Официальные истории различных этапов американских челночных бомбардировок, проводимых с баз в Советском Союзе, записанные Джеймсом Партоном, Элбертом Лепавски и Уильямом Калютой, несли все признаки военных отчетов того периода, часто отличались формальным характером и оставались недоступны широкой публике в течение десятков лет. Впрочем, был один высокопоставленный военный, имевший полный доступ к официальным документам, который стремился рассказать миру о событиях, происходивших на полтавских базах в годы войны. Это был Джон Дин. В 1947 году, уже выйдя в отставку, он опубликовал свои военные мемуары под названием, которое резюмировало его взгляды: The Strange Alliance (“Странный союз”). Одна из девятнадцати глав — “Челночные бомбардировки” — была посвящена исключительно созданию и эксплуатации украинских баз, а другие главы, особенно “Репатриация военнопленных”, прямо или косвенно касались аспектов “полтавской” истории.
Да, Дин пережил много неудач, трудностей и душевных травм оттого, как Советы обращались с полтавскими базами, но считал, что усилия были не напрасны. Разочарованный крушением надежд на будущее Великого союза, Дин все же полагал, что воздушные операции с базированием в Полтаве имели “неизмеримую ценность для Соединенных Штатов”, поскольку дали возможность нанести “восемнадцать мощных ударов по важным стратегическим целям в Германии, которые в ином случае остались бы недоступны”. “Что еще важнее, — продолжал он, — это должно было сокрушить боевой дух немцев… То, что Россия устранила помехи и разрешила американцам проводить операции на своей земле, вероятно, развеяло последнюю надежду, на которую могли рассчитывать немцы: разделить врагов и заключить сепаратный мир с тем или другим”.
Об ухудшении советско-американских отношений на базах после окончания челночных бомбардировок и последующего закрытия базы в Полтаве Дин заметил: “Правда в том, что присутствия американцев в Советском Союзе и особенно на Украине — земле с весьма сомнительной лояльностью — больше не желали. И уже нельзя было скрывать истинного отношения лидеров Коммунистической партии к иностранцам, тем более что в пребывании иностранцев не было насущной необходимости”. Дин с облегчением узнал о решении Стратегических ВВС США в Европе закрыть базу в апреле 1945 года. Его мечты о светлых перспективах американо-советских отношений остались в прошлом. Однако Дин был рад обнаружить “огромную разницу в отношении к американцам, существующую между обычными русскими и их лидерами”. Он, вероятно, имел в виду Советы в целом, а когда дело касалось гражданского населения — говорил в большей степени не о русских, а об украинцах[482].
Дин был убежден в том, что одной из главных причин проблем, с которыми столкнулся Великий союз, стали представления большевиков о капиталистическом Западе. Сталин и его помощники никогда и не считали этот союз чем-то бóльшим, чем временным соглашением, чтобы облегчить ведение военных операций на отдельных фронтах против общего врага. Тесное сотрудничество на местах, особенно открытие военных баз на советской территории, считалось совершенно нежелательным: в нем видели не более чем капиталистический заговор с целью подорвать основы социалистического строя и захватить территорию. Помимо идеологии, важную роль играл страх большевиков, корни которого крылись не в марксизме, а в иностранной интервенции в годы Гражданской войны, когда американские, британские и французские экспедиционные силы заняли русские и украинские порты от Мурманска до Одессы и Владивостока и шли вглубь страны.
Джордж Фишер почти сразу же приобрел книгу Дина и написал на нее рецензию для июльского номера журнала Far Eastern Survey за 1947 год. Через несколько лет, в эпоху маккартизма, журнал будет подвергаться нападкам как прокоммунистический. О книге Фишер отзывался благосклонно, отмечая проницательность наблюдений автора и ценность его “инсайдерской” информации. Однако его не устраивала готовность Дина объяснять трудности американо-советских отношений идеологической враждебностью советских лидеров к капиталистическому Западу. В книге, как писал Фишер, “заслуживающие доверия факты перемешаны с противоречивыми личными выводами”. Не одобрял он и периодических насмешек Дина над Советами и поведением советских граждан. Впрочем, даже здесь Фишер предпочел защитить Дина и не осуждать ни его, ни других разочарованных участников этой военной истории. “Впечатления американцев от России, их чувства, их опыт — это вовсе не абстрактно-рациональные убеждения, и не следует поспешно осуждать их или сбрасывать со счетов, — писал Фишер. — Скорее их стоит рассматривать как важный побочный итог их тесного общения с советской стороной — общения, непрестанно рождавшего все новые проблемы”[483].
И Фишер был прав: не зная о впечатлениях американцев, причастных к “полтавской” истории, нам не понять их отношения к Советскому Союзу. Американцы открывали базы в первую очередь из стратегических соображений, но подразумевали и большие, во многом нереалистичные надежды на будущую дружбу с CCCР. Для американцев военный союз означал тесное сотрудничество на земле и в воздухе, не обремененный идеологическими, политическими, экономическими или культурными проблемами. Но на деле все получилось совсем не так. Учитывая свою численность, технологическое господство и экономическую мощь, американцы полагали, что превосходят советских партнеров. Их ожидания были завышены, и последующее разочарование стало глубоким и длилось долго.
Аверелл Гарриман, посол США в Москве, заметный герой этой книги, разочаровался одним из первых. Его первоначальный оптимизм касательно отношений с Советским Союзом сменился недоверием, и Гарриман занял позицию “услуга за услугу”. Решающую роль в эволюции мнения посла стал отказ Сталина разрешить американцам использовать полтавские базы для помощи повстанцам в Варшаве летом 1944 года. После этого Гарриман стал одним из первых вдохновителей холодной войны. По тому же пути пошел еще один ключевой игрок “полтавской” инициативы — генерал Роберт Уолш, принявший активное участие в послевоенной борьбе за Западный Берлин[484].
Отношение к советскому режиму и его военным устремлениям у большинства американцев, служивших на полтавских базах, тоже изменилось с дружественного на враждебное. Сперва искренне восхищенные советскими людьми и, в меньшей степени, верными сталинистами за их стойкость, жертвы и храбрость в борьбе с нацистской Германией, впоследствии американцы разочаровались. Советская политическая культура и повседневная жизнь отталкивали их вне зависимости от политики, проводимой советским командованием. Так менялись полковник Томас Хэмптон, майор Майкл Коваль, первый лейтенант Уильям Калюта…
И примерно так же менялся рядовой Палмер Мира, создавший свои военные мемуары, возможно, вдохновленный мечтой, которой поделился с ним Гольцман. Он назвал их A Frantic Saga (“Сага об [операции] Фрэнтик”), издал сам и писал, что впечатления, полученные в Миргороде, превратили его в пожизненного противника советской системы. Сторонник выборной демократии, Мира преодолел массу препятствий, чтобы проголосовать на президентских выборах 1944 года, находясь за границей. В Советском Союзе он видел полное пренебрежение демократическими принципами. “Да, они голосовали, — писал Мира о советских гражданах. — Но из кого им было выбирать?” Он продолжил:
После того, что я видел в СССР, меня не интересовали ни социалистические, ни либеральные политические тенденции. Так что всю жизнь я был консервативным республиканцем. И имел к тому достойные причины[485].
Американцы, пробывшие на базах недолго и которых не затронула деятельность советских контрразведчиков, сохраняли благожелательное отношение к советским людям еще долго после командировок в Полтаву. Такие же взгляды разделял и постоянный контингент баз, придерживавшийся левых убеждений: они симпатизировали Советскому Союзу, его социальным экспериментам и особенно военным подвигам. Франклин Гольцман определенно входил в эту категорию. “Я всегда полагал, что отец чувствовал свою принадлежность к военным достижениям СССР” — вспоминал Томас Гольцман, сын Франклина.
По его мнению, именно Советский Союз сражался в войне и победил, заплатив высокую цену. Он гордился тем, что сделал свой маленький вклад в эту борьбу. Когда он рассказывал мне о войне, то говорил в основном о храбрых защитниках Сталинграда и Ленинграда, о героизме Красной армии, о том, как его поразили советские военные, служившие с ним вместе. Рассказывал об ужасных, почти невероятных жертвах, принесенных советским народом. Помню, как он выступал перед Конгрессом по проблеме долгов по ленд-лизу, призывая простить их, учитывая жертвы, принесенные Советским Союзом в войне. Наверное, он относился к Советам не столь критично, как другие на базах, где шла операция “Фрэнтик”, и много в чем им симпатизировал. Когда Российская Федерация вручила ему памятную медаль к 50-летию победы в Великой Отечественной войне, думаю, для него это имело огромное значение — как признание того, что он тоже внес вклад в эту победу[486].
Джордж Фишер, как и Гольцман, восхищался военными свершениями СССР, хотя и зашел гораздо дальше, отделив советский режим от советского народа. В своих мемуарах, написанных в 2000 году, Фишер вспоминал полтавские переживания как борьбу между старой любовью и старой ненавистью. Он любил страну, которую называл Россией, и ненавидел Сталина и его политику. “В своей работе я не сомневался, на чьей я стороне. Я ненавидел кремлевское зло; эта ненависть не позволяла мне колебаться”, — писал Фишер. Он умер в 2005 году, сохранив верность левым убеждениям и оставшись непреклонным противником сталинизма