно из-за Большого террора. В 1942 году он завербовался в армию США, надеясь служить в разведке. Однако репутация и левые взгляды семьи помешали его планам: он стал армейским цензором в Лондоне, где подружился с политиками и писателями левого крыла Лейбористской партии. Среди его новых знакомых был Джордж Оруэлл, писавший для Tribune — рупора рабочего движеня. Именно в Лондоне некий американский репортер, старый друг Луиса Фишера, рекомендовал Джорджа одному из офицеров, курировавших подготовку к операции “Фрэнтик”.
Да, Фишер был молод, но он сыграл ключевую роль в отборе американских офицеров и солдат, владевших русским, для работы переводчиками и связными на украинских базах. “Пытался выбирать правильных людей, — писал он позже в мемуарах, — владеющих русским языком на достойном уровне и способных хорошо работать с Советами”. Трудность заключалась в том, чтобы выбрать тех, кто владел русским, но при этом не был антисоветчиком, и тех, в ком не подозревали белогвардейцев. Это была нелегкая задача: большинство тех, кто знал русский, бежали от советского режима или были детьми беглецов. Но Фишер делал все что мог. “Я опросил сотни человек, отобрал примерно десятерых, может, чуть больше”, — вспоминал он. Всего он выбрал более 20 переводчиков, которых отправили на полтавские базы[260].
Сам Фишер был прикомандирован к разведке в Пирятине и провел там почти все лето 1944 года. В