своих мемуарах, написанных уже в преклонном возрасте, в 2005 году, Фишер называл Советский Союз, который приравнивал к России, своей родиной — ведь там родилась мать, а Соединенные Штаты, где родился отец, — отечеством. Прилетев на Украину, он пытался примирить верность родине с верностью отечеству. Сперва Фишер был рад вернуться в СССР. “Я был счастлив находиться на советской земле с советскими людьми, — писал он позже. — Слушать русскую речь, говорить по-русски. Поесть сытной местной еды в советской столовой для полтавских офицеров”. Он с восторгом смотрел на то, как претворяется в жизнь Великий союз, и радовался, когда слышал, что американцы считали советских людей “благородным народом”. Касательно вождя этого народа он, однако, придерживался другого мнения: “Я едва не подавился, услышав, как хвалят Сталина, — вспоминал Фишер, считавший Сталина предателем революции. — В остальном на сердце было тепло, и я надеялся, что закончится война, и все будет хорошо”[261].
Естественно, московское прошлое Фишера привлекло внимание Свешникова и Зорина. Агенты Смерша составили на Фишера досье и попытались вызнать еще что-нибудь через его московскую одноклассницу, во время войны служившую в Красной армии в звании лейтенанта. В Полтаве она была завербованной Смершем переводчицей под кодовым именем Москвичка. В докладе Смерша отец Фишера охарактеризован как троцкист — последователь Льва Троцкого, заклятого врага Сталина.
Восхищение Фишера любимой “родиной” со временем поутихло. Он начал замечать, что связные, владевшие русским, те самые, которых он с таким тщанием выбирал в Великобритании, начали исчезать: “Советы устраняли по одному переводчику за раз. Жаловались на каждого. Наше Восточное командование удовлетворяло жалобы. Изобличенных вывозили. Для меня это было словно сталинская чистка. Как в 37-м”. В июле перевели из Миргорода Элберта Жарова. В сентябре отослали Игоря Ревердитто, ставшего близким другом Джорджа, несмотря на его “белогвардейское” происхождение: они вместе веселились и встречались в Полтаве с девушками[262].
Позже Фишер вспоминал, что из всех, кого он выбрал в Великобритании, после октябрьского сокращения персонала в Полтаве продолжал служить только один — майор Майкл Коваль — Майк-приятель-из-Нью-Джерси, как называл его Фишер. Коваль родился в 1917 году в Патерсоне, штат Нью-Джерси, в семье иммигрантов из Восточной Европы (в документах Смерша он указан как украинец) и хорошо знал русский язык. Перед приездом в Полтаву в составе 8-й воздушной армии он пилотировал “летающие крепости”, выполнив 25 дневных вылетов над Германией, причем бомбардировщики шли без сопровождения: на том этапе войны у союзников еще не было истребителей дальнего действия. Осенью 1944 года он занял прежнюю должность полковника Хэмптона и стал на полтавской авиабазе офицером по оперативным вопросам.
Фишеру и Ковалю удалось остаться в Полтаве отчасти потому, что советские власти не считали их ни белогвардейцами, ни антисоветчиками. А кроме того, Смерш, пытаясь удалить их с базы, действовал весьма неумело, и Восточное командование, вопреки сложившейся практике, отказалось отсылать в Великобританию “нежелательный американский личный состав”. На второй неделе сентября 1944 года, как раз когда американцы готовились эвакуироваться с баз, генерал Перминов сообщил Кесслеру, что 7 сентября на узле связи пирятинской авиабазы майор Коваль и старший лейтенант Фишер поссорились с советским офицером, устроили скандал и то ли оскорбили телефонистку, то ли попытались на нее напасть. Свешников внес отчет об этом происшествии в свой доклад, отправленный в Москву в конце сентября, и назвал его провокацией со стороны американцев, с которой советское командование успешно справилось[263].
Майор Ральф Данн, инспектор баз, немедленно расследовал инцидент. Коваль и Фишер под присягой заявили, что никаких ссор не было. Данн опросил советского командира базы, майора А. Ерко, которому якобы была подана первоначальная жалоба. Ерко о происшествии ничего не слышал. Данн подал рапорт, в котором говорилось об отсутствии оснований для выговора американским офицерам и, более того, счел, что советская сторона ведет кампанию по дискредитации американцев русского происхождения или же тех, чьи родные жили в Советском Союзе. И Фишеру, и Ковалю, которые, конечно же, вызвались продолжить службу в Полтаве, разрешили остаться. Советы не протестовали. У Смерша на двух офицеров не было ничего, кроме их биографий и сфабрикованного обвинения в ссоре в Пирятине[264].
Первые недели после эвакуации баз из Миргорода и Пирятина прошли без серьезных советско-американских конфликтов. Ложные сообщения о проступках американцев, таких как вымышленное преступление Коваля и Фишера, остались в прошлом. В Полтаве советские военные помогали американцам возвести сборные дома, части которых были доставлены из Великобритании, и в целом относились к гостям лучше, чем в конце лета. Моральный дух американцев возрос, когда наконец определилось будущее базы в Полтаве. Джордж Фишер, адъютант главы Восточного командования, вероятно, был рад доложить, что “ноябрь отмечен совершенным дружелюбием между офицерами русского и американского штабов как в работе, так и в личных отношениях”[265].
Дружба и солидарность двух армий и народов проявились в дни празднования 27-й годовщины Октябрьской революции. Седьмого ноября в Полтаве прошли военный парад и митинг с участием красноармейцев, местных жителей и американцев. Церемония, включающая выступления партийных и военных официальных лиц, длилась примерно 2,5 часа, и американские фотографы сделали десятки снимков.
Впрочем, солидарность, запечатленная на фотографиях, имела свои пределы. Когда митинг закончился, американцы вернулись на базу: город был временно закрыт для военнослужащих. Советскую сторону беспокоило то, что пьяные красноармейцы могут ввязаться в драки; командиры опасались, что не смогут сдержать подчиненных. На базе американцы отметили праздник ужином в столовой — без происшествий, но и без особой радости. “Им дали выходной, затем заставили присутствовать на торжестве, на котором они не поняли ни слова, а вечером оставили на аэродроме”, — говорится в отчете американца Уильяма Калюты, ставшего историком Восточного командования на последнем этапе, после эвакуации миргородской и пирятинской баз, прошедшей осенью 1944 года[266].
В тот день Полтава праздновала, а в Соединенных Штатах граждане голосовали на президентских выборах, выбирая между Франклином Рузвельтом и его оппонентом-республиканцем, губернатором штата Нью-Йорк Томасом Дьюи. О выборах говорили и на полтавской базе: здесь и проявилась политическая и культурная пропасть между Советским Союзом и американцами. Советы, по примеру своих СМИ, решительно поддерживали Рузвельта и не могли понять, как американские газеты смеют публиковать портреты Дьюи, которого советская пропаганда изображала врагом Советского Союза. Вероятно, еще сильнее советских граждан поражало то, что американцы могли открыто критиковать своего президента и отдавать голос за его противника. В СССР официальные церемонии, подобные той, что состоялась 7 ноября, начинались и заканчивались восхвалением Сталина; политические дискуссии были нечастыми и короткими. “Американцы отказались говорить о политике с людьми, ничего не знавшими о нашем политическом устройстве”, — писал Калюта[267].
Согласно отчетам Фишера, советско-американские отношения на базе получили импульс к улучшению в октябре и ноябре, но вновь начали ухудшаться в декабре 1944 года. Он перечислил три основные причины растущего недовольства среди сослуживцев-офицеров. Во-первых, очень медленно обрабатывались их запросы на разрешение вылетов из Полтавы в Москву, Тегеран и на аэродромы Западной Украины и Польши, где теперь приземлялись поврежденные американские самолеты. Во-вторых, американские и советские пилоты непрестанно спорили о том, кто из них контролирует два американских “Дугласа” C-47, на которых совершались полеты на базу в Полтаве и обратно. И наконец, советские военные продолжали, как и раньше, похищать у американцев всякую мелочь[268].
Что до запросов о вылетах, советские командующие действительно не торопились им содействовать: к американцам они все так же относились с подозрением, особенно теперь, когда закончились челночные бомбардировки. Им не хотели доверять и управление самолетами: советская сторона изначально настаивала на том, чтобы первыми пилотами были советские летчики, а вторыми — американцы. И “дугласы” в те летние месяцы использовались в основном для полетов между украинскими базами. Американцы, конечно, жаловались на советских пилотов, которые неоправданно рисковали и летели слишком низко, — в этом не было проблемы, ведь расстояния были небольшими. Все изменилось, когда базы в Миргороде и Пирятине вернулись под полный контроль советской стороны, а пилоты ВВС РККА взяли на себя ответственность за дальние полеты, скажем, на запад Украины, во Львов и в аэропорты в районе Кракова. Американцы уже не выдержали и разразились потоком жалоб, видя, сколь безрассудные полеты совершают советские коллеги.
Приведем один показательный случай, который наглядно демонстрирует, что для жалоб были все основания. Согласно официальному рапорту, составленному позднее Майклом Ковалем, в ноябре советский летчик, некий Квочкин, возвращался из полета во Львов и чуть не разбил свой самолет при попытке приземлиться в Полтаве. Из-за низких облаков, нависших над аэродромом, посадить самолет он не смог и направился дальше, в Миргород. Американцы-пассажиры позже рассказывали сослуживцам, что там самолет касался земли дважды, но так и не сел, и Квочкин полетел обратно в Полтаву, где все же посадил самолет под прямым углом к взлетно-посадочной полосе. Позже американцы обнаружили, что “масляные фильтры самолета были забиты пшеницей и листьями, органы управления заклинило ветками, а в нишах шасси оказались кукурузные початки”. Более того, топливные баки были пусты: прежде чем вернуться в Полтаву, Квочкин сжег керосин, пытаясь приземлиться в Миргороде. В своем отчете Коваль написал: “После опроса пилота было установлено, что он летел наобум и не пытался воспользоваться доступными средствами радиосвязи. Горели все ночные сигнальные огни, работала радиосвязь, и при надлежащем обращении риск при посадке был бы намного меньше”. Он заключил: “Похоже, русские не очень хорошо обучены обращению с приборами, а штурманы владеют лишь визуальной навигацией”