овет уже заверил представителей Люблинского комитета в том, что они получат признание. В тот же день Уинстон Черчилль публично отказался признать Люблинский комитет. Он также предложил Рузвельту провести отдельную встречу на Мальте перед предстоящей Ялтинской конференцией “Большой тройки”. Черчилль считал, что им нужно согласовать свои позиции перед встречей со Сталиным[296].
Великий союз на опыте узнал, что отдых приносит и радость, и печаль. Конец войны был близок, но отношения трещали по швам, предвещая трудности в будущем. И нигде разногласия между союзниками в первые дни и недели 1945 года не проявились ярче, чем в Полтаве, — там, где их сотрудничество было наиболее тесным.
В канун Нового года американцы на базе были в праздничном настроении. Полтаву объявили закрытой для джи-ай, чтобы предотвратить возможные пьяные драки с красноармейцами и местными, но советская сторона разрешила горожанкам прийти на базу на новогодние танцы. “Вчера вечером в гарнизоне устроили большой праздник, и как же я злился, что пропустил его, — писал домой Франклин Гольцман. — Парням даже позволили пригласить девушек к нам в клуб”.
Сержант Гольцман в канун Нового года дежурил. Почти у всего американского персонала было два выходных, но Франклин входил в неукомплектованный экипаж, а они работали всю ночь. Не имея возможности принять участие в танцах, Гольцман и двое его друзей навестили своих знакомых девушек в Полтаве на Новый год. Они привезли с собой внушительный набор напитков: четыре бутылки шампанского, по одной коньяка и портвейна, немного еды. Девушки запекли курицу, приготовили картофель и капусту. Когда еда была готова, сразу тут же открыли бутылку шампанского. То была первая вечеринка Гольцмана на Украине, и, как позже писал родителям, он “чувствовал себя вдребезги пьяным”[297].
В целом Гольцману в Полтаве нравилось. Русский он начал изучать в Миргороде и уже владел им довольно хорошо, поэтому стремительно росли его шансы познакомиться с местными девушками. В Миргороде у него было две подружки. Одна из них, старшеклассница Нина Можаева, была его платонической любовью; настоящий роман он закрутил с другой женщиной, более взрослой. Когда его перевели в Полтаву, Гольцман нашел еще одну девушку и имел возможность проводить с ней много времени. Иногда, вспоминал он позже, почти половина персонала не ночевала на базе, оставаясь у своих возлюбленных в Полтаве. Гольцман совершенно не замечал, как притесняют советских женщин, встречающихся с американцами. Нина Афанасьева попала на допрос к чекистам через два месяца, 12 марта 1945 года. Ее заставили подписать два документа: в первом было обязательство хранить молчание, во втором — разорвать отношения с Гольцманом[298].
НКГБ вероятно, добрался бы до Афанасьевой раньше и расстроил ее роман, если бы Гольцман не дежурил в канун Нового года и потому не мог пригласить ее на танцы в клуб. “После праздников по всему лагерю ходила история о том, что четырех русских девушек, посетивших американский клуб на Новый год, задержали в городе и допросили советские чекисты, — сообщал Джордж Фишер как адъютант Хэмптона. — Говорят, девушек спрашивали, почему они пошли с американцами, а не со своими”[299].
Это стало очередным испытанием советско-американских отношений в Полтаве. Нападения на женщин, встречавшихся с американцами, столь частые летом 1944 года, к зиме стали довольно редкими — прежде всего потому, что американцев стало совсем мало и холодная погода не способствовала романтическим прогулкам влюбленных по улицам и аллеям городских парков. Встречались либо у женщин дома, как Гольцман, либо в американских казармах, где с помощью советской стороны были построены два клуба (один для офицеров, другой для рядовых) и театр. Американцы приглашали подруг в гости, и это поднимало спорный вопрос о доступе на базу.
Советская сторона контролировала вход на базу: она и решала, кого впускать, а кого нет. Ввели пропускную систему, ограничив число советских граждан с постоянным пропуском до восьми человек: в основном это были офицеры связи и переводчики. Все остальные должны были подавать заявку на пропуск. Американцам — и офицерам, и рядовым — нужно было подать ее за 48 часов до визита гостя, указав в форме полное имя гостя, домашний адрес и цель прихода. Советской стороне, особенно Смершу и полтавским чекистам, требовалось время, чтобы изучить заявки и, как однажды сказал Фишеру подполковник Арсений Бондаренко, ответственный за выдачу пропусков, “отсеять… нежелательных людей, которым незачем смотреть на все, что американцы тут устроили”[300].
Новые правила были введены в середине декабря, накануне Рождества и Нового года. Чтобы избежать возможных конфликтов между американскими и советскими военнослужащими, полковник Хэмптон, согласовав это с советским командованием, объявил Полтаву закрытой для американских солдат в канун Нового года и в его первый день. Общение солдат и их подруг разрешалось только на американской базе, а женщинам приходилось подавать заявления на пропуск, что вызвало панику у украинок, встречавшихся с американцами.
Они знали, что их имена и адреса попадут в списки госбезопасности и их обвинят в связях с иностранцами. Некоторые американские солдаты отказались запрашивать пропуск для подруг; другие решили рискнуть, и на рождественских и новогодних танцах на американской базе побывало немало полтавчанок.
Очень скоро от самих девушек американцы узнали, чем для них обернулось посещение танцев. Джордж Фишер писал в отчете: слухи о том, что женщин, пришедших на базу, допрашивали чекисты, так и не подтвердились. Но один американский офицер провел собственное расследование. Уильям Калюта, инженер-строитель базы и ее будущий историк, хорошо знал русский язык и часто выступал посредником в отношениях между своими соотечественниками, знавшими только английский, и советскими официальными лицами. Он не раз видел, сколь навязчивой может быть советская слежка и сколь жестко чекисты умели пресекать общение американцев с местными, особенно с женщинами.
Приехав в Полтаву в мае 1944 года, Калюта, как и Фишер, восхищался Советским Союзом. Как и Фишер, он происходил из семьи, имевшей тесные связи с этой частью Европы и гордившейся своими левыми взглядами. Родители его приехали в США из Пинской области, расположенной на границе Украины и Беларуси, незадолго до Первой мировой войны. Калюта-старший, вероятно, был активным участником рабочего движения в Российской империи, а когда эмигрировал, стал рабочим активистом в Нью-Йорке, председателем рабочего клуба и членом редколлегии просоветской газеты “Русский голос”[301].
Информаторы Смерша сообщили, что на ужине с советскими офицерами в июле 1944 года Калюта, которого они опознали как украинца и прозвали Василием, сказал собравшимся: “Знай мой отец в Америке, что его сын сейчас в России ужинает за праздничным столом с русскими офицерами, он бы плакал от радости. Кончится война, я привезу сюда, в Россию, и отца, и сестру; я все отдам, чтобы им дали паспорт”. По словам агентов Смерша, Калюта был очень дружелюбным, с радостью общался с советскими гражданами, играл на аккордеоне, часто пел русские и украинские песни. Офицеры-красноармейцы его любили. Впрочем, порой его песни тревожили кураторов Смерша. В одной из них, по слухам, были слова: “Земля советская свободна, но в ней свободы не видать”. С их точки зрения, Калюта принимал советский режим лишь отчасти[302].
Благосклонное отношение Калюты к СССР начало меняться в конце 1944 — начале 1945 года, когда сослуживцы попросили его помочь их подругам в отношениях с полтавским отделом НКГБ. Когда Калюта спросил чекистов, почему девушки под арестом, почему их допрашивают, отбирают паспорта, ответ был стандартным: все они проститутки; советская сторона делает одолжение американцам, защищая их от венерических заболеваний. А вот от самих девушек Калюта узнал, что после ареста их спрашивали, почему они встречаются с американцами. Женщинам приказывали шпионить за своими американскими друзьями и собирать как можно больше информации о том, что те делают и говорят. Чекисты заставляли девушек подписывать бланки с обязательством о неразглашении всего, что с ними случилось в отделе под угрозой уголовного наказания.
Калюта отметил, что женщины были осторожны и не отказывались напрямую, но говорили, что между ними и их любовниками мало что происходит, за исключением секса. По-английски они знают только love me и kiss me, а их американские друзья едва говорят по-русски. Позже Калюта писал, что языковые навыки джи-ай были ограничены “постельным русским”. Казалось, в НКГБ нашли решение этой проблемы. Через месяц девушки получили приказ бросить любовников и встречаться с другими американцами в надежде, что те будут говорить по-русски или по-украински и будут более полезны спецслужбам. Некоторые так и поступили, другие отказались. Когда Калюта спросил тех девушек, которые продолжали встречаться со своими американскими парнями, почему они это делают вопреки приказам НКГБ, он узнал, что они смирились с судьбой и морально готовы отправиться в тюрьму, если придется. Они надеялись, что американские военнослужащие и их командиры смогут вступиться за них[303].
Смерш и органы госбезопасности в Полтаве еще больше усилили активность по вербовке женщин, встречавшихся с американцами. Получалось с переменным успехом. В феврале 1945 года полтавский отдел НКГБ сообщил, что завербовал осведомительницу из числа девушек, присутствовавших на американской базе в Рождество, и другую, посетившую новогодний праздник. Первой была 17-летняя школьница Ирина Рогинская. На рождественский вечер ее пригласил капеллан, майор Кларенс Стриппи, отвечавший за организацию вечера. Рогинская уже была в списке украинок, общавшихся с американцами, и подтвердила, что познакомилась с американским военнослужащим в июне 1944 года, а также пару раз встречалась с подполковником Уильямом Джексоном, начальником медицинской службы баз. Другого компромата на нее не было, и спецслужбы решили завербовать ее и внести в агентский список под кодовым именем Михайлова.